ОСЕНЬ В КОНТЕКСТЕ СМЕРТИ
Осень – самое небанальное, что произошло в этом году. Она взволновала своим изысканным вероломством и заставила задуматься над вещами, суть которых прежде сводилась для меня лишь к молчаливому многочасовому курению на фоне тлеющих водоемов.
Каждый новый день обретал некий смысл, превращался в очередную страницу толстенной, увесистой морали, и я ощущал – это творение однажды станет бестселлером моей никчемной жизнешки. Пыльные ангелы все бесцеремоннее царапали мне лицо, капли с неба мнились чугунными ядрами, и ветры заражали терпким холодным безразличием.
Казалось, стоит расплакаться, просто так, остановиться посреди площади и разреветься, неутомимо шмыгая носом, придав зрачкам вертикальную статичность, и все закончится. Все разом прекратится, перед тобой извинятся, не важно – кто. Организаторы вселенной, менеджеры галактики, арт-директоры проекта твоего существования. Ты наклоняешься к рыжему щенку, маленькой шаровой молнии положительно заряженных эмоций, думаешь его погладить, а он в прыжке откусывает тебе руку по самое плечо. Теплая кровь заливает объектив, заменяя кулисы. Представление окончено. Ты в мире кусачих щенят. Хотя можно было просто, купив сигарет, гулять дотемна по проспекту. Но обычно все происходит немного иначе…
Осень имеет обыкновение обрываться. Так же неожиданно, как некогда появилась. Осень – событие вроде победы аутсайдера в английском футбольном чемпионате. Все говорят, что это невозможно и даже в чем-то плохо. И все надеются, что однажды эта самая осень случится. Такой, какой она никогда не была. Все посмотрят на нее и подумают, что вот она, черт возьми, осень. Они-то и не сомневались, что все будет именно так. Они знают в ней толк. Они всегда верили. А у вас…
У вас опять нет зажигалки. Вы сидите в обшарпанном кабаке, слушаете асимметричную музыку, курите одну за другой, поддерживая огонь. Что-то болит, и не ясно, что именно. Телефон не тревожит со вчерашнего вечера, когда вдруг объявился бывший одноклассник. Приглашал на какой-то дурацкий яблочный перформанс с кучей бесхозных женщин и модными московскими ди-джеями.
Вам хочется тут же уйти домой, но оплаченный чай еще не заварен, девушка за крайним столиком томно потягивает до смешного тонкие сигареты, напоминая вам ту, что была когда-то так ласкова с вами, и вы даже думали иногда, что влюблены в нее. Вы пытаетесь вычитать на сигаретной пачке что-то судьбоносное, но там лишь упреждают о вреде курения.
Смерть, необратимая повседневность, пара строк из четырехрублевой газеты. Умирают политики, музыканты, бывшие партийные работники. Умирают ваши друзья, одни из тех, чей звонок вы расчетливо проигнорировали, попивая пиво с какой-нибудь машей или катей. И плевать ведь на них, пусть себе умирают.
Вас что-то беспокоит, но ведь не ясно, что именно. Хочется домой, но в метро час пик, вас прижмут к дверям, и вы пожалеете, что перед выходом не воспользовались клозетом в кабаке. Вот, черт возьми, вот тот самый бесценный урок, что вы извлекаете из сегодняшнего дня. Один, и потому такой драгоценный. Подобные вещи нужно делать вовремя, чтобы потом, в метро, не отвлекаясь по пустякам, беззаботно глазеть на попутчиков.
Смерть же всегда была весьма удобной для обсасывания темой со всеми ее предысториями, трагичными сюжетами и комичной моралью. Верь в судьбу. Или – не верь в судьбу. Любовь победит, но прежде ты должен истлеть в муках. Она приходит в солнечный день. Или в несолнечный. Прислушайся, возможно, ты просто слегка затек у телевизора. Нет? Тогда ты умер. Ромео, кстати говоря, тоже должен умереть. Иначе он никакой не Ромео. Клоун. А клоуны умирают в одиночестве, и никто об этом не узнает. Кроме их друзей, таких же клоунов, горьких пропойц с красными носами. Да и, по большому счету, они ничего не должны, как бы им этого не хотелось.
Я ни разу не умирал, и даже не хочется. Но что-то порой тревожит. Я возмущаюсь – это, черт возьми, беспрецедентно. От длинных слов кружится голова, и ты плавно отходишь от сути, но иногда и это не действует. Недавно увидел в старом фильме, одном из тех, где негры еще носят белые костюмы-тройки, юную Софи Марсо. Видел ее обнаженной. Это длилось никак не меньше трех секунд. Она вышла из воды на берег и прежде чем обернуться полотенцем, кажется, успела испортить мне жизнь. Будто я узнал точную дату своей смерти. Странное ощущение. Правда, странное.
Смерть всегда есть эпилог сюжета. Он может быть любым, коротким и длинным, незатейливым и искрящимся. Каким угодно, но быть, черт возьми. Без него никуда. Смерть может быть осенью. Или оставленным на парковой скамье зонтом. Выкуренной у окна сигаретой. Сухим, ничего не значащим поцелуем. Пролитым вином.
Ты выходишь из душа, ставишь чайник. Включаешь приемник, смотришь в окно. И падаешь. Неважно, больно или нет. Не важна причина. И не существует повода. Ты падаешь, и это настоящий конец. Финал. Некрасивый. Просто финал. Все. И, черт возьми, ты не сожалеешь об этом. Ни капли. Тебе нравится говорить: “ни капли”. Ни капли. Потому что твоя жизнь была ничем не лучше тех, какими живут все.
Муравьи, позабывшие в увлекательной суете о своей чудовищной уязвимости. Слухи, давно и тщетно ищущие самим себе хоть сколь-нибудь весомое подтверждение.
Ищи причины, ищи поводы, ищи их, как удобную пару обуви в закрывающемся магазине. Твоя осень немногим длинней моей осени. И обе они разом начались. Ты не уследишь за каждым слетевшим листом. Ты не окликнешь дворника, чтоб тот повременил с метлой. Ищи сюжеты, и пусть они будут шедеврами. Ищи смерть. А эпилоги ведь тоже бывают красивы.
МЫ, СИММЕРСОНЫ, КЛЯНЕМСЯ
“Я думаю, совсем неплохо начинать
новый день с длинных предложений,
притом, если иначе и не можешь…
Задница! Сам задница! Заткнись,
ты – задница! Сам заткнись!
Ты воняешь, значит,
ты – задница!
Задница!”
Он почему-то уселся напротив меня. Вообще-то, глядя на него, можно было подумать, что землю давным-давно захватили инопланетяне, зеленые агрессивные колонизаторы, а он, один из немногих выживших землян, вынужденный обитать в лабиринтах городской канализации, только и думает, как бы сплотить оставшихся в живых гомо-сапиенсов в мощную коалицию и спасти планету от кровожадных монстров. Я так и вижу, как он, озираясь, выбирается из канализационного люка, сбивая пыль со своих давно обредших индивидуальность штанов. Откровенно говоря, все это чушь собачья. Только за завтраком смотрел новости, и насколько я могу судить, власть на планете все еще принадлежит лысоватым мужчинам средних лет, рассуждающим о целесообразности бомбардировок сельских госпиталей и заброшенных аэропортов. И ни слова об инопланетной экспансии. Я часто делаю выводы, и вот один из них – этот субъект, напротив, в своей вопиющей неопрятности выглядит, как минимум, по-идиотски. Это пример скоротечных выводов, хотя они зачастую оказываются верными. Возьмись я порассуждать дольше, клянусь, добрался бы и до лысоватых мужчин средних лет, но не стану. Не мое дело. Эх, были бы все такими воспитанными, как я, черт!
Доехав до конечной станции, я решил немного опоздать на работу, погулять между скамеек, может, выкурить несколько сотен сигарет, придумать имя для кенгуру и помочь какой-нибудь юной мамаше, правящей спальной коляской, успокоить ребенка. Если мне что-то не нравится, я всегда пытаюсь найти что-то, что мне понравится. Так что, если споткнетесь о какую нибудь ерунду, знайте наверняка – ее бросил я, нашел, стало быть, нечто лучшее. И скрылся в чаще всепоглощающего счастья вкушать аромат истины, полупрозрачной дымчатой терпкости в одноразовой упаковке. Завидуйте. А лучше – не надо, я ведь все равно вру. Черт…
– Мистер Таунерблоу, я бы хотел отпроситься сегодня пораньше, – пробормотал я, ввалившись в кабинет к управляющему.
Моя реплика застала его за ковырянием равносимметричных отверстий в кипе недельных отчетов.
– И что на этот раз? – спросил он безразлично, приподняв на меня один глаз.
Наконец, толща бумаги не выдержала и лопнула под прессом его распаленной харизмы. Удовольствие от победы над бумагой сгладило раздражение, и я понял, уйти мне удасться на два часа раньше положенного.
Превосходно. Офигительно-расчудесно. Будто заново родился, будто нашел в сточной канаве билет на концерт Nazareth. Я ненавижу Nazareth, но и два часа оплачиваемого безделья отнюдь не повод спятить от радости. Поэтому, пора успокоиться. Кстати, может встретимся сегодня вечером?
Во время обеда ко мне подошла секретарша мистера Таунерблоу, сорокапятилетняя ворона с оскорбительно-большой грудью. Мог бы, вдобавок, описать ее туалет, но я связан классическим Эшвелдским воспитанием, посему воздержусь. Боюсь, мои суждения относительно ее нарядов будут чрезмерно язвительны. Вполне достаточно того, что я воспроизведу ее слова. Боже, сохрани нас для дел благостных.
–Симмерсон, мистер Симмерсон, мне нужно с вами поговорить. Я вчера всю ночь читала личные анкеты всех сотрудников девятого отдела. Понимаете, вы – совершенство…
В этом месте я почему-то представил нас, застывшими в целомудренном поцелуе перед алтарем, а в чертах священника отчетливо проглядывался мистер Таунерблоу. Но, к великой радости, она продолжила…
–Вы просто идеально подходите для выполнения одного деликатного задания во втором отделе. Таунерблоу уже в курсе, осталось согласовать с вами. Итак, вы согласны? И потороптесь с ответом, Симмерсон, у меня времени в обрез. К обеду Таунерблоу ждет от меня постановления о сокращениях в штате работников… Симмерсон, Симмерсон…
Сука. Это именно то, что я подумал. Эшвилдское воспитание, порой, сковывает мое красноречие. Я покорно кивнул, а она захохотала, как ведьма. “Сука”, – еще отчетливее подумал я, прежде чем она предпочла мое общество бутербродам с рыбой.
Откровенно говоря, даже не подозреваю, что задумал Таунерблоу, и тем более не ясно, какого черта ему понадобился именно я. Полвечера, как болван, я щурился в зеркало, сбивая на глаза старомодную шляпу, и убедительно запахивал желтый плащ. Благодарю бога, что в квартире не нашлось револьвера, иначе я бы приговорил все вазы и торшеры. Нам бы стоило встретиться вечером, что скажешь?
Надеюсь, мне не придется следить за его любовницей, надеюсь, мне не придется следить за любовником его жены, надеюсь, они решили, что никто иной, кроме меня, не сможет съездить в командировку на северо-западное побережье Кубы…
“Симмерсон, тот молодой специалист из девятого отдела, он отлично справится. Пакуйте чемоданы, мистер Симмерсон. А впрочем, к чему вам гардероб? Шорты до колен и солнцезащитные очки, не забудьте получить командировочные, наш дорогой мистер Симмерсон”…
Черт! Похоже, я нервничаю.
На следующее утро, первым делом, я навестил мистера Таунерблоу. В этот раз я вошел к нему в кабинет с достоинством, ярко выражающим мою творческую и профессиональную востребованность.
– мистер Таунерблоу, похоже, нам нужно поговорить, – сказал я, подстраивая стул под свою задницу. Старик на секунду обомлел от моей наглости, я же решил не терять времени, недвусмысленно уставившись на его сигарную шкатулку.
–Симмерсон… Да, вы уже сели, Симмерсон…
Я искусственно кашлянул, Таунерблоу тут же распахнул передо мной шкатулку.
– Курите сигары, Симмерсон…
Интересно, у него красивая любовница?
Мы говорили около двадцати минут. Так, бессмысленная болтовня о работе, ответственности, чувстве долга, нравственных принципах, в общем, ни о чем. За это время я успел запаршиветь две сигары Molten, так и не сумев их раскурить, пролил стакан минералки на документы и убедил мистера Таунерблоу в своей вопиющей несобранности, чем, как ни странно, еще больше заинтересовал его собой, как возможным реализатором какой-то безумно важной задачи, суть которой, однако, мне так и не открылась. Покинув кабинет, я уполз в курительную комнату. Думать и курить. Хотя иногда я не вижу разницы между этими действиями. Курение – всегда действие, мышление – тоже, скорее, действие, хотя со стороны оно очень похоже на курение; при любом исходе это не тот случай, когда особенно стоит задумываться над тем, как смотришься со стороны. Я знаю лишь двух человек, чье общение с сигаретой выглядело достаточно эффектно. Серж Гинзбург. Великолепно. Не удивлюсь, если узнаю, что он родился с сигаретой. Прямо родился и закурил. Отлично! Акушерки в ужасе. Мадам Гинзбур на грани безумия. Маленький Серж, щурясь от сигаретного дыма, разбивает его о партитуру и небрежно исполняет Pauvre Lola…
Мой отец. Вообще-то он некурящий. Мне было лет семь, мы с отцом встречали маму на вокзале, и он почему-то вдруг закурил. Мы стояли на перроне, между большими прозрачными лужами, и тут отец похлопал себя по карманам в поисках пачки, потом нервно защелкал зажигалкой и уставился вдаль, будто в этом поезде ехала любовь всей его жизни, а я почему-то засмеялся. В общем-то я не ошибся, в этом поезде ехала любовь всей его жизни. Я, кажется, уже сказал – мы встречали нашу маму. Не знаю, к чему я всю эту дребедень запомнил…
Итак, мистер Симмерсон, что мы имеем? Мы имеем план. Что за план, мистер Симмерсон? Я – изобретатель пивных дрожжей, мистер Симмерсон. А что придумали вы? Я – человек, который спасет мир от коклюша, мистер Симмерсон. Позвольте вам напомнить, коклюш давно излечим, мистер Симмерсон. В таком случае, я также вынужден заметить, мистер Симмерсон, что наш диалог идиотичен настолько, насколько может быть идиотичен диалог с самим собой, мистер Симмерсон. Да, мистер Симмерсон, вынужден согласиться…
Я опять опаздал. Видно, я чертовски им понадобился, но Таунерблоу вместо того, чтобы как обычно, продемонстрировать мне гибкость своих бровей, решительно приблизился и, обхватив мою руку обеими клешнями, тряс ее до тех пор, пока не вспомнил, что именно говорят друг другу земляне при встрече.
–Симмерсон, доброе утро, Симмерсон…
Ох уж, эта дурацкая привычка по нескольку раз говорить Симмерсон -Симмерсон, Симмерсон – Симмерсон! Ощущение, что я вечно передвигаюсь со своими однофамильцами, а Таунерблоу – какой-нибудь пропотевший чиновник, встречающий нас, команду Симмерсонов, у трапа самолета. Да, чуть не забыл, как насчет того, чтобы провести вечер вдвоем, что скажешь?
–Симмерсон, рад вас видеть. Прошу, зайдите до обеда ко мне, я бы хотел посоветоваться с вами по одному вопросу.
–Конечно, мистер Таунерблоу. Когда именно прикажете зайти, – спросил я, как можно тактичней пытаясь завершить наше затянувшееся рукопожатие.
–А когда вам будет угодно… Чем раньше, тем лучше, Симмерсон. – Таунерблоу вдруг перестал улыбаться и полез в карман за платком. Но платка там не оказалось, и Таунерблоу, явно расстроившись, направился в свой кабинет. Видно, ковырять дырки в документах.
Мои коллеги позеленели от зависти, наблюдая за нашей беседой, достойной сэров Лондонского Клуба. Кто-то даже пролил на штаны кофе, надеюсь, на жутко дорогие, или хотя бы светлые штаны. Не люблю я своих коллег, хоть убейте. Отъявленные подонки, наверняка бьют своих детей по пустякам и бесстыдно чавкают у телевизора, пялясь на целующихся актеров. Грязные сволочи. Ублюдки чертовы. Черт, мы сегодня увидимся, или ты опять вся в делах? Черт!
Я выпил кофе, прибрался за своим рабочим столом, затем направился к Таунерблоу. Наконец этот старый дирижабль начал делиться своими планами.
И, по обычаю, начал он с вопроса.
–Симмерсон, вам когда-нибудь доводилось разжигать костер?
Я ответил, что делал это не раз и даже когда-то пользовался уважением в кружке скаутов за умение правильно и скоро сложить костер.
–В таком случае, мистер Симмерсон, я хочу, чтобы вы спалили всю мою фирму к чертям собачим!
При слове “собачьим” он с размаху ударил кулаком по столу, и я расслышал лишь “бачьим”. Клянусь, до того смешно – “…чтобы вы спалили мою фирму к чертям БУХ…бачьим!” Ему же, видно, было не до смеха. Он не на шутку разошелся, швырял мне в лицо какие-то бумажки, проклинал налоговые службы, пил минералку, потом проклинал биржевых брокеров, экономику в целом, торговцев недвижимостью, производителей канцелярских товаров, меня, свою жену, секретаршу, свой несуществующий носовой платок, полудюжину апостолов и владельца аптеки, который накануне продал ему просроченные капли от насморка. Вдруг успокоившись, он жалобно посмотрел на меня и прошептал, почти умоляя: “Симмерсон, вы ведь спалите эту дряную фирму, правда?”
Я почему-то опять взглянул на его шкатулку с сигарами. Сам не знаю почему. Таунерблоу отреагировал незамедлительно:
–Пять тысяч наличными. Половину сейчас, остальное… Другую половину после того, как мы пустим по ветру страховую фирму.
Здесь Таунерблоу рассмеялся. Вообще-то готов поклясться, у нормальных людей так звучит кашель, но мой начальник смеялся. Франкенштейн в двубортном пиджаке. Дородный бизон, загрызший самку. Мистер Таунерблоу…
–Мистер Таунерблоу….
Я не знал, что ответить. Точнее, я знал, что ответить, но Эшвилдское воспитание иногда склоняет меня к лицемерию. Пять тысяч прекрасных клочков бумаги, пять тысяч рюмок высококачественного алкоголя, пять тысяч незабываемых мгновений моей никчемной жизни, пять тысяч поводов спалить двухэтажный сарай с зеленой крышей и оставить сорок семь человек без работы. Гинзбур курил сигареты и писал отличные песенки. Мой отец любил мою маму и покупал мне велосипеды каждый год, пока мне не исполнилось шестнадцать. Я придумывал имя для кенгуру и сжигал здания…
Для этого ли я родился? Для этого я придумываю каждый день новое имя для какого-то абстрактного кенгуру? Нет, мистер Симмерсон, нет!
–Мистер Таунерблоу, – наконец заговорил я, – вынужден поторопиться с отказом, потому как, тщательно взвесив все “за” и “против”, наверняка бы принял ваше несомненно заманчивое предложение… Угодив “Симмерсону-негодяю” и предав “Симмерсона-достойного человека”, коим надеюсь себя наблюдать до конца дней. Вы правильно меня поймете, мистер Таунерблоу…
Спустя пару минут из кабинета Таунерблоу вышел мистер “Симмерсон-достойный человек”. Хотя вернее было бы сказать – “Симмерсон-безработный человек”. Этот мерзавец меня уволил. Видно, в сердцах. Низкий человек, этот ваш Таунерблоу. И секретарша его с грудями – тоже низкая во всех отношениях. Возьмись я застегнуть ей замочек на ожерелье, пришлось бы наклоняться, такая она низкая. А я безработный. Черт! Мы с тобой увидимся сегодня?
Нагулявшись до стопных мазолей, я пришел домой, помолчал в холодильник и выпил кофе, кстати, последний, чертов растворимый кофе, который, вообще-то, зарекался никогда не пить. Нашел на автоответчике трехминутный трек с голосом секретарши мистера Таунерблоу. Она убедительно просила зайти завтра за расчетом, еще требовалось подписать какие-то документы об отказе от судебного иска в отношении работодателя и прочая ерунда. В довершение сказанного, она добавила: “Симмерсон, я думала, вы немного умнее, очень жаль, мистер Симмерсон”.
“Сука”, – произнес я протяжно и улыбнулся телефонному справочнику. А больше улыбаться было и некому, в противном случае, я бы и не озвучивал столь непотребное слово ввиду своего Эшвилдского воспитания, будь оно неладно.
Не знаю, как это бывает у остальных невольных свободолюбцев, мне же так и не удалось уснуть. Я ворочался с боку на бок, ругая Таунерблоу за подлость, и каждые полчаса ехидно спрашивал у его секретарши: “Милочка, я все хотел у вас спросить, вам сорок пять или пятьдесят четыре?” А она начинала закипать и убегала плакать в женскую уборную. В любом случае, уснуть мне так и не довелось. В шесть утра я твердо решил, что не пойду подписывать никаких дурацких документов, а обойдусь лишь коротким звонком, предложив передать причитающиеся мне расчетные в пользу королевского фонда защиты эвкалиптовых лесов. Сволочи, пусть засунут эти деньги себе в задницу. Надеюсь, в этом месяце зарплату выдают пятидюймовыми монетами.
Не думал, что моя злость может достигнуть таких масштабов. Я застукал себя за тем, что вот уже битый час стоял у зеркала с отвратительной улыбкой и воображал, как корчится Таунерблоу в отделе расследований, убеждая копов в ложности анонимного письма. Но потом, наконец, появился “Симмерсон-достойный человек” и в несвойственной ему манере двинул мне под зад. Выкурив одним махом полпачки, я немного успокоился. Кстати, ничего, что я курю?
“Таунерблоу! Эй, мистер, как вас там…. Таунерблю? Или, может, Таунерблюм? В любом случае, мистер, я должен вам кое-что сказать. Мне не совсем ясно, почему вы сегодня в образе фарфоровой вазы, впрочем, это ваше личное дело, мое же дело, не менее личное, но требующее незамедлительного свершения, выразить свое глубочайшее омерзение в отношении вашей личности. Если она таковой когда-либо являлась. Вы – ничтожество, Таунерблюхер. Аминь!”
Осколки разлетелись по всей комнате; не думаю, что мне теперь удастся в полной мере от них избавиться.
Посреди ночи проснулся от жажды. Я так думаю, это все от нервов. У меня нервы ни к черту, клянусь. Пришлось вставать. Раскачиваясь со стаканом воды посреди кухни, я вдруг отчетливо услышал какой-то шум из спальни. Вернувшись, я увидел связаного по рукам и ногам “Симмерсона-достойного человека”, по виску его сочилась кровь, а во рту белел кляп из наволочки. Рядом же стоял “Симмерсон-негодяй” и озабоченно чесал затылок, будто размышляя, что делать дальше. Странные ребята, ничего не скажешь…
…Через час мы втроем, я, “Симмерсон-достойный” и “Симмерсон-негодяй” сидели на кухне за чаем и многозначительно молчали…
Клянусь, не знаю, из чего там строители возводят здания, но до рассвета от фирмы Таунерблоу остались только головешки. И вот еще что мне совершенно неясно: пожарные – это те, кто тушат пожары, или те, кто приезжают на кострища, чтобы постоять рядом, поболтать про футбол и покурить, хлопая друг друга по плечам? Хотя, это уже и не важно. Да, совсем не важно…
“Уважаемый мистер Таунерблоу. Надеюсь, вы оцените мой щедрый бескорыстный жест. И заметьте, мне не нужны обещанные вами пять тысяч. Более того, я не потребую от вас оплаты чека из хозяйственного магазина, где мне пришлось купить полгаллона чистого керосина. Удачи, мистер Таунерблоу.
P.S. Надеюсь, страховая фирма достаточно компетентна, чтобы не выплачивать вам компенсацию без соответсвующих страховых документов. Которые, наверняка, сгорели вместе со всеми вашими дурацкими сигарами… Кстати, давно хотел спросить, у вас красивая любовница?”
…Я обещаю, что это письмо никогда не будет отправлено мистеру Таунерблоу. Слышишь, “Симмерсон-негодяй”? Если вдруг станет скучно, ты всегда можешь его найти во внутреннем кармане моего пиджака, наслаждайся, дружище…
Ну что, мы сегодня увидимся, или как?
