ВЕДЕНО
На окраине Ведено слышны выстрелы и разрывы. Военные говорят, что километрах в десяти от родового села Шамиля Басаева обнаружили остатки его отряда. И теперь пытаются их уничтожить.
В день, когда я приехала в Ведено, там кого-то хоронили. Приезд
мой совпал с очередной “уткой”, которую пустил кто-то из федералов о
том, что Басаева убили.
Во дворе большого дома, мимо которого мы проезжали, сидело много
женщин. Мужчины собрались за воротами, ожесточенно о чем-то споря. “Не Шамиля хоронят?” – в шутку спросил офицер комендантской роты. “Не
дождетесь”, – хмуро бросил кто-то из чеченцев. Русских здесь не любят. Это заметно сразу. Женщина в черном платке плюет вслед нашему БТРу, а
мальчик лет семи, стоящий на обочине, проводит пальцем поперек шеи.
Рядом с ним – тележка, доверху набитая неразорвавшимися минами и
гильзами из-под снарядов.
Солдаты из комендантской роты, сопровождающие меня, спрашивают,
когда закончится война. Шестеро их сослуживцев попали в засаду вместе
с колонной пермского ОМОНа и погибли. “Надоело, хочется домой,–
говорит солдат Андрей Алексеев. – Здесь даже есть нечего: одна сечка
да заплесневелый хлеб… После той засады на пермяков мы думали, нас
домой отправят, но и мы остались, и пермский ОМОН стоит здесь же”.
Из Ведено месяц назад вывели четыре полка, которые освобождали
село, и теперь здесь остались комендантская рота, временный отдел
внутренних дел да небольшие группы десанта на сопках. “Местных
ополченцев и то больше, чем нас, не говоря уже о боевиках”, – говорят
комендантские.
Ополченцами здесь называют бойцов отдельного горнострелкового
батальона, сформированного по приказу Игоря Сергеева и подчиняющегося
непосредственно Минобороны. Лидером батальона считается московский
бизнесмен Супьян Тарамов, говорящий, что пришел защищать родное село
от боевиков. Батальон получил от Минобороны оружие, “Уралы”, а бойцам
пообещали не только зарплату, но и “боевые”.
Как Тарамову удалось переплюнуть самого Беслана Гантамирова, мне
объяснил комендант Веденского района Иван Васильев:
– Вообще-то, это самый сложный район в Чечне. Здесь каждый день
минируют дороги, устраивают засады, обстреливают вертолеты. Но когда
мы привлекли к сопровождению наших колонн чеченцев, и обстрелов стало
lem|xe, и минирований. В своих-то стрелять никто не хочет. Потому – у
них кровная месть.
В горнострелковом батальоне 560 человек. Примерно половина из них в прошлую войну была на стороне Басаева. “В этот раз отказались
воевать, – говорит командир батальона Беслан Загаев. – Устали, да и
смысла нет. Но в Ведено, по крайней мере, 40 семей поддерживают
Шамиля”. Загаев уверен, что Басаев жив: “Я знаю точно, и здесь это
знают все”.
В Ведено мне удалось встретиться с родственником Басаева. Ибрагим говорит, что они из одного рода – Белгатой. В прошлую кампанию были
вместе, теперь по разные стороны. Врагами друг друга не считают.
“Пусть Шамиль воюет, – говорит Ибрагим, – а я своих друзей терять
больше не хочу. Но федералы сами провоцируют нас. Вчера моих
родственников забрали какие-то военные. Погрузили в вертолет и увезли. Где они, не знаю. Неделю назад во время артобстрела погибли четверо из роты Загаева. А недавно ко мне во двор залетела ракета. Наверное, они
хотят, чтобы и мы ушли в горы”.
Обстрелы вызывают панику у местных. Но федералы попадают в село
случайно. Артиллерия обстреливает с одной сопки другую, где могут быть боевики. Некоторые снаряды не долетают до цели и попадают в
расположенное между сопками Ведено.
Веденцы утверждают, что Басаеву сделали уже третью после подрыва
под Грозным операцию. На этот раз она прошла успешно. Врачи были то ли из Грузии, то ли из Пакистана.
“Басаев, может быть, давно убит, но люди будут верить, что он
живой. Ведь и в смерть Дудаева многие до сих пор не верят”, – говорят
офицеры из веденской комендатуры.
Здание комендатуры находится в крепости, построенной еще в XIX
веке для защиты от нападений Шамиля. Правда, первоначальный вид
сохранил только каменный забор. Остальное достраивалось уже в середине этого века. Эта крепость для местных тоже символична. Мужчина на
площади перед комендатурой говорит: “Тогда прятались от Шамиля и
теперь прячутся, только от другого”.
Комендант Васильев уверяет меня, что военные ни от кого не
прячутся: “У нас достаточно сил, чтобы сдерживать боевиков и охранять
район”. Видимо, чтобы доказать это, комендант везет меня к дому
Басаева, точнее, к месту, где был его дом.
Огромный дворец из итальянского кирпича еще два месяца назад
красовался здесь, не тронутый ни ракетами, ни снарядами федералов.
Сейчас на его месте груды битого кирпича и бетона.
После освобождения села в доме Басаева разместили комендатуру. А
когда сюда привезли первых журналистов, кто-то обстрелял дом из
автомата. Раненый солдат из комендантской роты умер прямо в вертолете, который забрал из Ведено репортеров. После этого, то ли в отместку, то ли просто для того, чтобы уничтожить “символ прежней власти”, дом
Басаева взорвали тротилом.
Зато в Ведено сохранился дом “черного араба” Хаттаба, который,
как выяснилось из разговоров с местными жителями, не пользуется здесь
особой поддержкой. Его жилье уже занял местный “авторитет” Ваха
Разуев, разъезжающий на темно-синем джипе.
Разуев полчаса доказывал мне, что не боится Хаттаба и, если тот
вернется, разберется с ним: “Эти арабы – не наши. Их никто сюда не
звал. Они пришли сами, понастроили здесь дома на лучших участках,
спровоцировали войну и, когда здесь стали бомбить федералы, ушли на
свои горные базы. За что я должен их поддерживать?”
За домом Хаттаба большая равнина. Местные жители когда-то сеяли
здесь пшеницу. Теперь здесь пастбище. Двое седых стариков, опираясь на посохи, сетуют, что люди останутся без хлеба. Пасти коров на склонах
им запрещают федералы, опасающиеся, что за стадом к позициям могут
подойти боевики: “Вот и пасем скот прямо здесь, а сеять негде”.
В глазах пастухов какая-то отрешенность, то ли от старости, то ли от сознания обреченности. “Красивая земля, – говорит один из них, – но такая несчастная”.
ТОРГОВЦЫ ДУШАМИ
Увидеть этот знаменитый дом в Старых Атагах я мечтала давно.
Удалось попасть туда только в начале лета, 5 июня, когда, буквально
сбежав из пропыленной Ханкалы, где ничего не происходило и журналистов в очередной раз никуда не пускали, я вызвала знакомого таксиста и
отправилась в Атаги. Признаться честно, на такие рискованные авантюры
я решаюсь редко, когда армейская действительность просто встает
поперек горла.
“Дом мира” Резвана Ларсанова, известного в Чечне посредника между федералами и боевиками, произвел на меня неизгладимое впечатление.
Огромный, двухэтажный, облицованный белым кирпичом, с невероятных
размеров мансардой, где можно играть в теннис, обедать, смотреть
телевизор… Но больше всего запомнились ласточки, летающие высоко под самой крышей… С тех пор в разговоре со знакомыми чеченцами,
затевающими разговор о “Большом Резване”, я всегда уточняю: “Это тот,
у которого ласточки дома летают?” И мои собеседники улыбаются: “Тот,
rnr”…
Ларсанова в Чечне называют “самым большим человеком” из-за
невероятно огромных размеров: он с трудом проходит в двухстворчатые
двери собственного дома, но по поводу своей конституции не
комплексует. “Большие люди должны быть большими”, – намекает он на
свою общественную значимость. “Большой Резван” еще и потому большой,
что ни одна миротворческая миссия или крупное освобождение заложников
не обходятся без него. В его доме в прошлую войну генерал Лебедь
встречался с представителями воюющей стороны и договаривался о
переговорах; здесь бывали Масхадов, Трошев, Басаев, Хаттаб, Романов,
Булгаков… К Ларсанову приезжали десятки российских женщин,
разыскивающих в Чечне сыновей, и многих Ларсанов помог освободить.
Правда, многие чеченцы и военные не верят в то, что это делалось
безвозмездно. “Иначе откуда у него такой дом и столько денег?” –
спрашивали у меня чеченцы. Мне Ларсанов не говорил об оплате своего
труда. “Ко мне приезжали солдатские матери, плакали и просили помочь.
И я понимал их боль, и помогал чем мог”. О своей деятельности,
касающейся обмена российских солдат на боевиков, Ларсанов говорит
неохотно. Видимо, тема эта полузапрещенная. И все же схему обмена
Ларсанов обрисовал. В общих чертах. “Приехали как-то ко мне двое,
мужчина и женщина, чеченцы. Сказали, что сына с автоматом забрали
федералы, и вот уже три месяца о нем ни слуху, ни духу. Сказали, что
друзья сына из отряда помогут освободить какого-нибудь русского
солдата. Я отправился к командующему, и через несколько дней парня
нашли и отпустили домой. А ко мне домой боевики привезли пленного
солдата”…
Слушая Ларсанова, я тоже не верю, что все это делалось
бескорыстно. Слишком часто в Чечне мне приходилось слышать о том, что
посредничество – прибыльный бизнес. Говорили даже о том, что за тела
убитых боевиков чеченцы дают большие деньги – чтобы по мусульманским
законам предать тела земле. И вот посредник договаривается с боевиками и с федералами, получает от одних тела боевиков в обмен на обещание
освободить нескольких российских солдат, а от боевиков получает деньги и трех-четырех солдат. Таким “бизнесом” в Чечне занимаются несколько
известных людей.
Как-то еще осенью я встречалась с Сулейманом Вацаевым, жителем
Гудермеса, который тоже занимался посредничеством. У федералов в
Махачкале он забрал трупы 25 убитых в Ново-Лакском районе боевиков и
передал их Радуеву и Басаеву. В обмен Ширвани Басаев пообещал
освободить российских солдат. Освободил 13 живых и 12 мертвых. Убитые
a{kh из той разведгруппы, погибшей под Харачоем, гибель которых
боевики сняли на видео и передали на НТВ. “Ширвани обещал мне отдать
Шерстнева и Заварзина, солдат из той же разведгруппы, оставшихся в
живых. Но за Шерстнева Хачиллаевы заплатили 10 тысяч долларов, и его
отдали им, а Заварзина, хоть Хачиллаев хотел выкупить и его, Ширвани
отдал мне, потому что обещал”…
Мне долго было непонятно, почему выкупить рядового Заварзина было так почетно. Ведь за солдата-то точно никто не платил… Или все же
платила российская сторона, которая никогда не признается в том, что
выкупала своих бойцов у боевиков? Потому что признаться – значит,
легализовать существующую торговлю душами, значит, открыто сказать
боевикам: похищайте наших солдат, мы их все равно выкупим, а вы на эти деньги купите новое оружие и снова будете похищать наших солдат…
Правда, Сулейман тогда сказал, что освобождением этих солдат многие, в том числе и Хачиллаевы, занимались в рекламных целях, ведь о пленении
Заварзина и Шерстнева постоянно говорили на НТВ, чем только повышали
цену пленников. Но это – исключение. В большинстве своем российских
солдат выкупала или обменивала российская сторона. Для этой процедуры
и нужны были влиятельные посредники.
– Почему вам доверяли боевики? – спрашиваю у Ларсанова,
греющегося на скамейке под жарким летним солнцем.
– Они понимали, что мне нет смысла их обманывать… Многие из них у меня останавливались на ночь, и если бы я хотел, я бы сдал их. Но
мой дом – дом мира, и человек, переступивший его порог, никогда не
пострадает.
– А если военные узнали бы о ночевке, скажем, Басаева, и стали бы штурмовать дом?
– Ну, военные тоже понимают, что если такое сделают, мне боевики
перестанут верить, а значит, русских солдат освобождать больше не
смогу.
– Зачем вы занимаетесь посредничеством, ради денег?
– Если я скажу – ради авторитета, вы все равно не поверите…
Ларсанов, бывший депутатом чеченского парламента, как-то очень
тепло отзывается о Масхадове. Среди выкриков бывших масхадовских
друзей, называющих чеченского президента бандитом и преступником,
слова Ларсанова звучат более чем сдержанно. За это, кстати, его и
уважают в Чечне. “Я Масхадова знал, как честного и порядочного
человека, и всегда в Парламенте говорил ему, что он слишком мягок и из него веревки вьют. Но я знал также, что даже Кащей Бессмертный во
главе Чеченской республики станет таким же. Его сделали слабым, потому wrn у чеченцев никогда не было сплоченности. Чеченцы терпели всегда
только русских, но не своих властителей”…
Я давно и много слышала о Ларсанове. Некоторые чеченцы его не
любят, считая, что его позиция “ни нашим, ни вашим” слишком нейтральна в этом “коктейле” ярости и фатализма, называемом Чечней. Другие
называют его “бессовестным, наживающимся на чужой беде”. Третьи –
умницей, отстаивающим свои позиции и при этом помогающим десяткам
людей. Вот такой спектр мнений.
Я долго думала, как же выразить свое отношение к Ларсанову. Я
читала письмо одной российской женщины, написавшей Резвану том, что
сын устроился на работу и больше она не отпустит его на войну. А в
конце добавила: “Спасибо вам, Резван, за то, что освободили моего
сына”… Женщина не задавалась вопросом, почему и за что помог ее сыну Ларсанов. Просто она увидела своего сына живым, и остальное было
неважно.
Я не могу судить о моральных аспектах деятельности чеченских
посредников. К сожалению, общество наше так устроено, что в нем по-
прежнему процветает торговля душами, и мертвыми тоже… И самое
парадоксальное в том, что от этого никто не страдает. Напротив, живые
возвращаются к живым, а мертвых, извлеченных из рефрижераторов и
братских могил, предают земле родные и близкие. Значит, посредники
нужны. Значит, и бизнес этот нужен?
“Между прочим, я давно знаю, где похоронен американец, похищенный еще в прошлую войну, – говорит Ларсанов. – Вот только заниматься этим
никто не хочет… Американцы, наверное, не так трепетно относятся к
своим мертвым”…
КАК Я ИСКАЛА МАСХАДОВА
– Кого военные ищут в Чечне и не могут найти, хотя каждый чеченец знает, где он находится? – задал мне странный вопрос-загадку седой чеченец в Гудермесе. И сам же ответил: “Масхадова, Масхадова”…
О том, что Масхадов со своими людьми находится попеременно в Ножай-юртовском и Веденском районах, знаю даже я, не говоря уж о военных. Но высокогорные районы Чечни тем и хороши для боевиков, что гарантируют высокую безопасность в ущельях, пещерах и развалах. Это я и сказала странному старику. На что услышала: “Военные тоже знают, где он находится. Но не хотят его убивать. Потому что им нужна война. Знают же, где Хамбиев находится, но не трогают”…
Дом Магомеда Хамбиева, масхадовского министра обороны, в эту войну назначенного командующим Ножай-юртовским фронтом, в Гудермесе onj`fer любой житель. Большой, аккуратный, стоящий особняком. Сам Хамбиев здесь не живет по понятным причинам, хотя иногда наезжает – по каким-то своим делам. Вот так же, по своим делам, он приезжал в Грозный в конце мая – накануне убийства Сергея Зверева. Правда, с убийством Зверева его не связывают: генерал Манилов опроверг эту версию. Возможно, в Грозном Хамбиев появился для организации серии терактов, для чего Масхадов, по слухам, выделил ему 15 тысяч долларов.
Чеченцы говорят, что Хамбиев живет в Беное. А в республиканском РУБОПЕ говорят, что не знают ничего о местоположении Хамбиева.
– Но в Гудермесе любой житель скажет вам, что он в Беное, -пытаюсь вывести на разговор непроницаемого замначальника Салмана Б. (фамилию просил не указывать). – Почему же его не ищете?
– Будет команда, найдем, – наконец-то отвечает Салман и встает с кресла. – Ну, мне пора…
Салман, конечно, знает, где находится Хамбиев. И знает это не только Салман. Но почему не действуют? Вопрос седовласого старика не дает мне покоя. И я вместе со съемочной группой ТВ-6 отправляюсь в авантюрную поездку в Беной. Для надежности с собой берем знакомого, Руслана, авторитетного чеченца, который живет в Беное и гарантирует нам безопасность: “Со мной никто не тронет, разве что федеральный снаряд”…
Половину серпантинной дороги на своем УАЗике мы одолеваем за час, и вот уже – Ножай-юртовский район. На соседних ярко-зеленых сопках – село Центорой, отсюда хорошо видны белые и темно-красные кирпичные домики. “Вон в том доме две недели назад жил Масхадов, – рассказывает Руслан. – Федералы окружили микрорайон, вертолеты пошли, двое охранников упали на Масхадова, прикрывая его. Но в этот дом не стреляли. Говорят, по рации слышали: “Вижу цель” и ответ “Не трогать”. Потом уже, когда Масхадов покинул дом и село, сюда вошел спецназ, но опять же дом Масхадова не тронули. Там остались все его кассеты, записи, документы, которые в спешке он не успел забрать. А вот соседний дом, где жил один из командиров Басаева, обшмонали, но ничего не нашли”…
– Откуда вы все это знаете? – спрашиваю у Руслана, который, чувствуя легкий подвох в моем вопросе, хитро улыбается.
– У нас здесь все всё знают… Ничего не утаишь… Можем проверить.
Машину останавливаем в каком-то селе. Руслан переходит дорогу, к домам, где, присев на корточки, сидят мужчины-чеченцы. “Салям-алейкум”, – здоровается Руслан и что-то спрашивает по-чеченски о L`qu`dnbe. “Был дня три назад, – по-русски отвечает один из мужчин, -проезжал тут. В Центорой, наверное”…
– Как-то легко они “колятся”, – делюсь впечатлениями с журналистами. – А если в машине не журналисты, а ФСБ, например? Выходит, они сдали бы Масхадова?
Ребята-телевизионщики отвечают мне, что, во-первых, авторитетный чеченец Руслан на то и авторитетный, что на ФСБ работать не будет, а во-вторых, на Масхадова здесь всем уже давно наплевать, есть командиры покруче…
Всю дорогу я думала о том, что Масхадову действительно предоставили полное право передвигаться по Чечне. Как-то не верилось в это, а все же думалось. А еще вспомнилась одна история, рассказанная знакомым майором еще в феврале. “Мы получили разведданные о том, что группа Масхадова находится в селении Ялхой-Мох и выдвинулись к селу. Окружили, приготовились к бою. В бинокль я даже видел высоких людей в темной униформе, их было человек 30. Я смотрю на командира, чего же он ждет. А он переговаривается по рации с кем-то. Потом говорит: “Отставить, захвата не будет”. А сам не смотрит на нас. Потом говорит: “Ну не мой это приказ, мужики, сверху”. Так мы и ушли ни с чем”…
У Ножай-юрта, на блокпосту, начались неприятности. Нас остановили. Проверили документы. Связались с военным лагерем в Ханкале. Зная резко отрицательное отношение пресс-центра к таким поездкам, мы приуныли. Значит, не пустят в Беной. Значит, потеряли время. Но, видимо, не с пресс-центром связались омоновцы. Спустя час по рации раздалось: “Пусть едут, но вечером той же дорогой обратно!” Было уже три часа пополудни.
Обратно вечером мы решили не возвращаться. “Я за вас отвечаю, -сказал Руслан, – и этот приказ мне не нравится. Такое чувство, что вас хотят поймать на каком-нибудь слабеньком фугасе, чтобы другим не повадно было”. Мы, конечно, не поверили, но возвращаться в этот день не стали: в Беное было много работы.
Пожалеть о потраченном времени в Беное не пришлось. Во-первых, это одно из красивейших мест горной Чечни. Отсюда, из мансарды дома Руслана, хорошо видна дорога на Дарго и дальше – граница с Дагестаном. Солнце, уже скрывшееся за горы, еще освещает небо над перевалом, а ниже, к ущельям и подошвам гор, подбираются туман и темнота. Темно-зеленые лесные массивы кажутся монолитным полотном, соединяющим землю и небо.
“Зимой здесь, в этом районе, на позициях у командира парашютно-десантного полка Юрия Эма, я сделал свой лучший репортаж, – вспоминает jnppeqonmdemr ТВ-6 Женя Баранов. – То есть лучшим его признали всего лишь за одну фразу, ты только не смейся: “Полковник Эм забрался так высоко, что его солдаты оправляются прямо в морозные облака”…
Руслану эта фраза не нравится, и он уходит в дом. А со стороны села к дому подходят люди. Это местные ополченцы, еще недавно преданно охранявшие Сулима Ямадаева, а сегодня, в нагрузку, оформленные как штатные военнослужащие бенойской роты. Теперь они подчиняются Минобороны, которое выдало им автоматы, снайперские винтовки, БРДМ и автотранспорт. Два дня назад ополченцы сняли на дороге в Беной 12 фугасов. Все они предназначались для воинской колонны и расположены были так, что колонна просто разлетелась бы в клочья. Ополченцы свалили фугасы в кучу у мечети, а в мечеть созвали народ. Командир ополчения Самади Дадашев сказал людям: “Если еще один фугас найдем, будем расстреливать… Передайте всем, кто не пришел. Свое село разрушить мы не дадим”…
На следующий день мимо поста ополченцев проехал белый жигуленок Магомеда Хамбиева. Ополченцы открыли огонь. Хамбиев выскочил из машины, закричав: “Вы стреляете в своего министра обороны!” На что ополченцы, смеясь, ответили: “Наш министр обороны – Сергеев”, но огонь прекратили.
Угроза пророссийских ополченцев оскорбила Хамбиева, и вечером он отправился к местным старейшинам. “Вы что же, против своих идете?” -спросил он у стариков. “Мы хотим мира, Магомед, – ответили старики. -Скоро зима. Если опять начнут бомбить наши села, мы останемся без домов и умрем голодной смертью”…
Все эти истории были рассказаны мне местными жителями и ополченцами. А вот самого Хамбиева увидеть так и не удалось. Мы, конечно, отправились к его добротному темно-коричневому дому, постучались в ворота. Открыл угрюмый малый, по всей видимости, охранник.
– Мы – к Хамбиеву…
– Нет его…
– Скажите, что журналисты пришли… Может быть, он какое-то заявление хочет сделать…
– Позови, позови, – говорит Руслан. – Пусть скажет, что он не виноват в гибели Зверева… А если виноват, пусть тоже скажет… Как настоящий горец…
Охранник исчез, заперев дверь изнутри. Примерно через полчаса дверь снова заскрипела, и мы услышали прежнее: “Нет его”…
…Вечером в доме у Руслана снова были гости. Они пришли onqlnrper| на “людей с Большой земли”, как, шутя, назвал нас Самади. Они много спрашивали о том, когда закончится война, и будут ли судить Масхадова, и почему назначили Кадырова, разве он – такой влиятельный в Москве? Вот здесь, например, никто не хотел, чтобы он пришел к власти, ведь он был с Масхадовым, а теперь – с русскими, а с кем будет завтра?
А еще бенойцы рассказали, как месяца полтора назад в этом районе разбился российский штурмовик, а в горах лежит еще один самолет, сбитый якобы федералами, потому что в тумане не разглядели его опознавательных знаков… Чеченцы уверены, что русские не умеют воевать, иначе давно бы уже выиграли эту войну. Как и прошлую. Чеченцы горько улыбаются, слушая российские информационные программы.
После гибели штурмовика, разбившегося о скалы, местные жители в бинокли (здесь, как ни странно, подобные приборы есть у многих) видели, как огромные орлы растаскивали человеческие останки. А потом по телевизору им рассказали о том, что в горах найдены тела двух погибших летчиков… Тот самолет разбился на куски, столкнувшись в тумане со скалой, и много металла перетаскали местные мальчишки, наладившие промысел. А черный ящик продали какому-то “бизнесмену” за тысячу долларов… Потом пришли военные, сказали: “Если не вернете, будет зачистка”. И черный ящик на ишаке привезли и отдали военным. А потом по телевизору рассказали, что вот, на месте гибели самолета, обнаружен черный ящик…
Такие вот разговоры велись в доме у бенойца Руслана в тот вечер.
Ночью где-то рядом велась перестрелка. Утро было тихим, холодным, с обильной росой на сочной зеленой траве. От избытка воздуха у всех кружилась голова.
Проводить нас вызвались ополченцы, выделив нам в сопровождение две машины. Руслан рассказал им о вчерашнем приказе на блокпосту.
– Вы сюда не приезжайте одни, – сказал на прощанье Самади. -Скоро здесь снова будет война… Старики говорят, что чувствуют… Масхадова искать не надо. Его уже давно никто не ищет… Скажу честно, он ведь в любое время может уйти в Грузию или Ингушетию. Просто не хочет пока. Он же президентом себя считает. И люди считают его президентом, пока он в Чечне.
Крутой серпантин, Ножай-юрт, снова дом в Центорое, в котором жил Масхадов… Мы делимся впечатлениями, а чеченец Руслан, хитро улыбнувшись, задает коварный вопрос: “Ну что, в следующий раз Хаттаба поедем искать?”
ПЕСНИ НА ВОЙНЕ
Солдаты в Чечне поют много песен. О разном. Поют и офицеры. Но
тоже солдатские песни. Солдатская песня – это что-то вроде особенного
жанра. Ее поют по вечерам под гитару, на позициях, у костров, в
импровизированных клубах. В ней обязательно должно быть и про войну, и про друзей, и про дом, и про родину. Эти песни пишутся на огрызках
бумажных листков, которые потом теряются, а песня, измененная сотней
следующих исполнителей, остается. И гуляет от солдата к солдату, от
роты к роте. Эти песни кочуют по России, потому что вместе с теми, кто исполнял их, покидают место рождения, Чечню, и отправляются в
маленькие российские города, где раз в году собираются те, кто были в
Чечне, и поют эти полузабытые песни. Они потому и солдатские, что
забыть их нельзя. Как нельзя забыть все, что происходило здесь, на
этой войне. Здесь остаются боль, страх, крепкая армейская дружба,
тоска по дому и родным. Как-то в Моздоке я слышала дембельскую песню
омоновцев, на следующий день улетающих в Москву. “А дома ждут семья,
родители, друзья. Ты знаешь, это ведь никто не позабудет. Прощай,
мой Грозный, навсегда, Я не вернусь уже сюда, Но и тебя я никогда
уж не забуду”.
Говорят, у многих на войне “едет крыша”. Наверное, сочинительство песен – это своего рода лекарство от помешательства, и потому этих
песен в армии так много.
О Чечне
Чечня в солдатских песнях – порой главное действующее лицо, порой – необходимый яркий фон, на котором разворачиваются какие-то события.
Для многих солдат – 19-летних мальчишек из российской глубинки – Чечня кажется каким-то зловеще-чужим государством, и в своих песнях они
наделяют ее элементом роковой загадочности. “Здесь, на этой земле на
могилах не ставят крестов. Здесь под рокот винтов “грузом 200” летят пацаны. Кто в Моздок, кто в Ростов. Может быть, и кому-то из нас
уж пора?” Но иногда к этому добавляется какое-то странное сочувствие,
по-прежнему пронизанное страхом перед таинственной землей: “А средь
старых камней пики острые гордо торчат, А средь старых камней пики
острые горько кричат. И в руинах лежат города. День и ночь здесь
горят факела, Так земля посылает проклятья”…
Эту песню пели ребята в Грозном, у аэропорта Северный, вечером,
после дождя. Пришло грозовое предупреждение, и мы ждали, пока откроют
Моздокский аэродром, чтобы вылететь из Чечни. От дождя прятались в
какой-то казарме, где солдаты-срочники настраивались на лирический
лад. Тогда я еще подумала о том, что “пики острые” на чеченских
jk`dahy`u, какими отмечают могилы погибших в боях и “неотомщенных”, –
это одно из незабываемых впечатлений от Чечни; это местная религиозная традиция – для молодого солдата непонятная, зловещая, угнетающая. Ведь каждый раз, проезжая мимо этих кладбищ, невольно думаешь о том,
сколько крови еще прольется, пока за всех “неотомщенных” отомстят…
О войне, гибели, патриотизме
“Ползет мой броник, весь в пыли, / И цель близка, вон там, вдали, Стоит моя бригада. Еще чуть-чуть, еще рывок, Запекся кровью мой
висок, И старшина прострелен в бок, / Мы вам не дались, гады”. Это
начало песни, которая по-своему потрясает каждого, кто ее услышит. В
ней мало лирики, но есть какая-то страшная поэтика войны, страшная
реальностью гибели людей, которые не хотели и не готовы были умирать.
“Зажали духи нас в тиски, Долбили “мухи” и “шмели”, и разлетелся
на куски УАЗик командира. Горели “бэтэр” и “Урал”, И старшина
мой закричал, Что духи прут, что нам – хана, И вдруг замолк мой
старшина. Броня пробита”.
Когда я слушала эту песню в военном лагере в Ханкале, я решила,
что поющие ребята, конечно же, испытали все, о чем поется в песне, на
себе: так надрывно и яростно исполнял ее солдат по прозвищу Жук. Но
Жук сказал, что песню написали давно, после расстрела колонны
пермского ОМОНа, а кто написал, он не знает. Но что песня написана в
их честь, знают все в Ханкале, потому что в песне так и сказано:
“Остались там, под Ведено, В кровавой каше, за стеной скалистой,
Братва, родные пермяки. Забыть их лица. На полдня. Чтоб доползла моя броня. И по дороге на Восток мой БТР пылится”… А еще Жук
рассказал, что песню эту очень любят солдаты, и поют часто, особенно
по вечерам, когда все собираются вместе. “А почему именно эту песню?”
– спросила я. “Не знаю, – подумав, ответил Жук. – Может, потому что
там про парня поется, который свой “бэтэр” вывел из боя и раненого
старшину вывез. А сам все видел, как бьют его братву”… Почему Жук
решил, что солдат на “бронике” вывез раненого старшину? Из песни я
поняла, что старшина все-таки убит. Но Жук пояснил, что в одиночку
парень не ушел бы с поля боя. Он ушел и бросил там своих только
потому, что хотел спасти старшину… И я подумала: вот она,
мальчишеская страсть к подвигу и где-то даже к самопожертвованию.
Неизвестный автор песни, может быть, хотел разжалобить слушателей,
рассказывая о судьбе одинокого водителя БТРа, который вырвался из
мясорубки, но слушатели не захотели принять такой вариант песни. Они
уверены, что каждый из них обязательно бы остался на месте боя со
bqelh и бился до конца, и уйти можно было, только спасая друга.
Только через несколько дней я узнала от командира о том, что в
серьезных переделках эти ребята еще не успели побывать, так как лишь
месяц назад приехали в Чечню…
Почти солдатские песни
Песни Саши Харченко, корреспондента ИТАР-ТАСС, который и в
переделки попадал, и война у которого далеко не первая, поют в Ханкале уже давно. Его песню-гимн “Давайте не встречаться на войне” знает
любой военный корреспондент, а песню о дороге на Дарго солдаты просто
“затерли до дыр”. “Наемника выстрел. Пастушеский кнут. Эс-вэ-дэшки
удар. Охотничий зуд. Крест Кавказский: левая нога – правая рука.
Так крестят здесь наших бойцов снайпера. Ответ из подствольника
и…тишина. Я отомстил за тебя, старшина”.
Что делает простую песню солдатской? Конечно, то, что ее поют на
привалах, после боя, в минуты грусти. Поют простые солдаты, которые в
песнях не любят фальши. А чтобы фальши не было, должно быть какое-то
невидимое братство между автором песни и слушателями. Солдат в этой
авторской песне подкупает все: и ощущение реальности, и острота
передаваемых чувств, и упоминание о старшине – характерная деталь для
солдатской песни. И то, что “ Груз-200, “Груз-300” – опять на Моздок,
А про потери вам кто-то наврет, Тот, кто не шел на броне на
Дарго”. И то, что выражается автор военными терминами, это своего рода пароль, который не поймет человек на гражданке. “Вертушки НУРСами
долбят Разведкой названный квадрат / В который раз. На юг уходит
наш спецназ, Туда, где горы, Где боль и горе”. И еще все та же
поэтика войны, которую особенно любят молодые солдаты. Или те, кто уже отслужил, и дома, в компании сослуживцев, поют такие вот песни. “От
пыли по щеке слеза, Прижалась к “бронику” душа В бушлате мятом.
Зашел в патронник, не спеша, патрон девятый”.
О патриотизме в “планетарии”
О патриотизме здесь не говорят. Но поют. Вспоминается мне
патриотический запал одной песни, которую я услышала еще зимой – на
сопке, перед осажденным Грозным. Там, под Черноречьем, стоял третий
батальон Нижегородского полка и уже около месяца вел осадную войну. Мы прилетели туда с Шамановым, но генерал улетел дальше, на командный
пункт, а мы остались. И просидели там почти пять дней, так как густой
туман мешал вылету. За эти пять дней я услышала много разных песен.
Веселый “зампотылу”, бывший командир полкового оркестра, который
asjb`k|mn напросился в Чечню, поддерживал дух бойцов удивительным
образом: писал стихи и музыку, а в свободные вечера исполнял их. В
такие часы все, кто мог, собирались в огромной цистерне из-под нефти,
с изрешеченными стенами, которая служила столовой и клубом и которую
все называли планетарием – как раз из-за пробоин в стенах, через
которые было видно ночное небо. И зампотылу пел любимые песни своих
бойцов. А еще пел свои, патриотические. “Нижегородские полки, Броня
и крылья родины великой! Мальчишки с Волги и Оки Сюда пришли, чтоб защищать Россию”. К сожалению, тогда слов я не записала, поэтому
многое не запомнилось. Помню, что была песня про российский флаг,
честь которого нужно защищать, и про врага, которого нужно уничтожать.
А еще солдаты и офицеры из того батальона очень любили песню
Танича про белого лебедя на пруду, который качает павшую звезду.
Начало песни: “Я куплю тебе дом, на пруду, в Подмосковье”, – офицеры
исполняли все вместе, дружно и весело. А потом поясняли: “Это такой
прикол, мы-то все бездомные. Живем в общагах и на квартирах”…
И была песня, под которую все молчали и курили. Не из-за песни. А из-за того, кому она посвящалась. Это была хорошо известная любому
человеку в нашей стране песня группы “Любэ” “ Синее море”. Просто
ничего более достойного зампотылу сочинить не смог. А “синее море”
очень любил молодой командир роты, которого все называли Матросом,
потому что служил раньше во флоте. Матрос погиб за три дня до того,
как мы попали на сопку к нижегородцам. Во время боя. Вместе с
двенадцатью солдатами. “Там за туманами, вечными, пьяными, Там за
туманами берег мой родной”, – тихо пел зампотылу, и все вспоминали
Матроса, и, конечно, дом, родных, детей. Потому что в песне было и про детей. И все понимали, что не все вернутся, не все доплывут. Как
Матрос.
О доме, матери, любимой
“Завтра кончается у нас командировка, Сегодня опять ночью ждет
нас всех бой. Ребята с Самары, Ростова, Смоленска Последние сутки
хранят здесь покой. А ветер сырой пронизывает тело, И “бэтэр”
стоит с включенною “луной”… Нам до тебя, Грозный, больше нет дела, Завтра мы едем домой”.
Эта песня – дембельская. Ее поют и дембели, и те, кому до дембеля далеко. Потому что в ней очень хорошо выражена усталость простого
солдата, которому хочется домой и который все еще не совсем понимает,
что он делает в этом чужом городе с грозным названием, где каждую ночь идут мини-бои. Эту песню какой-то умелец списал с забытой старой: во
bpel осетино-ингушского конфликта омоновцы, приехавшие в Осетию, пели
эту песню, только вместо Грозного был Владикавказ, и звучала она не
так мрачно. “Быть может, еще мы умоемся кровью, Друг друга от пуль
прикрывая. И может быть, кто–то из нас не вернется, Как друг мой
Серега с Алтая”.
…Солдат по прозвищу Жук поздно вечером в Ханкале задумчиво пел
песню о доме. Вокруг собрались 19-летние парни, и кто-то даже
подпевал. “Опять рассвет кровавой птицей в окне горит, Ты только
маме, что я в Чечне, не говори”… Собственно, вся песня о том, что
мать солдата не должна знать, что он в Чечне. И это уже не просто
лирика. Здесь, действительно, много таких солдат, родители которых
даже не знают, что их сыновья в Чечне. На моих глазах солдат из
Веденской комендантской роты, разговаривая с матерью по моему
спутниковому телефону, говорил: “Да в Москве я, мама, ну где же еще… Все у меня нормально, питаюсь, служу, скоро домой… Не-е, в Чечню не
посылают, да ты не бойся, меня не пошлют, мне командир сказал”…
“Опять на сопке стоять в дозоре мне до зари. Ты только маме,
что я в Чечне, не говори”.
Еще один молоденький солдат, с блестящими от волнения глазами и
играющими скулами, не сумев дозвониться своей девушке, бросил: “Не
ждет, наверное. Гуляет где-то”. И ушел в палатку, чтобы никто не
видел, как ему плохо. Через час позвонил еще, дозвонился. И радостно
сообщил всем: “У бабушки была, ждет, говорит”… Об этом здесь тоже
есть песни.
“Я знаю, ты меня забыла, Студентка ветреная-я. А помнишь, как меня любила, Моя и только моя-я. А знаешь, здесь без любимых
плохо, И смерть смеется, маня. Вертушки грозно идут с востока, И ты не слышишь меня”.
“Не верю, что ты меня разлюбила, Все это дым, горький дым. И
я тебя обниму что есть силы, Дай Бог вернуться живым”…
