Перевод с осетинского М.А. Окончание
Окончяние. Начало см. №2-2004
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Небо, словно небритый осерчавший старик, нахмурило густые, лохматые брови, и длинная седая щетина их запуталась в верхушках деревьев Северного леса. Что за невзгода была на душе у старика? Глаза его распахнулись, и потекли из них горькие слезы.
Деревья Северного леса словно сочувствовали небу: слезы градом катились им под ноги по шершавым стволам.
А добродушный ветерок не мог больше смотреть на это безучастно. Он подкрался ущельями, встряхнул Северный лес. Деревья очнулись от горестной своей дремы, приподняли головы. Как приятен был им этот налетевший свежий ветерок, они словно с солнечным лучом повстречались, затрепетали, повеселели.
Небо не сразу поняло, что случилось, подняло лохматые брови. А ветерок их разгладил, распутал узелки на верхушках деревьев, расчесал брови от дерева к дереву, от холма к холму и перекинул их на спины скал.
Нравятся золотистым солнечным лучам рассыпавшиеся от самого неба до спины гор зеленые кудри. Скользят по ним лучи, ласкают. Чтобы не запачкаться в раскисшей земле, перепрыгивают с листка на листок, с камешка на камешек…
Все вокруг превратилось в зеленый рай: деревья Северного леса – в горящие зеленые угли, Немая скала – в волшебный изумруд. Блестит, сверкает, переливается, притягивает к себе сердце человека. Проснулся опять Северный лес!
Первой высунулась из дупла, перелетела с ветки на ветку, с дерева на дерево и радостно запищала маленькая беспокойная птичка. Затем высунулись из своих гнезд скворец, чиж, иволга.
– А-ап-чхи! – чихнула, подгоняя уползавшие тучи сойка.
– О-о-о-о-о! – поддержал ее скворец.
За все эти ненастные дни жаворонок от души так ничего и не спел. Теперь теплые лучи солнца ударили ему в голову, словно хорошее многолетнее вино. Развеселился он, сначала тихо, а потом во весь голос завел свою песню.
Солнечные лучи согрели не только жаворонка. Нашлись у него и подпевалы. Но неожиданно по Северному лесу разнесся тревожный крик пугливого чибиса.
Из глубины леса, в сторону Лысой скалы, по звериной тропе осторожно шел Алмас. Злой, оставшийся без людской заботы, но свободный и сильный.
Даже щенком он был неравнодушен к запаху теплой крови. Мышцы инстинктивно напрягались, ноздри словно превращались в мельничные желоба для воздуха. Когда он вцепился Короткоусому в горло и почувствовал человечью кровь, у него закружилась голова. Человечья кровь была удивительно соленой и… сладкой. Почему же она встала ему поперек горла?
Алмас еще не пришел в себя, когда оказался вслед за Дзигидой во дворе. От звона разбившегося стекла он вздрогнул, но ружья не испугался. К нему он привык. Испугался он налитых кровью глаз Амурхана. И, хотя сознание еще не вернулось к нему, понял, что должно произойти что-то страшное, почуял, что это страшное исходит из дула ружья.
Но почему оно уставилось на него, размышлять было уже некогда. Он перелетел через изгородь высотой в человеческий рост, оказался на другой стороне речки. Выстрел Амурхана все еще гремел у него в ушах. Мышцы разогрелись, страх прошел, он бежал так быстро, что казалось, вот-вот выскочит из собственной шкуры, но он все бежал и бежал, углубляясь в Северный лес.
Этот долгий бег успокоил Алмаса. Поступь его стала тверже, мысль холоднее. Он начал понимать, что случилось. А вот радоваться этому или огорчаться, решить не мог. Но мысли, как черви, сами лезли ему в голову, изматывали его…
Теперь же Алмас очнулся от крика беспокойного чибиса. Прыгавшая над его головой с ветки на ветку птица была для него вестником тревоги. Алмас лежал в зарослях. Его большая голова давила на передние лапы. Он не мог поднять веки, с трудом приоткрывал их. Ему хотелось посмотреть на эту беспокойную птицу, узнать, что ей от него нужно, но веки опускались снова.
Больше всего ему хотелось понять одно. Он ведь ничего плохого не сделал – Короткоусый хотел загрызть Дзигиду, повалил ее, разве он не должен был прийти на помощь бедной женщине? Или Амурхан этого не хотел? А сама Дзигида? Ничто на этой земле не интересовало Алмаса так, как это.
Но откуда появился этот чибис, проклятый вестник тревоги? На него на одного, впрочем, Алмас бы и внимания не обратил, но на крик чибиса откликнулись и другие птицы. Собрались над Алмасом, раскричались так, что даже деревьям, наверное, стало не по себе. Будто они всю свою жизнь только и мечтали о том, чтобы увидеть четвероногого, и вот наконец его узрели.
Надоели они Алмасу, извели и без того измученную его душу. Он поднялся, полез в кусты, затем спустился в ложбину, скрылся в зарослях и снова лег.
Несколько дней он пытался разрешить непостижимую для него загадку. Голова лежала на передних лапах, мускулы обмякли, голова, ноги словно кое-как были приделаны к туловищу, бока запали так, что почти касались один другого. Но он продолжал лежать. Эта загадка бечевой опутала его мысли. Он вздрагивал в полусне, ощущая, как противно, словно несмазанная телега, они скрипят.
Кто знает, сколько бы еще он так пролежал, но однажды на рассвете по его телу словно ток пробежал, мышцы напряглись. Алмас еще не понимал отчего, но насторожился. Потом сердце екнуло: он почувствовал чей-то взгляд. Алмас задрожал, глаза его сверкнули, шерсть встала дыбом, он вскочил и встретился взглядом с двумя горевшими совсем рядом угольками. Угольки дрогнули, но не пропали. Алмаса обожгло предчувствие опасности. И оно его не обмануло: в едва мерцающем свете ночи он увидел под сверкающими глазами обнаженные клыки. Он тоже зарычал, оскалил свои желтоватые, длинные клыки.
Два зверя одновременно прыгнули друг на друга, столкнулись, две оскаленные пасти щелкнули, но осторожно – друг друга не достали.
Алмас после нескольких голодных дней был не в форме, не выдержал удара сородича, покачнулся, но не упал. Противник снова бросился на него, но Алмас обманул его, уклонился в сторону и ухватил волка за шею. Неожиданно тот сильно ударил его в бок. С собаками Алмас к такому не привык. Шею он не отпустил. но зубы волка заскрипели о кости его передней лапы. Наконец, волк высвободил шею. Но Алмас ухватил его за ухо. Они сцепились и покатились по земле. Потом освободились друг от друга, снова защелкали зубами, встали на задние лапы.
Алмас понял, что противник его – волчица. Он несколько расслабился – не хотелось ему драться с волчицей. Но когда та ухватила его за морду, он вцепился ей в язык.
В конце концов волчица обессилела и разжала зубы. Он тоже отпустил ее. Они постояли еще на задних лапах, упираясь передними друг другу в грудь, и Алмас отошел. Волчица тоже. Алмас встретился с понурым взглядом ее прищуренных глаз, смотревших в сторону, как бы стесняясь его. Это был знак примирения. Но Алмас держал голову высоко, взгляда не отвел – сделаешь лишнее движение, опять схвачу.
Волчица постояла с раскрытой пастью, затем медленно повернулась. Из горла у нее вырвались звуки, напоминающие кашель. Высунув язык, она засеменила назад, по своим же следам. Алмас побежал за ней. То с одной стороны притрется к ней, то с другой. Помирились они…
А вот с беспокойным чибисом Алмас не помирится никогда. Ненавидит он его. Из-за него не любит покидать днем свое логово. Не успеет первый дневной луч коснуться клюва чибиса, как по всему Северному лесу уже разносится его тревожный крик. Что может Алмас с ним сделать, чтоб он надорвался… Однако по этому же надсадному крику любой зверь узнает о том, что надвигается какая-то опасность, надо прятать голову.
Небо опять на несколько дней с землей сомкнулось. Ни один зверь не высунется. Кроме полудохлого зайца ничего другого Алмас не нашел. Щенки его беспрерывно скулят у пустых материнских сосков. Он идет искать для них корм.
И опять этот вестник тревоги. Алмас притерпелся к нему. Отскочил в сторону от змеиного следа, долго бежал, потом, остановившись, понюхал вокруг, огляделся, не заметил ничего подозрительного и спрятался от чибиса в густых зарослях.
Он лежал, время от времени нюхая воздух: нет ли запаха зверя. Потом воздух потеплел и стал мешать ему различать запахи. Он понял, в чем дело. Это луч солнца пробил, словно стрела, листву и воткнулся ему в морду. После стольких дней ненастья это было приятно, даже голова закружилась. Хотелось лежать так, греть морду на солнце и не шевелиться. Но в ушах его, словно эхо, звучал жалобный визг щенков. И Алмас спрятал морду в тень, прислушался опять, принюхался.
Чибис умолк наконец-то. Алмас вскочил и не по звериной тропе, а напрямик побежал через Северный лес.
Неожиданно бег его замедлился, он пригнул голову к земле, осторожно ступая. Впереди был глубокий овраг. Когда-то река словно ножом перерезала лес на две части.
Рана зажила, но остался шрам – глубокий, извилистый овраг. Деревья гурьбой, словно испуганное стадо, подступали к нему вплотную, удивленно смотрели вниз: какая сила его пробила? Любопытные молодые деревца, спрыгнувшие на склоны оврага, увязли по щиколотки в траве.
Алмас, не доходя до оврага, залег, вытянул вперед шею, черный, словно кожаный кончик его белой морды начал быстро-быстро подрагивать.
Трава после дождя пахла солнцем. Алмас никак не мог надышаться, он будто процеживал воздух, вдыхая его частыми короткими глотками. Вдруг щетина на широкой его холке поднялась, словно в нее впились тысячи стрел, короткие уши прижались к голове, кончик носа перестал вздрагивать. Алмас принюхался раз, второй, третий… и почуял запах звериного пота. Откуда шел запах, он еще не определил. Он прополз на животе чуть вперед, замер, потом опять немного прополз. Теперь овраг был виден, но еще не весь – только часть противоположного склона. Он снова принюхался: ветер дует снизу, запах идет оттуда. Значит, надо пробраться пониже. Пока он хотел хотя бы взглянуть на свою жертву.
Осторожно, так что ни один лист не шелохнулся, Алмас отполз назад. Затем, плотно прижимаясь к земле, двинулся сквозь заросли по склону вниз. Останавливался принюхивался, опять полз. Несколько раз он подползал к краю оврага, смотрел вниз. Жертвы видно не было, только запах ощущался все сильнее.
И тут с другой стороны оврага закричал проклятый чибис. Алмас понял, что от такого крика даже птицы в листве попрячутся, а уж жертва-то… И в тот же миг прыгнул вниз. Крик птицы и его прыжок совпали.
Его зоркие глаза сразу охватили оба склона оврага. Чуть ниже, там, где овраг переходил в обрыв, показалась гордая шея оленя. Алмас увидел, как олень затряс тяжелыми ветвистыми рогами, отчего закачались ветви деревьев – это был призыв к бою, услышал резкий тревожный свист. Он понял – олень охраняет кого-то. Кого? Алмас кинулся к оленю. Трава на дне оврага была очень высокой.
Похожие на уши слона листья лопуха сразу накрыли Алмаса с головой. Но три-четыре хороших прыжка – и вот он на противоположном склоне. Чутье подсказало Алмасу, что в лесу рога будут мешать оленю и он, наверное, побежит по тропинке, которая идет от оврага к Лысой горе. И Алмас бросился наперерез через лес.
Заросли, будто защищая оленя, грудью вставали у него на пути. Переплели ноги, не пускают. А Алмас не привык искать дорогу. Куда побежит, там и его дорога. Заросли стараются его удержать, он вырывается, на ветках остается его мокрая шерсть – будет чем чибису выстлать, утеплить свое гнездышко.
На узкой лесной тропе Алмас появился как раз там, где она поворачивала вверх, к Лысой горе. В раздутые ноздри ударил запах оленьего пота. Опередил его рогатый. Ветки деревьев по обе стороны тропы еще дрожали от оленьих рогов.
Уже несколько дней Алмас не бегал по-настоящему. Сейчас все мышцы разогрелись, по телу разливалось приятное тепло. Только вот тропа покрыта прошлогодними листьями. Они отсырели, скользят по ним лапы.
Но разгоряченный Алмас не обращал на это внимания. Перед ним возникло видение: олень свистит, как бы призывая к бою, рога его скоблят края низких туч. Каким оскорблением это было для Алмаса! Всю свою силу он сейчас вложил в ноги. Никогда ему не приходилось видеть оленя в своих владениях. Но думать о том, откуда и каким образом он попал сюда, времени не было. Алмас так мощно отталкивался от земли лапами, с такой силой рвался вперед, что ему даже показалось, что туловище его вытянулось, стало длиннее. Он все отчетливее слышал, как чавкает грязь под копытами оленя, как зло шуршит густая листва, потревоженная его рогами.
Это удваивало силы. Быстрей, быстрей, быстрей! Еще немного, чуть-чуть еще!
Вырвавшиеся из-под ног оленя комья уже летели Алмасу в морду. Но не время сейчас думать об этом! Нужно изловчиться и прыгнуть сбоку, так, чтобы олень не лягнул. Сразу вцепиться в его длинную шею…
Быстрей, быстрей!..
И тут сердце Алмаса похолодело, словно по нему прошла снежная лавина. Еще несколько прыжков и лес кончится. Ветви деревьев уже не будут мешать оленьим рогам. Он сможет бежать быстрее.
Как только в голове Алмаса мелькнула эта мысль, мышцы его ослабли. Со злости он сделал еще прыжок, но уже замечая, что расстояние между ним и оленем стало растягиваться, словно резина.
Ему не хотелось верить своим глазам. Они налились кровью, их застлала пелена. Он видел, как олень пулей вылетел из леса, как тряхнул головой, словно снова призывая к бою, и стрелой помчался по росистой траве.
Продолжать гнаться за оленем уже не было смысла, Алмас пробежал еще немного, потом остановился, заскулил с досады. Призывный взмах оленьей головы словно стрела застрял у него в сердце.
Мелькнула догадка: олень хочет пробежать по задворкам аула, потом с противоположной стороны уйдет в лес. Тогда все. В той части леса полно домашнего скота. Там невозможно будет взять его след, трудно различить его запах.
Алмас отряхнулся. Опять перед глазами возникла воинственно поднятая голова оленя. Злой, он понесся в сторону аула – может быть, успеет перерезать оленю дорогу. Но тут же засомневался в своем плане. Сунулся в лес возле аула, его злые, налитые кровью глаза сверкнули из зарослей, порыскали по сторонам, но оленя не приметили.
Вряд ли тот проскочил в лес, опередив его. Алмас побегал по лесу, обнюхивая следы домашней скотины.
Затем в голове у него сверкнуло горящим угольком: чтобы опередить оленя, нужно пробежать прямо через аул. Но там он наверняка нарвется на какую-нибудь из этих поганок, тамошних собак. На ее визг выскочат другие, и тогда уж не остановить их долгого трусливого лая.
Темной тучей стояла полоса леса, которая пролегла между Лысой горой и аулом. Не верилось, чтобы олень там спрятался. Перед глазами опять выросла воинственно поднятая рогатая голова, и сердце, словно бурдюк, наполняющийся водой, стало раздуваться от злости. Он резко повернулся и помчался к лесу.
Сразу заметил скотину, которая рассыпалась между аулом и лесом и, беззаботно посапывая, стригла зеленые кудри луга.
Алмасу не хотелось попадаться скотине на глаза. Он бежал стороной, хоронясь в кустах. Еще немного, и скот останется позади. И тут он уловил приятный для его ушей человеческий голос. Короткие уши Алмаса навострились, шея вытянулась.
Снова этот голос. Тот самый, который приходит к нему во снах, делает их сладкими.
Алмас забыл про оленя. Лег на живот и, скрываясь в кустах, пополз вперед, оставляя за собой след в росистой траве. Пропала усталость, он затаил дыхание, сердце перестало стучать.
В нескольких шагах от него стоял Абисал. Стоял с юной, тонкой, как былинка, девушкой. Одна из толстых кос девушки покоилась за спиной, другая, словно хвост прирученного ею зверя, играла в ее руках; в быстрых черных глазах горят огоньки счастья; голова опущена; девичий подбородок улегся между юными грудями.
Парень волнуется, словно на горящих углях стоит. Не знает, куда руки девать. Пальцы дерутся меж собой, словно молодые петушки. Скованный взгляд нерешительно тянется к румяным от смущения щекам девушки, к ее шее, целует их и не может нацеловаться, в голосе дрожь.
– Только тебя… Поняла? Если б ты знала… Поняла?
Алмас, и тот понял парня. Да и девушку тоже. Они хотят радоваться друг другу. Что же им мешает?
В голове у Алмаса снова мелькнула мысль об олене. Но он не в силах был приподняться от мокрой травы. Его взгляд словно прилип к фигуре хозяина и не может от нее оторваться.
Нет, его не тянет вернуться. Еще не забыты налившиеся кровью глаза Амурхана, в ушах, словно грохот обвала, гремит голос его ружья. Но и уйти он не в силах. Хоть со стороны посмотреть…
– Ацирухс… заглянула бы ты мне в душу…
Дрожащие пальцы парня перестали мять друг дружку. Словно испуганные птицы, опустились они девушке на плечи. Но и там не успокоились, продолжают метаться.
– Ацирухс, – голос юноши совсем упал.
Он обнял девушку. Горячие губы коснулись ее щеки.
Девушка вздрогнула, посмотрела на юношу. Юное тело ее задрожало, гибкий стан изогнулся, словно только что пойманная рыба. Она выскользнула из объятий юноши, увидела волка и закричала – все это произошло одновременно:
– Волк! – и она повисла на шее юноши.
Алмас подскочил, словно в него выстрелили, бросился в сторону, побежал к ущелью. Уже издали он услышал голос Абисала:
– Алмас! Алмас! – звал его юноша.
Алмас не забыл своей клички, но не оглянулся. Бежал долго. Остановился там, где олень должен был войти в лес. След долго искать не пришлось. Алмас принюхался, и опять перед глазами у него встала гордая, будто зовущая на бой оленья голова. Теперь Алмасу было нетрудно догадаться, что олень провел его, как щенка. От злости он встряхнул мокрую от росы линяющую шкуру. Слишком рано он вышел на охоту, надо было дождаться вечера, когда звери появляются из своих укрытий. Он лениво затрусил по звериной тропе. Его потянуло туда, где он встретился с оленем. Он догадывался теперь, что не случайно тот стоял на таком видном месте, не случайно и засвистел.
Алмасу захотелось узнать, кого тот охранял. Он спустился вниз, побежал вдоль берега. Стремительным взглядом порыскал по сторонам и вскоре нашел на росистой траве свежие следы. Один – большой, другой – совсем маленький.
Алмас и раньше предполагал это, теперь же убедился в том, что олень был с семейством. Пока олениха с олененком переправлялась на другой берег, он стоял на страже.
Алмас постоял немного. Пойти что ли по следу? Да нет, олень к ним вернулся по воде. Теперь он, наверное, их уже за семь перевалов увел.
Алмас повернулся и побежал к своему логову. Спустился в овраг, взобрался наверх…
Волчица-мать встретила его у самого логова. По грустным его глазам, по усталому виду она поняла, что вернулся он с пустым брюхом. Потому и не выбежала ему навстречу, как обычно. Она заскулила, прищелкивая зубами, ткнулась мордой ему в шею. Это был и упрек, и радость, что он вернулся. Затем она отошла, немного посуетилась и пропала в кустах.
Алмас понял, что голод в ней победил страх, она бросила волчат и сама отправилась попытать счастья. И не напрасно – в сумерках принесла ягненка. Голодные волчата набросились на него, разорвали.
Алмас не радовался. Он знал, что ягненок из чьей-то отары. И хотя волчица бесшумно схватила ягненка за шею, все равно чабаны заметят. Он был уверен, что когда-нибудь они придут сюда по их следам со своими ружьями. Поэтому, когда добычей становилась домашняя скотина, его всегда охватывал страх. Тем более, что уж слишком часто повадилась волчица нападать на отары.
Когда Алмас и волчица-мать (из-за сходства ее ушей с только что появившимися из лопнувших почек листочками будем называть ее Куибиркус) добежала до вершин Лысой горы, уже светало.
Ночь была их любимым временем охоты. Звери выходят попастись на поляны, счастье утолить голод застит им глаза, и тут уж у кого какая судьба.
Алмас и Куибиркус были довольны. Волчат они оставили сытыми, их самих тоже не шатало от голода. Они бежали рядом, терлись друг о друга, играли. Взбежав на вершину Лысой горы, замерли, словно превратились в каменные изваяния, прибитые небесами к горе. Только глаза блестели, словно спорили со звездами, кто ярче. Волки, не мигая, смотрели вдаль, насколько позволяло зрение, озирали свои владения. Где-то среди кустов должно быть прыгает трусливый заяц. Может быть, сонный барсук вышел погулять, покрасоваться перед потомством. Им бы на счастье дикую козу или хоть какую-нибудь хромую лисицу…
Алмас навострил уши, посмотрел на Куибиркус. Ее уши прижались к голове. Она вглядывалась в полоску леса, протянувшуюся от Лысой горы до аула. Алмас заскулил.
На опушке леса отдыхало небольшое стадо коз. Над ними на краю скалы стоял козел с большими закрученными рогами. Белая борода его двигалась то вверх, то вниз. Он беззаботно пережевывал пищу.
Чутье подсказывало Алмасу, что козы остались без присмотра хозяина. До дома рукой подать, а не пошли. Вот лень их и погубила. Алмас понял, что Куибиркус тоже заметила коз. Она легла и отползла назад так, чтобы козы не могли ее увидеть. Потом, прижимаясь к земле, поползла к опушке, где паслось стадо.
Алмасу вспомнились налитые кровью глаза Амурхана, улыбающееся лицо Абисала. Ему показалось, будто это не Куибиркус скулит, а раздается мягкий, ласковый голос Дзигиды, а потом вдруг резкий, испуганный крик девушки, с которой стоял Абисал. Забеспокоился Алмас, но все-таки пополз за Куибиркус.
До коз еще было далековато, но волчица-мать не выдержала и, уже не скрываясь, бросилась на добычу. Она вцепилась в горло годовалой козочки, которая паслась рядом со скалой, где стоял козел с закрученными рогами. Завертелась вместе с ней и только перегрызла ей глотку, как ей словно кол в бок вонзили. Это козел бросился с камня и, вложив всю силу и тяжесть своего тела в удар, ткнул волчицу рогом в ребра. Заскулила волчица и откатилась в сторону.
До сих пор Алмас лежал, вытянувшись в траве. Он еще определенно не решил, что делать: неужели и он будет грызть скотину тех людей, к которым так привык. Но когда козел ударил рогами Куибиркус, сомнения сразу отпали. Он кинулся на козла.
Козы же, будто забыв дорогу в село, побежали к лесу. Волки опьянели от крови и начали одну за другой убивать их. Они не чувствовали уже дневного света, забыли про страх, слух улавливал только предсмертные крики коз, обоняние не различало ничего, кроме запаха горячей крови. Поэтому, словно гром, прозвучал в их ушах тихий человеческий голос, почти шепот. Пулей пронзил он их разгоряченные тела.
Недалеко от них стоял Габил. Воздев руки к небу, он говорил тихим умоляющим голосом:
– Господи, пусть твои хвори перейдут ко мне, все тобою дано…
Бросили Алмас и Куибиркус недобитых коз, пустились наутек, но краем глаза увидели, что человек без ружья. А потому перешли на спокойный бег и ушли в Северный лес.
У Алмаса до сих пор кружилась голова от запаха теплой крови. И только теперь до него дошло, что вместо того, чтобы запутать следы, они почему-то направляются прямо к своему логову. И он опять заволновался.
Дневной свет забрезжил небо с востока. На свету небо стало таким синим, таким сияющим, даже земля в нем отражалась. А Алмас и Куибиркус и при свете дня не старались спрятаться в лесу. Чего им бояться? Звери Северного леса сами их боятся, от страха дрожат. А человек… Он любит поспать. А если вдруг что, так ветер дует с противоположной стороны, чутье их не подведет. Один прыжок в сторону, и лес тебя спрятал.
Бегут они по лесной дороге – Алмас впереди, Куибиркус за ним. След в след. Если кто-нибудь захочет прочесть следы в дорожной пыли, подумает, что один зверь здесь пробежал.
Слишком уж далеким оказалось место их ночной охоты. Нет и нет дороге конца. Да и устали они, конечно, не хочется расчесывать в зарослях линяющую шкуру.
Вдруг Алмас навострил уши, а затем мгновенно прыгнул в кусты. Куибиркус прыгнула с дороги еще раньше. Убегать они не стали, немного отошли, и Алмас лег на брюхо, черный кожаный кончик его белой морды начал подрагивать. Куибиркус последовала его примеру, тоже легла.
Алмас учуял запах человеческого пота. Запах знакомый. Он хорошо знал, что встреча с человеком в такую рань не сулит ничего хорошего, а потому вскочил и, не торопясь, затрусил к лесной чаще. Волчица-мать за ним. Но вскоре Алмас остановился. Что-то тянуло его назад. Он и Куибиркус посмотрели друг на друга.
Встретившись с ним взглядом, она тихо заскулила, ласково потерлась об него, забежала вперед: дескать, ничего подозрительного там нет, иди за мной, чем дальше от человека, тем лучше.
Алмас тоже заскулил, но не сделал ни шагу вперед. И Куибиркус вернулась к нему. Осторожными шагами направились они в сторону дороги. Чем ближе они к ней подходили, тем сильнее был человеческий запах.
Алмас понял, что человек стоит на месте, и они идут прямо на него. Но что делает этот человек? Почему ничего не слышно?
Если человек притих, это не к добру, жди какой-нибудь беды. И все равно не хотелось уходить, не увидев этого человека. Душа Алмаса рвалась к свободе, к вольным просторам, но какими-то невидимыми нитями он был к человеку привязан.
Алмас прилег, затих. «Почему этот человек словно онемел?» – спрашивал он себя. И тут, наконец, словно луч солнца коснулся его души – он уловил человеческий голос.
– Может, он сегодня и не вернется?
– Нет, Гигла, он обязательно вернется. Говорили, на рассвете он собирается вернуться.
– Почему же он задерживается?..
Человек не один. Для человека нет ничего хуже одиночества. У этого есть спутники. Может быть, два, три или даже больше.
Алмас подползает поближе. Куибиркус то и дело скулит, хочет вернуть его – услышат. Трется об Алмаса мордой, умоляет его, не пускает. Человек говорит шепотом – это знак беды.
Алмас почуял терпкий запах конского тела.
– Тоже мне комсомол! Чего он лезет в этот комсомол?! И себя губит, и других заставляет руки марать!
– Я вижу, Гигла, ты жалеешь, что пошел?!
– Э-э, Цамел… Жалею… Все-таки человек… Не на лесную птичку руку поднимаю.
– Человек?! Заносчивый голодранец! Не может себя прокормить, а кто ему виноват? Ты что ли его прикованному к постели отцу позвоночник переломал? Да и не я. Так теперь он хочет его за наш счет содержать, чтоб он на нашем добре, нашим потом жил! Вожак колхозный! Голопузый Амурханов сопляк, вот он кто!
– Глупый ты! Он ради своей лепешки дрова в огонь подкладывает! Кровь людскую сосать будет! Женится на красавице Ацирухс и будет в мед булку макать.
– Не видать ему Ацирухс, как своих ушей!
– А тогда крепче держи ружье и целься ему прямо в лоб.
Алмасу стали видны говорящие. Двое мужчин. Один – средних лет, в козьем полушубке, шапка из ягненка. Другой – совсем молодой парень, на нем шерстяная рубаха, голова не покрыта, войлочную шляпу наверное за пояс заткнул. Крестьяне во время работы обычно войлочные шляпы за поясом держат. У обоих в руках ружья. Зияющие их пасти смотрят в небо.
Ружья… При виде холодного металла Алмас забеспокоился. На кого обрушится их огонь? Почему про Амурхана речь вели? Ацирухс… В памяти всплыл солнечный день после дождя, полоска леса, протянувшаяся от Лысой горы до аула Фахс, Абисал, красивая девушка с гибкой талией. Вроде бы Абисал ее называл Ацирухс…
Легкое дуновение ветерка опять принесло терпкий запах конского тела. Он бесшумно отполз назад, поискал коней. Они стояли оседланные на открытом месте, привязанные к одному дереву.
Алмас вернулся назад: ветерок дует навстречу, как бы не учуяли его, взбесятся тогда.
В груди Куибиркус тревожно колотилось сердце. Не к добру люди с оружием, с лошадьми шепчутся у дороги. Она опять ласково потерлась головой об Алмаса. С одной стороны, с другой. Тихо, тихо заскулила, затем резко повернулась к чаще.
Алмас за ней не пошел. Сердце подсказывало ему, что он должен разгадать намерения этих людей.
Куибиркус опять вернулась к нему. Алмас посмотрел на нее, волчица успокоилась под его ласковым взглядом. Она спряталась в кустах и сквозь листву стала смотреть то на людей, то на коней.
Алмас снова не выдержал, подполз к людям поближе. И снова стало слышно их шушуканье.
– Думаешь, этому поганцу Абисалу колхоз нужен? Нет, он хочет людям на шею сесть. Комсомол! Станет начальником. А с какой стати красавица Ацирухс скажет «нет» начальнику? Вот и пожалуйста, катайся себе как сыр в масле.
– Нет, Цамел, Абисал скорее свой затылок увидит, чем Ацирухс, – юноша опять заскрежетал зубами.
Он затряс ружьем, погрозил им кому-то, затем вскочил, стал следить за дорогой.
Алмас встревожился. Не зря треплют их языки имена Амурхана, Абисала, Ацирухс… Но почему они на дорогу смотрят? Их поджидают? Чтобы спалить огнем своих ружей?
Алмас был уже готов броситься на них, но тут у него перед глазами возник Короткоусый, налитые кровью глаза Амурхана, дуло ружья… Будто только сейчас прогремел тот выстрел…
Он лег. Но в ушах, не переставая, гудело. Вскочил, быстро подошел к Куибиркус, ласково коснулся ее, глядя то на коней, то на людей, и скрылся в зарослях.
Наверное, только на расстояние выстрела отдалился он от людей, как слух его уловил барабанную дробь конских копыт. Кто-то мчится на хорошем коне. Алмас испугался – вдруг всадник объедет его стороной, и одним прыжком выскочил на дорогу.
Всадник был еще далеко, но конь уже увидел, что на дорогу камнем упал волк. Он резко развернулся, встал на дыбы, испуганно заржал. Всадник не ожидал этого. Он перелетел через голову коня, но на свое счастье успел ухватиться обеими руками за его шею, повис, потом опять вскочил в седло, потянул испуганного коня за уздечку, схватился другой рукой за карман своего поношенного пиджака.
Алмас узнал всадника. Это был Абисал. Сначала он испугался, как бы тот не оказался под копытами коня. Когда же неожиданно быстро юноша снова оказался в седле, Алмас обрадовался, куцый его хвост приветливо завилял.
– Гав! Гав! – залаял он.
– Алма-ас! – правая рука юноши так и осталась в кармане пиджака, в глазах вспыхнули радостные огоньки.
– Гав! Гав! – Алмас то на юношу посмотрит, то вперед на дорогу.
– Что случилось, Алмас? – Абисал пытался повернуть к собаке-волку заупрямившегося коня.
Затем впереди послышалось ржание лошадей. Громкое, злое…
Алмас понял, что это Куибиркус напугала коней. Вслед за ржанием послышался резкий конский топот. По дороге с болтающейся уздечкой несся уже знакомый Алмасу стройный, черный, как воронье крыло, конь. Увидев волка, он резко повернулся и со ржанием помчался по бездорожью прочь.
И тут прогремел выстрел. За ним другой. Алмас услышал, как жалобно заскулила Куибиркус, и бросился к ней. Дорога перед конем Абисала освободилась. Дрожащее, еще не оправившееся от страха животное рванулось изо всех сил и понесло всадника вперед.
– Э-ге-гей! Кто там?! – в руках у парня блеснул маузер.
Абисал так и не понял, что произошло, не увидел, кто стрелял. Но тут за спиной у него раздался выстрел. Шапка слетела с его головы, он почувствовал, как ему обожгло голову.
Теперь нетрудно было догадаться, что кто-то держит его на прицеле. Абисал потянул на себя поводья.
Но его конь был настолько напуган встречей с волком, ржанием другого коня, выстрелами, что юноша никак не мог его удержать. Казалось, силы коня удвоились, и он стрелой полетел к аулу. Юноша еще несколько раз выстрелил вслепую, но пули только обожгли, пробили стволы невинных деревьев. По щекам Абисала сползали крупные шарики слез.
Когда ему в ауле обрабатывали рану, – кость на его счастье не была задета, – он понял, почему Алмас преградил ему путь. Нетрудно также было догадаться, что тот, кто хотел взять его на мушку – враг колхоза. Но откуда выскочил вороной? В кого до него стреляли его враги?
На эти вопросы он не знал ответа. Только когда люди прибыли на место происшествия, стало ясно, что в засаде было два человека. И коней тоже было два. Один из них оборвал уздечку, ее конец остался на дереве, и в ужасе помчался навстречу Абисалу. Но чего он испугался – никто понять не мог. Наконец, Габил оторвал от уздечки затуманенный взгляд:
– Алмас был один?
Абисал не смотрел ему в глаза. Он его стеснялся. Габил был отцом Ацирухс, и Абисал почитал его:
– Один.
– Господи! Отдай мне свои хвори, на все твоя воля, иначе где же это видно, чтобы дикие звери человеческое счастье оберегали?! – взгляд его устремился в нависшее над ним безмолвное небо, и он произнес как бы про себя: – А до этого, когда коз задрали, вдвоем были.
Но Алмас и Куибиркус уже забыли про коз. Пуля прошла через левую лапу Куиьиркус, повредила кость, и нога онемела. Куибиркус дрожала всем телом, металась из стороны в сторону. Алмас шел за ней грустный, виноватый и лизал ей рану.
Аул Фахс был словно в трауре. Самый разгар лета. Пусть простят мне такое несуразное сравнение, но в такое время горное селение словно вымирает. Сенокос, самая страда. Если нужен тебе кто-нибудь, ищи в лугах. А сейчас все в сборе, никто не уходит. Сидят в центре аула на развалинах старой башни. Ушли в свои думы, замкнулись, молчат. А что тут можно сказать? Строили им из снега воздушные замки, рассказывали про новую жизнь: в колхозе друг другу опорой станете, в достатке будете жить, забудете про бедность. Люди поверили, собрали свои скудные пожитки, скот, отдали все это в колхоз. А теперь…
Чабаны рассказывают, что в полночь кто-то увел собак. Лаяли они, не переставая. Тьма была кромешная, как их было искать?! А наутро обнаружили, что угнана самая большая отара. А недалеко от пастбища собаки догрызают недоеденные туши баранов.
– Алмас… Все беды, что обрушиваются на аул, из-за него, – решили горцы. – Один шайтан знает, какие еще несчастья принесут нам клыки этого проклятого богом волка. Неужели и люди, и скот, все мы должны пропадать из-за одного паршивого волка?! Надо позвать на помощь людей из соседних аулов. Обшарим весь Северный лес! Если он даже и не попадется нам, все равно прогоним его отсюда.
Абисал вскочил, голос его дрожал:
– Алмас… Столько овец… Да как…
От горечи и страха, что Алмаса убьют, слова комом застряли у него в горле. Он до конца даже свою мысль не смог высказать. Но горцы его поняли:
– До этого они вдвоем всех коз перебили. Кто знает, сколько их теперь было?!
– Да, но где туши?..
– Солнце мое, – Габил поднял на юношу глаза. – Все на земле с позволения бога. Бог лучше нас знает, как кому с кем поступать. Мы знаем, что Алмас – твой хранитель. Но все-таки нельзя идти против воли людей. Ничего страшнее того, что ему суждено, с ним не произойдет. Не бойся за него.
Но Абисал все равно боялся за Алмаса. Боялся и не верил тому, что несчастье с колхозной отарой – дело его клыков. Да и как он мог угнать овец живыми? Куда? А если он их загрыз, то как он смог бы их всех утащить?
Абисал замолчал. Слова Габила показались ему несправедливыми. Поверить-то он не поверил, но боялся, что обрушится на их семью гнев всего аула. И так во всех бедах, случившихся из-за Алмаса, их винят. Поэтому молча, едва шевеля тяжелыми, словно в колодках, ногами, он поплелся домой. Ведь не пойти ему со всеми никак нельзя. А они готовят оружие для охоты, идут убивать Алмаса…
Алмас не спешил. Он медленно пробирался зарослями, старался, чтоб его никто не заметил, чтобы не шуршали листья. Время от времени опускал на землю длинную окровавленную ляжку, которую нес в зубах, ложился рядом, прислушивался, не слышно ли чего, потом отправлялся дальше.
Дорогой, которая идет краем аула, он давно бы пробежал это расстояние. Добежал бы до Северного Леса. А там его дом, там безопасно.
Вообще-то ему и эти места знакомы, но слишком уже рассвело. А с рассветом в сердце закрадывается страх. Он крепился, но кровь все равно стыла от страха. Он опять кладет на землю свою добычу, ложится. До Северного леса осталось немного. Еще чуть-чуть, и аул будет виден. Он долго будет опять смотреть туда. Перед глазами опять промелькнут картины детства. Может быть, взгляд его наткнется на Абисала или Дзигиду, в ушах опять зазвучат их ласковые голоса.
Сука Короткоусого опять будет на лесных птиц гавкать. Алмас не забыл ее взгляд, ее улыбку.
Собака не умеет улыбаться? Неправда, умеет. Вот сам Алмас не умеет. А она умеет. И глазами, и губами.
Собака-волк опять вспомнил, как он из-за этой улыбки чуть не погиб от острого, с широким лезвием топора Короткоусого. Не любит Алмас думать об этом. Когда вспоминает тот злополучный день, вскакивает и бежит, не оглядываясь на аул, в Северный лес.
Сегодня что-то долгая у него дорога получается. А вроде бы и не так уж далеко от дома ушел.
На рассвете с Лысой горы опять приметил он оленя. Притаился, сросся с землей. Как подкрасться – это уже его забота. Но не успел он и пошевелиться, как олень засвистел, опять призывно и гордо затряс большими рогами и побежал вперед. Алмас вскочил. Хватит того, что олень один раз его обманул. И взгляд Алмаса впился в кромку леса…
Там на траве паслись олениха и олененок. Олененок-то, конечно, не пасся, он еще молочным был, не знал вкуса травы и просто, подражая матери, водил по ней мягкой своей мордочкой.
От тревожного свиста отца они оба вздрогнули. Но их испуг и рывок Алмаса совпали. Олененок не смог спрятаться, но бежал хорошо. К тому же словно из-под земли возник олень, увел его по тропинке, чтобы тот не побежал в лес, не запутался в зарослях.
А мать задержалась, кинулась в другую сторону. Но ей не удалось увести за собой Алмаса. Взгляд его с самого начала был прикован к олененку. Хитрости родителей его уже не отвлекали.
Затем олененочек начал, бедный, уставать – словно с наступлением дня силы его таяли. Расстояние между ним и Алмасом стало уменьшаться. И вышло так, что весть о наступлении дня проникла в сознание Алмаса одновременно с душераздирающим криком олененка. И от этого крика, и от света наступившего дня в сердце проник неведомый ему раньше страх.
Он торопливо насытился своей жертвой, отгрыз заднюю ляжку, чтобы взять с собой, остальное затащил в заросли, слегка прикрыл сухими листьями, воровато подхватил добычу и, хоронясь в зарослях, отправился домой.
Солнце было уже высоко, когда он подходил к выступу горы близ аула. И что удивительно: чем ближе был он к цели, тем больше ослабевали ноги, а сердце охватывала непонятная тревога.
Алмас опять бросил добычу, лег, опустил голову на передние лапы, сощурил глаза, прислушался… и вздрогнул.
У самой кромки леса раздался женский крик. Знакомый ему голос.
– А-а-а!..
Затем рот кричавшей закрыла чья-то большая ладонь, крик перешел в мучительно вырывавшиеся изо рта звуки.
Алмас вскочил. Он еще не утратил привычку бросаться на помощь человеку и рванулся на крик.
Высокий молодой парень правой рукой обнимал за талию Ацирухс, а левой зажимал ей рот. Другой парень схватил ее за ноги. Уносят девушку. Чуть подальше третий парень одного с ними возраста держит под уздцы трех коней.
Перед глазами Алмаса встали мужчины, несколько дней назад подкарауливавшие Абисала. Он узнал Гиглу. Это он обхватил стан Ацирухс, зажал ей рот. В ушах опять загрохотали выстрелы. Он вспомнил раненую ногу Куибиркус.
Алмас ошалел. Он бросился на парней, схватил Гиглу за руку, угрожающе рыкнул в спину другому. Он успел увидеть, как девушка упала, потом вскочила и побежала к аулу.
Кони испугались, тревожно заржали, встали на дыбы, вырвались из рук растерявшегося парня и помчались в сторону Лысой горы. И, будто дождавшись их испуганного ржания, загремел Северный лес, заохали Немая скала, Лысая гора, застонало ущелье. Раздался один выстрел, второй, третий…
Растерялся Алмас, растерялись парни. Растерялись и испугались. Вслед за выстрелами Северный лес наполнился лаем собак. Алмас бросился к лесу.
Алмас стрелой летел навстречу выстрелам. Они раздавались оттуда, где было их логово. Затем выстрелы прекратились. Но собачий лай продолжал буравить уши Алмаса. По тому, откуда он доносился, было ясно, что собаки бегут в сторону Немой скалы. Волчица уводит их от логова, от волчат.
И опять у Алмаса похолодело в груди: она ведь бегает с трудом, что она сможет сделать против стольких собак? Стремительно мчался Алмас, не переставая удивляться, откуда в Северном лесу столько собак. До сих пор нога ни одной из них в здешние места не ступала. Но ответить на свой вопрос он не торопился, да и боялся он этого ответа. И, как бывало раньше в самые важные для него мгновения, вся сила тела переместилась в ноги. Он несся вперед. Не более удобным и легким путем – через логово, а низами, наперерез. Заросли ежевики, дикого хмеля не могли его задержать, пулей он их пробивал.
Лай собак был слышен уже совсем близко. И опять екнуло сердце Алмаса: он различил в этом беспрерывном лае резкий, отрывистый голос суки Короткоусого. Это его и огорчило, и обрадовало – увидит ее.
Собака-волк опередил отставших собак, пронесся по зарослям стороной. Они не обратили на него внимания, приняли за сородича. Уже послышалось рычание передних собак. Самые быстрые наверное догнали Куибиркус, сейчас набросятся на нее со всех сторон. Точно, догнали: он услышал клацанье зубов волчицы, визг собак.
Алмас смешался с собаками. Самые первые проломили в зарослях дорогу, и ему стало легче бежать. Догоняя собаку, он сталкивал ее грудью, и та, перекувыркнувшись, катилась в сторону. Затем он догонял другую, сбивал ее, затем следующую… Увидев перед собой суку Короткоусого, он пожалел ее, не стал сбивать, перепрыгнул.
Собаки, бежавшие впереди, уже накинулись на Куибиркус. Глаза Алмаса налились кровью. Одним прыжком он, словно лавина, повалил нескольких из них на спину. Куибиркус, увидев его рядом, приободрилась. Теперь они дрались уже вдвоем.
Многие собаки еще носили на теле следы клыков Алмаса. Они узнали его клацающие зубы, испугались, начали примечать, где безопасней дорога, если придется уносить ноги. Теперь, когда Алмас прибежал на помощь, Куибиркус разъярилась, забыла про боль в ноге. Но их начали догонять и отстававшие собаки. Одна вцепилась в короткий хвост Алмаса, трясет его, тянет назад. Алмас обернулся и увидел, что Куибиркус схватила за шею суку Короткоусого и швырнула ее, как новорожденного щенка, в овраг. И тут же на нее накинулись несколько собак.
Алмас почувствовал, что надо бежать. Собак было слишком много. Да и не бегут ли следом за ними хозяева с ружьями?
Снова собаки растянулись за ними цепочкой. Алмас пропустил Куибиркус вперед. Поняла его волчица. Ей нетрудно угадывать его мысли: Алмас подсказывает ей, что нужно уносить ноги, он сам уведет за собой собак. И когда Алмас остановился и повернулся к собакам, она, чтобы замести следы, побежала наверх, где текла маленькая речушка.
Алмас увидел, что волчица ушла. Теперь он и сам стал отрываться от собак. Он побежал вдоль подножья Немой скалы вниз, к ущелью. Из уха у него сочилась кровь. Он бежал, а перед глазами у него неотступно стоял молодой поджарый пес. Это он оторвал ему ухо. Алмас перехватил его взгляд и уловил в нем что-то знакомое. А запах его он до сих пор чуял.
Сначала Алмас бежал не очень быстро, чтобы собаки пытались догнать его. Когда же он убедился, что они уже не собьются с его следа, а Куибиркус ушла от беды, побежал так быстро, как мог. Тело его вытягивалось во всю длину. Лай собак он уже слышал откуда-то издалека, все дальше и дальше удаляясь от этой своры, но бега не замедлял. Он напрямик по лесной дороге проскочил в ущелье к реке, побежал прямо по воде вниз, потом перескочил на другой берег. Выбравшись затем из ущелья позволил себе передохнуть: поганки-собаки потеряли у реки его след и теперь скалились, перекладывали вину друг на друга. Он слышал их визг и ухмылялся.
Но опять заохал от выстрелов Северный лес. Один, второй, третий… И опять в памяти собаки-волка всплыли налитые кровью глаза Амурхана, звон осколков разбитого оконного стекла, черное дуло… У него заныло сердце. Будто все эти пули сквозь него прошли. К тому же выстрелы раздавались оттуда, где было их логово.
Алмас заметался. Неужели Куибиркус туда завернула?! Ведь пока светло, нельзя этого делать.
В груди у него похолодело. Ведь там волчата, их похожие на одуванчики щенки. Страшно потянуло бежать туда, к ним. Но было слишком светло. До логова он добрался только к полуночи.
Но уже не было логова. Земля разрыта, вокруг пятна крови. Крови его детей, его пушистых детенышей.
Задрожал убитый горем Алмас, вцепился зубами в землю.
Перед глазами опять возник сегодняшний молодой пес. Еще щенок. Но оскал его отличается от оскала других собак. А взгляд… И тут он понял, что это был взгляд суки Короткоусого. Это ее щенок, его плоть и кровь…
И снова перед глазами его пушистые волчата, визжат, наваливаются друг на друга…
Затрепетало сердце Алмаса, заставило дрожать, словно в лихорадке, все его огромное туловище. Поднял он морду, словно ствол пушки, к туманному небу и зарыдал, завыл. Зарыдал с ним и Северный лес. А потом прибавились еще и рвущие сердце причитания Куибиркус.
В ауле собаки еще не пришли в себя, до сих пор у них еще шерсть дыбом стояла. И, будто дождавшись воя Алмаса, они все дружно завыли.
Всю ночь не смыкали глаз и Северный лес, и аул Фахс. Лес от плача Алмаса и Куибиркус, аул – от лая собак.
Кто-то, чтобы припугнуть волков, несколько раз выстрелил в воздух. Но заглушил выстрелы волчий вой. А собаки от страха начали лаять еще сильнее, ни одна не успокоилась.
Охотники еще не дошли до аула, как узнали, что Ацирухс пытались похитить. Люди задумались: этот Алмас их спасает или губит? Ответить на этот вопрос они не могли. Даже Абисал. Он сидел у окна с опущенной головой, подперев щеку ладонью. Горькие слезы сжимали горло, капали в душу. Когда Алмас, его Алмас вырывал из рук душегубов его солнышко, его Ацирухс, он в это самое время шел убивать детей своего спасителя… Сердце разрывалось от душераздирающего волчьего воя. Он и не смотрел в сторону Северного леса, но по вою догадывался, что мечутся по лесу волки, ни на минуту не останавливаются.
Только к утру они стихли. Немая скала заснула крепким сном, задремал Северный лес. Собаки тоже перестали лаять, и аул забылся во сне.
А на рассвете люди проснулись от рычания собак, но опоздали. От аула до речки, как будто кто-то нарочно выложил их в ряд, лежали три разорванные собаки. Среди них, на самом берегу реки, и серый молодой пес.
В том, что это клыки Алмаса, никто и не сомневался. Поняли люди: теперь только и жди беды, не будет от его клыков пощады. Аул поднимался в тревоге. Скот никто выгонять не стал.
Днем Северный лес онемел. А в полночь на пастбище к чабанам прокрались волки. И пока собаки их учуяли, пока чабаны схватились за ружья, они загрызли несколько овец. С собой волки даже уха ягнячьего не взяли и исчезли, будто сквозь землю провалились.
Алмас лежал в зарослях, опустив голову на передние лапы. На белый свет ему смотреть не хотелось. Он закрыл глаза. С закрытыми глазами лежать ему было легче, он видел пушистых мягких, волчат, они вползали ему на спину, кусали его мускулистую шею… Он нехотя открывал глаза, когда Куибиркус начинала жалобно скулить. И исчезали его сладкие видения.
Теперь и Куибиркус куда-то исчезла. Чувствует Алмас, что она отправилась в их разоренное логово, до сих пор не верит в несчастье. Что-то слишком долго нет волчицы. Но не хочется ему думать об этом, расставаться со своими счастливыми грезами.
Однако, что это? Алмас вскинул голову, широко раскрыл глаза и весь обратился в слух. Что это? Плач ребенка? Что делает в Северном лесу ребенок? И почему плач приближается прямо к нему?
Алмас вскочил, пошел на плач, остановился, прислушался, принюхался. Чутьем он улавливает запах волчицы. Но ребенок?..
Испугался Алмас, повернул назад. Неужели против человека обнажит он свои клыки?! Словно две острые сабли встретились их злые взгляды, его и волчицы. В зубах Куибиркус детская рубашонка, сам ребенок свисает до земли, ручонки его сжаты в кулачки и их, словно буравчики, вкручивает он в свои мокрые от слез глаза, громко плачет.
Алмас зло зарычал. Зарычала и волчица, остановилась. Алмас опять зарычал, подошел поближе. Волчица осторожно опустила ребенка на землю, опять сердито зарычала и приготовилась к бою.
Ребенку полтора, два года. Он лежит ничком, закрыв глаза ладошками, плачет.
Не понимает Алмас Куибиркус: что она делает, зачем украла ребенка? Он перестал рычать, но не сводит с волчицы глаз: что она будет делать дальше?
Она тоже поняла, что можно не бояться Алмаса, и смягчилась. Нагнулась к ребенку, лизнула его раз, другой за ухом.
Теперь Алмас догадался, что выкрала волчица ребенка из аула в тоске по своим детенышам. Но теперь люди будут искать ребенка, пойдут на его плач. А Алмасу не хотелось больше слышать людских голосов.
Равнинные селения большие. А в большом селении домов много. И ясно, какой дом крайний, а какой в середине. А горный осетинский аул весь на ладони поместится. И дома в нем расположены, как охотники, которые стаю волков гонят. Поди, разберись, какой из них крайний. Каждый вроде бы крайний, сбоку стоит. И чтобы выйти за пределы аула, ни через кого перешагивать не нужно. Наверное, потому горцы и считают, что они в одинаковой степени принадлежат и своему аулу, и остальному миру.
Но первая беда на крайнего падает. И дом каждого осетина должен быть к беде готов.
А вот председатель колхоза, образовавшегося в ауле Фахс, к беде не был готов. Не думал он, что такое может случиться. Коренастый черноволосый молодой человек пришел домой с лугов усталый. Он и раньше был беспокойным человеком. Теперь же он будто бы и работает не больше, чем раньше, а устает страшно. Не привык быть начальником. Ему кажется, что все смотрят на него. Как будто их успех зависит от того, как он работает. А для него теперь людские взгляды все равно, что криво привязанная и съехавшая на бок поклажа. Поэтому и устал он.
Молодой председатель повесил свою косу на ветку дикой груши у самого дома, кашлянул, окинул дом взглядом, никого не заметил и присел на камень. Сунул руку в глубокий карман галифе, нащупал лежавшие там орехи. Они еще не совсем созрели, но ядра были уже достаточно крепкими. Его маленький сын Ислам всегда им рад. Начинает перекладывать их с ладони на ладонь, играет, как кошка с мышкой. А потом отец колет, а сын ест.
– Где же это папин черноголовый сынишка?
Но черноголовый сынишка в тот вечер не выбежал встречать отца. Отец опять поискал его глазами.
– Ислам!
Наконец, вместо Ислама в дверях появилась его мать, Дудиккон.
Дудиккон еще совсем молодая. Ну, не совсем, конечно, ей уже около тридцати. Но по ней не скажешь. Она под стать мужу крепко сбита, весь день крутится по хозяйству, что-то все время делает, минуты за день не отдохнет. А вот успевает мало, иногда с обедом аж до ужина прокопается. Но с другой стороны, не прошло и трех лет, как они поженились, а она уже успела двух крепышей-сынов ему принести. Елбиз даже и не заметил, как.
А уход за ребенком много времени требует. И у Дудиккон столько домашних забот прибавилось, что еще на одного человека хватило бы. Вот и теперь она кормила маленького. Вышла, застегивая на кофточке пуговицы и не сказав ни слова, направилась в огород.
Елбиз тоже ничего не сказал. Он посмотрел ей вслед, полюбовался ее осанкой. В горах жизнь трудная, женщина должна быть крепкой, и достоинства ее для горцев, прежде всего, в физической силе.
Дудиккон постояла на краю огорода, потом подняла лежащий там овчинный тулуп, посмотрела по сторонам:
– Здесь его не-ет.
Последнее слово она как веревку растягивала. В начале совместной жизни Елбиз часто ругал ее за это. Бывало даже, чтобы припугнуть, руку поднимал. Но не отучил, ничего у него не получилось. В каждом ауле свои привычки. В том ауле, где она выросла, все так говорят. А человеку трудно отучиться от того, к чему он привык с детства. И муж махнул рукой. Если уже целый аул за это терпят, то и я потерплю.
– Что там?
– Не что, а кто, Исла-ам.
– Что с ним?
– Он спа-ал. Вот зде-есь. Я пожалела его, не стала буди-ить. Укрыла тулупом, пошла ужин готови-ить. Маленький в люльке плака-ал.
– Может, к кому-нибудь из соседей забрел?
От соседей женщина вернулась не одна. Соседи тоже начали искать. Глядя на эту тревожную беготню, забеспокоился и Елбиз. Орехи до сих пор лежали у него на ладони. Он бросил их назад в карман и пошел на огород – может, мальчишка забрался куда-нибудь.
На огороде сына не было. Елбиз вспомнил свой сон: он сбивал орехи и раздавал их соседям. Говорят, орехи во сне – к беде.
– Не нашли ребенка?
Как будто целый день за стаей волков гнался – так он осип. Не своим голосом говорил. Дудиккон все равно его услышала, но ничего не сказала, только покачала головой: по обычаю при чужих мужчинах молчала. И побежала, испуганная, в дом.
Елбиз тоже пошел в дом:
– Ты словно медведица в спячке! Из берлоги своей не вылазишь, не знаешь, что вокруг делается.
– Но как я могла подума-ать…
Елбизу не хотелось повышать голос, но, увидя деревянную лопату, он решил попугать жену. Рука мужа ей была хорошо знакома. Испугалась она, хотела прошмыгнуть в комнату, но была она высокой, полной и в дверях замешкалась. Муж, когда увидел, что она убегает, дал рукам волю и прошелся по ее спине грязной от навоза лопатой. Он, не задумываясь, огрел бы ее лопатой и еще раз, но после первого удара дверь оказалась для Дудиккон не такой уже узкой, да и соседи на ее счастье подоспели.
Семейная ссора на этом закончилась, и весь аул включился в поиски Ислама. Искали по всем дворам, в хлевах, на сеновалах, на лужайке у речки. Ребенок словно сквозь землю провалился, нигде его не нашли. А вечером пастух, пригнав скот, сообщил, что будто бы из Северного Леса был слышен плач ребенка.
Отец бил себя кулаками по голове. Несчастная мать схватила веревку, стала кричать, что она должна повеситься в Северном лесу, пусть ее сожрут те же волки, что разодрали ее ненаглядного малыша. Женщины окружили ее, и постеснялась Дудиккон стариков, не стала вырываться.
Елбиз и с ним несколько мужчин с оружием бросились в Северный лес. Они стреляли в надежде спугнуть зверей, похитивших мальчика, звали его по имени. Куда там! Северный лес будто оглох. Молчал. Лишь речка не молчала. Она бежала себе, недовольно ворча: «Что вы так смотрите на меня? Ничего я не знаю. Вы сюда только пришли, и я тоже». Лишь сова откуда-то со стороны Немой скалы, словно сочувствуя горю аула, не переставала рыдать:
– У-у-у! У-у-у!
Люди забыли о приличиях. Пальцами показывали на дом Амурхана:
– Чтоб тебе семью Амурхана оплакивать!
– Чтоб ты сыну Амурхана смерть накликала! Из-за него все мы, и люди, и скотина, добычей волков стали!
Габил стоял в дверях своего дома, крестился:
– Всевышний, все в твоей воле, возьми в жертву душу мою! Как же это так: одних Алмас губит, других спасает?!
Из дома Амурхана никто не выходил. Даже свет не зажигали, дверь заперли.
Всю ночь в ауле никто не спал, бодрствовали, будто в одном из домов покойник лежит.
А через день прискакали из района два милиционера. Аул был в скорби, но встретил их все равно с надеждой: может быть, хоть они чем помогут. Но милиционеры, оказывается, прибыли по поводу попытки похищения Ацирухс. Кто хотел похитить? Как ей удалось бежать? Что думает делать дальше? Милиционеры были ошеломлены, когда узнали, что волки унесли ребенка. Для порядка вызвали Ацирухс, поспрашивали ее. Затем, даже не заикнувшись об угощении, вскочили на своих коней и ускакали.
Весть о несчастье быстро, словно на добром скакуне, пронеслась по всей Ксании. Люди шушукались, что это, мол, бог наказывает нас за колхозы. Пока только в одном ауле губит клыками посланца покровителя диких зверей Тутыра людей и скот, но другим это предупреждение. Забеспокоилось начальство, что люди из-за этой болтовни разочаруются в колхозах. Подняли на ноги и доставили с оружием в аул Фахс милицию, членов партии, комсомольцев. Пришли люди из соседних аулов, любопытных много. На рассвете Северный лес был окружен.
Приказ был коротким: прочесать весь лес, чтобы ни одна травинка не была пропущена, ни один заяц не остался незамеченным. И до сумерек весь Северный лес перевернули. Но Алмас с волчицей как сквозь землю провалились.
Для очистки совести приезжие везде понаставили капканов на волков. Ни одного назад не увезли, все выходы из леса ими загородили.
Куибиркус, прихрамывая, шла впереди. За ней Алмас с Исламом в зубах. Точнее говоря, Алмас нес его за рубашку. Голову держал высоко, чтобы ребенок ногами не касался земли. Время от времени Алмас останавливался, клал ребенка на землю, облизывал ему щеки. Тогда Куибиркус возвращалась назад, радостно скулила. Походит вокруг ребенка, приляжет рядом, ласково потрется о него головой. Даже боль в ноге перестала чувствовать.
Ислам, когда проснулся и увидел, что он в зубах у волка, зашелся в плаче:
– Кутя!.. Кутя меня съела!..
Потом он устал плакать, успокоился. Он ведь уже кое-что понимал и убедился, что кути его не едят, ласково лижут ему щеки, и стал смелее, даже отталкивал рукой их морды. А потом ему захотелось и поиграть с ними.
– Кути, вы чьи? Наши? А что вы в лесу делаете?
«Кути» видели, что он чего-то хочет от них, спрашивает на своем языке. Но что – не понимали, скулили по-своему. Ну, а Ислам их не понимал. Ласки напомнили ему мать. Он встал на четвереньки, потом на ноги:
– Мама!
Голос у него звонкий, но слабый. А мама была слишком далеко. Вдобавок деревья вокруг от заглушали его: каждой травинке, каждому листочку хотелось услышать голос нового жильца, и они жадно глотали звуки. Мать никак не могла бы его услышать.
Алмасу и Куибиркус тоже хотелось, чтобы кроме них никто не слышал ребенка. Зашевелился Алмас, потянулся. Волчица по его взгляду поняла, что он хочет сменить место. Вильнула она хвостом, согласилась.
Длинным был их путь. Прошли Северный лес, обошли Лысую гору, перевалили через хребет.
Ни одно ровное место, ни один склон горы не миновали они, чтобы не остановиться. Садились на задние лапы, при лунном свете осматривались. Затем отправлялись дальше. Шли медленно, с опаской.
На остановках отдыхал и маленький Ислам. Он ложился на землю, выпрямлялся, и ему становилось легче. А когда волки бежали, у него болела спина, шея. Он начинал плакать, и тогда волки бежали еще быстрее.
За Лысой горой на плач ребенка навстречу им выскочила лисица с пушистым хвостом. Увидев в зубах волка человеческого детеныша, застыла от удивления. Но они на нее даже не обратили внимания, пробежали мимо. Лисица не поверила своим глазам: уже и до человека волчьи клыки дотянулись. Догнала их, чтобы убедиться, и, словно колдунья, опять выскочила им навстречу. Волки увидели, что это та же самая лисица, показали ей свои клыки. И лисица решив, что любопытство к добру не приведет, унесла ноги.
На лесной тропинке за хребтом Алмас почувствовал, что его сковывает какая-то неведомая сила, догадался, что на них направлен взгляд сородича. Не опуская ребенка на землю, он остановился. Глаза забегали по сторонам, затем он резко повернулся и увидел, что сквозь листву светились, словно горящие угли, два блестящих глаза. Алмас зло зарычал. Волчица бросилась к нему. Угли пропали, и Алмас побежал вперед.
Однако, ощущение скованности не пропадало. Он резко повернулся назад и увидел, что по пятам за ними идет старый волк. Теперь уже не прячется, стоит и рычит. Алмас тоже остановился, зарычал, шерсть на его загривке встала дыбом. Волчица снова бросилась к нему. Алмас положил Ислама, зарычал уже по-настоящему и двинулся навстречу противнику. Ребенок заплакал. Его подхватила Куибиркус.
Старый волк за свою жизнь повидал многое и сразу же понял: своими истертыми клыками он даже шкуру противника не пробьет, а волчица, хоть и хромает, но, если понадобится, тоже добычу свою бросит. И он ушел с их дороги.
А Алмас понял другое: не просто так увязался за ними старый волк – перешли они границу его владений. Но ему со своей ношей не хотелось решать спор силой. И заторопился он вперед. Пока не рассвело, нужно было подыскать себе другое место.
Ислам лежал у большого пня на сухих листьях. Лежал не то слово, валялся в беспамятстве. Щеки кроваво-красные, пышат жаром, рубашка изорвалась, маленькая его грудь беспрестанно поднимается и опускается, оттуда слышится свист, нос заложен, он часто-часто дышит ртом.
Куибиркус положила голову на передние лапы и уставилась на мальчика полузакрытыми глазами. Смотрит, а перед ее взором не человеческий детеныш, а опять ее волчата. Вот заползли к ней на грудь, скатились, снова ползут.
Ребенок вздрогнул, раскрыл глаза. Вздрогнула и Куибиркус, вскочила на ноги.
– Мама! – закричал Ислам слабым голосом. – Кутя… съела меня. Мама… Пить…
«Кутя» тонким широким языком ласково лизнула его горячую щеку. Ребенок попробовал привстать. Но тело не послушалось его, не хватило ему сил, земля притягивала к себе, глаза устало закрылись. Волчица звериным чутьем понимала страдания ребенка, прихрамывая, металась вокруг него. Она снова прилегла, мордой придвинула Ислама к себе поближе. Ребенок попытался приподнять веки, но не смог. Чуть-чуть приоткрылись его глаза, и на волчицу зимней стужей повеяло от их отрешенного взгляда. Сердце заныло от страшных хрипов в груди мальчика. Ничем не могла она помочь ему, лишь облизывала и облизывала его лицо, удивлялась, почему оно такое горячее. Раньше не таким было.
Внезапно ее похожие на молоденькие листочки уши навострились: уловили шорох листьев. Она вскочила, потом припала к земле, принюхалась. Что она почуяла сразу, так это запах свежей крови. Ее впалые бока задвигались, ноздри еще больше расширились. Она поняла, что Алмас возвращается с добычей с утренней охоты.
Они еще тропки звериные в этих местах не изучили. А без этого идти на охоту… Но теперь по запаху теплой крови Куибиркус стало ясно, что клыки Алмаса на что-то наткнулись. Она выпрямила спину. Шерсть же на спине еще не улеглась, стояла дыбом.
Сквозь листву показалась большая голова Алмаса. В зубах у него была окровавленная тушка зайца. Алмас зарычал. Зарычала и волчица, выбежала ему навстречу.
Алмас бросил зайца, подбежал к ребенку, постоял возле него неподвижно, понюхал, лизнул языком его горячую щеку и заскулил. Куибиркус набросилась на зайца, придавила жертву к земле передней лапой, урчит, рвет на куски острыми зубами, хрустят под ними заячьи кости, глотает, не разжевывая, большими кусками. Подскочил к ней Алмас, зарычал. Зарычала и Куибиркус. От зайца осталась задняя ляжка. Она схватила ее, бросила возле Ислама, лизнула ему губы.
Бедный мальчик попробовал опять открыть глаза.
– Мама… – заплакал он, когда-то звонкий его голос звучал хрипло, к тому же темно-зеленые одежды леса поглощали звуки, никому его не было слышно. – Пить…
За прошедшие день и ночь высокая температура совсем измотала его маленькое тело, сил хватало лишь на хриплый плач.
Куибиркус стала тереться об Алмаса. Скуля, сунула голову между его передними ногами, трется о его живот, хватает зубами. Алмас понимает, чего она хочет. Куибиркус делала так раньше, когда их волчата еще не могли есть сырое мясо. И собака-волк по ее просьбе, возвращаясь с охоты, кормил их не переваренной еще пищей из своего желудка.
Ребенок и этого не тронул. С большими трудом повернулся он лицом к пню, стонет, вздрагивает, пугаясь чего-то. Потом опять начал плакать. К середине дня он совсем обессилел.
Волки будто заразились от него. Куибиркус обняла его лапами, лижет лицо, головы не поднимает. Алмас мечется вокруг, будто куры сердце его клюют, ни минуты на месте не постоит. Подойдет к ним, посмотрит, поскулит и опять отходит в сторону. К вечеру он начал злиться, убегал в лес, опять возвращался. Догадалась Куибиркус, что нельзя здесь дольше им оставаться, но куда он их зовет за собой, этого она своим звериным чутьем еще понять не могла.
На рассвете Алмас вышел из Северного леса к речке. В зубах он держал за изодранную рубашонку ребенка, тот болтался с повисшей головой и безжизненно опущенными руками. Будто молния Алмаса ударила – он остановился вдруг, как вкопанный стоит, не двигается, будто из камня их здесь изваял кто-то, и его, и ребенка. Только глаза Алмаса живут, бегают, по сторонам. Вот наткнулись они на сухие листья. Обычно они лежат прилипшие к земле, а тут ворохом, словно их перемешали. А с краю ржавое железо торчит. Под листьями что-то протянулось змеей к стволу дерева. Алмас посмотрел на дерево и увидел обвившую его железную цепь. Сердце его будто клещами сдавило, будто опять на шею ему собачью цепь надели. В памяти всплыло, как были они с Абисалом на охоте, и парень колдовал над похожими железками. А на следующий день они заставали пойманными за ногу зайца, куницу, иногда даже лису. И Абисал брал их на мушку. Теперь, может быть, тоже…
Вот чуть подальше тоже из-под кучи листьев к стволу дерева хвост тянется. А на стволе тоже железная цепь. И перед глазами собаки-волка появилось дуло двухстволки Амурхана. Его словно зазнобило, и это помогло окаменевшему телу вернуться к жизни. Он понял: пока их здесь не было, в его владениях колдовали, и забеспокоился о Куибиркус. Она в Северном лесу осталась. Заметит ли хитрости человека?
Взгляд Алмаса опять приник к железной цепи. Ему стало страшно, будто не ствол дерева, его шею она сдавила. Алмас перепрыгнул через кучу листьев, еще через одну. Он хотел, пока не рассвело, пройти в аул. Теперь же заспешил в Северный лес, в сторону Лысой горы. Прошел немного по росистой траве и услышал какой-то визг. Он вздрогнул, хотел броситься бегом, но любопытство остановило его. Визжала лисица… Но что с ней?
Несчастная лисица корчилась в кустах на самом выходе из леса. Увидев Алмаса, она испугалась, вскочила, хотела пуститься наутек, но капкан крепко держал ее за ногу. И лисица снова завизжала.
Испуганный взгляд Алмаса не отрывался от лисы и капкана с цепью. Он узнал ее. Это была та самая лисица, что выбегала перед ними на дорогу. Хотела все знать, и вот судьба ее наказала – нарвалась она на человеческую хитрость.
Узнала его и лиса. И больше, чем собственной участью, заинтересовалась тем, почему волк так до сих пор и не расправился с маленьким человеком.
Судьба лисицы напугала Алмаса. Он бросился вперед, наискосок по кромке леса добежал до Лысой горы. Несчастная лиса так и стояла у него перед глазами, только это была уже не лиса со своим пушистым хвостом, а Куибиркус. Он заметался на месте, завыл. Нужно вернуться, пока железная цепь не опутала ее за шею! Пропадут они из-за одного дохлого человека!
Он бросил Ислама на траву. Нужно найти Куибиркус, предупредить ее о человеческих хитростях.
Ребенок зашевелился, застонал. Ноги Алмаса словно приросли к земле. Шерсть встала дыбом. Сердце все сильней и сильней билось в груди. Ребенок останется на траве. Черный ворон выключет ему глаза. Подкрадется лиса, обглодает ему уши, кончик носа. Это ведь человек, с которым так крепко невидимыми нитями связано его сердце.
Куибиркус осталась в глубине леса, подумал Алмас. Она должна ждать его там. Он ухватился за эту слабенькую, как сухая былинка, надежду, схватил ребенка за рубашку и бросился в овраг. Обежал Лысую гору, посмотрел сверху на аул. Не с любовью посмотрел, как раньше, с тревогой. Посмотрел и с ребенком в зубах побежал к людям.
В ауле после пропажи Ислама никто уже крепко не спал. Да к тому же в тот день собирались поминать мальчика. Поэтому проснулся аул раньше обычного. Собаки учуяли волка, они начали лаять. Увидели Алмаса и убитые горем люди.
– Волк!
– Волк несет ребенка!
Алмас знал, что теперь у ребенка найдутся покровители. Он положил его на траву и заспешил к повороту. Собаки, чтобы показать людям свое усердие, бросились за ним, но его и след простыл.
Дудиккон, бедная, не отходила от больного сына. Забыла, что существует обычай молчать при чужих мужчинах, что нужно стесняться стариков, плакала, причитала, не переставая.
Шершавой ладонью ласково гладил мальчика потерявший уже всякую надежду Елбиз:
– Сколько же испытаний выпало на твою долю, солнышко мое…
Ребенок, уже не открывавший глаз, теперь, узнав голоса родных, испуганно смотрел вокруг себя.
– Папа,.. – зашевелились его губы.
Елбиз вспомнил, что принесенные им для Ислама орехи, так и лежат у него в кармане. Для него они были сорваны, и не мог он из-за жалости к ребенку их на белый свет вынимать.
– Смотри, солнышко мое, я тебе сейчас орехов дам, – он сам застеснялся своих набежавших слез и, чтобы сдержать их, повернулся к людям. – Чего еще ждете, дорогие мои? Надо быка заколоть! Пировать будем!
Когда солнце взошло, собаки начали лаять, рваться в сторону Северного леса. Оттуда послышался волчий вой. И вспомнили горцы про свои капканы. Несколько парней с оружием отправились их проверить.
А когда пришло время завтрака, от выстрелов заохал Северный лес, застонала Немая скала, Охотники подоспели к праздничному застолью, радостно улыбаясь. Рассказали, что от волчицы люди теперь избавились. Попала она в капкан, убили ее, а вокруг еще капканов наставили. Теперь и Алмасу недолго гулять.
Люди расходились с пира в честь Ислама. Расходились, но разойтись никак не удавалось. «Нет свадьбы без слез, и нет поминок без улыбки», – говорит осетинская пословица. Не было в ауле такого человека, чье сердце не было бы переполнено жалости к маленькому Исламу.
Навсегда на этом свете еще никто не оставался, но чтобы дитя, столь же беззащитное, как сосущий мать белый ягненок, стало жертвой собак Тутыра, такого не только в ауле Фахс, но и в других аулах не слышали. К тому же никто не был уверен, что на этом все кончится, что больше ни над чьим домом не закаркает черный ворон. Каждый боялся, что упадет с неба горящий уголь и угодит в его дом. И после пропажи Ислама никто не то, чтобы громко рассмеяться, даже улыбнуться не смел. Понурые, убитые горем люди хлопотали, готовясь к поминкам по маленькому Исламу.
А теперь, когда Алмас принес Ислама живым, когда люди узнали, что беда миновала их, большего счастья и быть не могло. Интересно, оставил ли Бог про запас хоть одну улыбку или все послал горцам аула Фахс? Все так радовались, будто порог каждого дома переступило пропавшее без вести дитя.
Радость, когда она сменяет скорбь, пьянит сильнее самого выдержанного вина. И теперь, когда у Елбиза вместо поминок по сыну начался пир, опьяненным радостью людям хотелось пить рог за рогом. Радости их не было границ. За тостом следовал тост, за песней песня. Благодарили бога, всех святых, пили за покровителя путников Уастырджи, за самих себя, но больше всего за здоровье вырвавшегося живым из волчьей пасти маленького Ислама.
– Елбиз, пусть господь и Уастырджи дадут тебе такое счастье, что…
– Чтобы даже волчьи клыки были бессильны против твоих малышей!
– Елбиз, чтобы и Тутыр был на твоей стороне!
Я потому вам все это рассказываю, чтобы вы поняли, что чем больше за таким столом радости, тем труднее разойтись. Люди не торопились идти по домам с пира в честь Ислама. Некоторые уже поднялись, но расставаться друг с другом не хотели и, стоя, рассказывали разные легенды, одна печальней другой, о том, что волк ведь тоже из крови и плоти, и что в груди у него бьется сердце, чем-то схожее с человеческим. Кто-то вспомнил историю рода Бегизовых. Они, говорят, из поколения в поколение держали зло на волчью породу. Однажды поймали волка, содрали с него заживо шкуру и отпустили. У бедного волка в жару кожа сжималась, а в холод растягивалась, и он бродил и все время выл. И проклял из-за этого бог всю их семью и чуть было не погубил всех. О чем только не рассказывали!
Но голоса рассказчиков перекрывали песни еще сидевших за столом. Люди, положив руки на плечи друг другу, распевали песни об Уастырджи, о наших народных героях Чермене и Антоне… Не столько уже пили, сколько пели.
А потом случилось такое, что и песни умолкли.
Были уже сумерки. В сумерках собака смелее, и вот собаки стали пробираться к тем столам, где было посвободней. И чем наглее собака, тем быстрее ее зубы добирались до обглоданных костей, валявшихся под столами. Но под столами собаки не чувствовали себя в безопасности из-за ног подвыпивших мужчин, на улице же – из-за тех собак, которые были посильнее. Поэтому то и дело раздавался собачий визг. А затем вдруг собаки залаяли все вместе и понеслись вон со двора Елбиза. Под столами пролезали, через столы перепрыгивали.
Горец, да тем более в те времена, чаще собачьего лая и воя ничего не слышал. Но чтобы так испуганно, так тревожно! Те, кто рассказывали, забыли, о чем они говорили; те, кто пел – о чем пели. Посмотрели люди туда, откуда собаки лаяли, и увидели… Алмаса.
Собаки со всего аула собрались вокруг него, зубы их от злости скрипят, они не перестают лаять, выть, но приблизиться в нему, посмотреть ему в глаза ни одна не смеет.
Алмас ни на одну из них не обращал внимания. Он стоял неподвижно – большие лапы уперлись в землю и не шевелились, будто превратились в чугунные – и выл. Он выл, как человек, уставший уже от причитаний по погибшему близкому своему, когда слезы иссякли, голос пропал, осип, но горе все рвется и рвется из сердца протяжным воем. Выл и обводил людей отяжелевшим взглядом подвижных, ярких глаз.
И что показалось людям странным – так это то, что шерсть у него не стояла, как иглы ежа, короткий хвост не был зажат между ногами, висел, а глаза…
Самыми удивительными были глаза. Если бы не все их видели, то я бы и сам подумал, что это кому-то из-за выпитого показалось. Зрачок и белок в них не различались. Будто это уже и не глаза были, а два сгустка запекшейся крови. Смотрели на людей эти сгустки, а в них был упрек.
Выпивший человек соображает медленно, люди сразу и не поняли, что нужно делать. Кто стоял, кто сидел – все так и окаменели. Будто на какой-то миг перестали слышать и горестный вой Алмаса, и испуганный, тревожный лай собак. И поэтому все вздрогнули от голоса Абисала.
– Алмас… Алмас мой… вернулся… Алмас,.. – Абисал шел к Алмасу.
От голоса Абисала очнулся и Елбиз, схватил со стола целую ляжку.
– Пусть исчезнут все напасти у того, кто дитя мое вернул в мой бедный очаг! – крикнул он и понес гостинец.
Но Алмас еще раз обвел людей налитым кровью глазами, затем повернулся и, не обращая внимания на собак, тяжелыми шагами пошел прочь. Никого ему видеть не хотелось.
Сука Короткоусого была с ним смелее других, а когда люди зашевелились, она совсем было осмелела, хотела броситься на него, но Алмас показал ей клыки, и после этого все собаки еще глубже хвосты между ногами засунули. А он даже не ускорил шага, шел, низко опустив голову, будто земля притягивала его. Никто не осмелился идти за ним, ни люди, ни собаки, все молча смотрели ему вслед.
Речку он не стал перепрыгивать, как делал это раньше, а пошел вброд. Вода доходила ему до живота, но он, несмотря на течение, даже не покачнулся. Перешел на тот берег и скрылся в Северном лесу.
Пир затянулся. Никак конца не было видно. Ласки матери, снадобья народных лекарей подействовали на больного ребенка чудотворно. Люди из других аулов приходили посмотреть на спасенного мальчика, и пережившие такое горе родители ничего не жалели. Подносили и подносили к столам. Косари после трудового дня домой через двор Елбиза возвращались.
Но об Алмасе ничего слышно не было. И тогда люди опять вспомнили про свои капканы.
Алмас лежал мертвый, обняв лапами вытянувшуюся, убитую Куибиркус. Умер с горя, от жалости к своей волчице. Что было поразительно – сухие листья, прикрывавшие капканы, даже задеты не были.
А еще больше поразились люди тому, что узнали позже. Гигла в милиции признался, что согласился убить комсомольца Абисала в надежде на то, что ему помогут украсть Ацирухс. Этому помешал Алмас. Тогда решили не убивать Абисала, угнать колхозный скот аула Фахс, чтобы подозрение пало на волков. Но Ацирухс опять похитить не удалось – снова помешал Алмас.
Узнав об этом, Абисал несколько дней головы не поднимал. Взрослый парень из-за жалости к Алмасу забыл, что он мужчина, что не к лицу ему лить слезы, и плакал, как мальчишка.
Теперь Абисал уже в годах. Вырастили они с Ацирухс трех мальчиков и двух девочек. Эту грустную повесть об Алмасе он сам мне рассказал.
