Родился в 1958 году в Ереване, где относительно благополучно прожил до сорока, а затем перебрался к проживавшим уж десять лет в Моздоке родным. Работал в русскоязычных газетах, пока их не осталось две: одна – парламентская, другая – резко оппозиционная. Такой расклад не устроил, и теперь предпочитает публиковаться в “Моздокском вестнике”. Недавно взялся привести в порядок стол, в который долго писал прозу.
В свободное от сочинительства и велосипедных прогулок время предается вредным привычкам, злоупотребляя кофе и сигаретами, умеренно потребляя алкоголь. Каждое утро начинает с чашки кофе и объявления: “Сегодня – рыбный день”.
– Расставанья в жизни неизбежны, – изрек он, глотнув бурбона. – Из них она и состоит. Горе тому, кто этого не понял. Ибо итогом становится суицид. Невозможность расстаться с привязанностью влечет на парапеты мостов и перила балконов. В лучшем случае порождает невозможность консенсуса с законом.
Заткнулся бы ты, умник, думаю. С чем это тебе приходилось расставаться? С нимфоманкой, живущей в соседнем номере курортной гостиницы, которая изменила все твои, сопляка-первокурсника, представления о камасутре и камасвечере? Ты не расставался со своей первой любовью на нашем курсе: куда было тебе деваться, когда она тебя застукала на той же постели, где ты сделал ее женщиной, с сыном ее научного руководителя? Ты не расставался со своей женой, которую, пытаясь выровнять на мокром асфальте отцовский “датсун”, впечатал в самосвал. Тебя штопали четыре месяца, а потом друзья устроили такую встречу, что ты все забыл. Вот когда из заднего кармана твоего “Дизеля” умыкнули тысячу баксов, ты забился в истерике, стал махать “береттой”, но тебя удержали. Твои дружки навели поголовный шмон в мотеле, и через полчаса два козла с извинениями принесли десять сотенных и накрыли такой стол, что очень скоро за ним ты уснул, обняв недоеденного поросенка.
Отлично ты знаешь, что ни на парапет моста, ни на перила балкона я не залезу. Мне всегда импонировали замкнутые пространства. Типа небольших кафе – тех, в которых ты угощал своих бедствующих однокурсников, пока не перебрался на юрфак, ю фак. Тебя потянуло в загородные “ветерки”, а меня, как видно, тянуло к плебсу.
Что не мешало мне встречаться с Кариной, соображаешь?
– Знаешь, что привело ее в политику? Она врубилась, что поспешила p`qqr`r|q с тобой. А рассталась, потому что не хватило выдержки. Комплекс вины у нее появился, когда ты пошел в гору. И чтоб не было мучительно больно за бесцельно прожитое, она в себе разбудила социально активную личность. Впрочем, я слышал, что она в Штатах…
Она в Штатах, кретин. Но ты ни черта не понимаешь. И вообще раздражаешь меня, и потому я тебя убью даже с удовольствием. Не было в ней никакой активной личности, как она могла ее разбудить? Это я, лишив ее личной жизни, оставил ей одну только возможность проявить себя. В общественно значимых, как ты говоришь, сферах. Это ты пошел в гору, потому что у тебя денег было много, а стало еще больше. Это ты теперь угощаешь бурбоном.
Мерзкое заведение. И сижу я тут лишь потому, что устал донельзя мотаться за тобой. Бесцельно и в беспамятстве я шел по улице, ты налетел на меня, выбросив свое ожиревшее тело из беэмвешки своей перламутровой, затащил в бар, а я сижу и думаю, отчего у тебя и у остолопа за стойкой одинаковый взгляд? Вроде рядом, а глядите как из-за стекла. Или это я для вас вроде любопытного экземпляра, обитающего за толстенным стеклом, а вы на своих обычных местах с обычной позой морды лица?
Ненавижу я аквариумы… С тех пор, как увидел один в новоарбатском кафе.
Я сидел там морозным ноябрьским днем и смотрел в окно. Снег слепил даже сквозь его стекло, и я не мог толком рассмотреть спешащий силуэт, но показалось… Я понимал всю невероятность положения, но, выбежав, все равно крикнул: “Карина!” Она не отреагировала – я ухватился за ее рукав. Обернулась.
Мои извинения были, кажется, неуклюжими. В кашне, но без пальто и шапки, я производил впечатление надравшегося с утра полуинтеллигента. Только водрузившись на свое место за столиком, я обнаружил, что не стряхнул с себя снег, но никто не сделал мне замечания – я вызывал, очевидно, жалость. Может быть, я в ней нуждался… Но не напрашиваться же – и я пренебрежительным жестом попросил бармена повторить. От этого мой вид не стал менее жалким, и подошедшая официантка почти с материнским участием прощебетала: “Вам нехорошо?”
Она застала меня врасплох, когда я восстанавливал в памяти показавшуюся такой знакомой облепленную снегом фигуру. “Скажите, -затараторил я, схватив официантку за руку, – возможно, чтобы еще хоть одна шла, скрестив руки вот так”, – я показал, как: сплетя пальцы на уровне груди, как это делала Карина. “Не пришла”, – констатировала официантка. “Прошла”, – уточнил я.
Через три дня, придя сюда же, я увидел ее за столиком у окна. Волосы были все так же коротки, все тоже скромное ожерелье – на большее меня тогда не хватило. Она часто вот так вот затуманивала bgckd, делая его отсутствующим.
Официантка принесла мне кофе и стояла, дожидаясь денег. Я протянул ей купюру, не отрывая взгляда от Карины, узнавал, конечно, узнавал поворот шеи, эту манеру перемаргивать, изменяя фокус взгляда. Я это перемаргивание знал лучше, чем свое лицо.
Снова схватив официантку за руку, я зашептал: “Сейчас достанет сигарету… Постучит ею по пачке”. Достала. Постучала. “Щелкнет зажигалкой, но не прикурит”, – продолжил я. Карина зажгла огонь и задумалась, пока не вздрогнула от ожога. Юркий официант дал ей прикурить.
Тут вошла продавщица цветов. Прибежала погреться. Я взял у нее букет жасминов и встал. “Карина”, – позвал, виновато улыбаясь, в ожидании слез и скомканных из всех эпох фраз.
Она не сразу очнулась. “Карина, – все еще улыбаясь, произнес я, -ты же узнала меня еще три дня назад”… Она ткнула сигарету в пепельницу, бросила на стол деньги и вскочила. Я протягивал ей букет, бормоча: “Давай хотя бы поговорим”… А взгляды вокруг обжигали!.. “Неужели и сейчас ты не дашь мне говорить?”
Ну да, я схватил ее за руку, а она вырвалась и убежала. Меня как будто парализовало. Постоял, как вкопанный, сунул букет в ее недопитый стакан и вернулся за столик. Пошлая фраза “она исчезла навсегда” буквально сверлила мозг. Огромная рыба в аквариуме глазела на меня. “Боже, – подумал я, рассматривая рыбьи глаза на отражении своего лица, – как она могла признать меня, я же оброс, усы отрастил”… Бедная Карина, должно быть, сбежала из гостиницы от коллег, слишком чутких (к ней всегда лепились), а она никого никогда не могла отбрить с обязательным для этого блатным лоском, а тут я…
Я должен был сообразить, что очень изменился. Ведь мать, открыв мне дверь, сказала: “А Сергея нет дома”. Мать не видела меня три месяца, Карина – шесть лет.
Рыба по-прежнему выпучивала глаза. Я вышел. Солнце кровавило снег. Снегирь, разнежившись, кемарил на ветке, его не спугнула целующаяся рядом парочка. Они ему не мешали, он им – тем более.
Я уходил, зная, что теперь буду бывать в этом кафе ежедневно. Я был уверен, что последняя встреча проявится в ее голове, и она вернется. И она пришла. Днем. Ватага свободных художников покидала кафе, и она терпеливо ждала у входа. Единственный незанятый столик был за моей спиной. Я поднялся навстречу. Две секунды она смотрела на меня, потом повернулась и – вышла.
Прошло еще пять дней. Я увидел ее в окно на противоположном тротуаре, сразу выскочил – с салфеткой в руке, но толпа уже проглотила ее силуэт. Я каждый раз терялся в этой самодовольной и прожорливой толпе, пробираясь в ней – будто во чреве акулы.
Так. Персонал кафе взирал на меня, как на героя мыльной оперы. Что вызвало во мне не раздражение, а интерес к своей партнерше. Она всегда была идейно стойкой. Возможно, она связана с волей-неволей оставившими свои места партийными бонзами. Может, и КГБ. Мысль о явочном кафе стала живучей. Все могло быть. Мой и одновременно ее однокурсник Влад, будучи секретарем девяностолетней представительницы “серебряного века” с лагерным прошлым, затащил меня как-то на собрание монархически настроенных лиц, заручившихся поддержкой Ильи Глазунова. Там преобладали женщины в нарядах от Юдашкина и мужчины в малиновых пиджаках. Я был слишком пьян, чтобы сообразить: лучше не узнавать своих соотечественников, обзаведшихся дворянскими титулами.
Трезвым-то я понимал, что рутина жизни агента – не прыжки на ходу с поезда, а вялое посещение забегаловок и невзрачные кивки головой издалека. По себе понял, этой мутью я и питался в этом кафе дни напролет. Вспомнил о ее двоюродном брате, которого его синие погоны обязывали всерьез заниматься на службе парапсихологией. Краешек служебного удостоверения открывал ему любые двери. Насмотрелся я на этих штатных ведьм и хиромантов. Сам искал в Москве одного такого. Моя сторона была противоположной.
Карина не приходила. Я собрал остатки воли в кулак и вычислил-таки подонка, застрелившего в одном с его кормильцем округе баллотировавшего журналиста. Потом я беспробудно пьянствовал неделю, а придя в себя, подрядился со знакомым отшлифовать бунгало одного набоба. Тоже моего соотечественника. Не корысти, само собой, ради. За хорошие деньги от владельца бунгало оставил ему первоклассную систему наблюдения. В июне съездил вслед за ним в Ялту, где сдал другим, а сам получил возможность отдохнуть.
В Москву вернулся в конце июня. Если бы 28-ое не было днем ее рождения, я бы не пришел сюда, в это кафе, как затуманенный. В этот день меня растерзали воспоминания. Когда я приканчивал третью порцию двойного, Карина вошла. И никуда не убежала.
Счастье – этого никогда не было в моем лексиконе. В том, как люди произносили это слово, я видел капитуляцию. Моя жизнь состояла просто из острых углов. Как у боксера, которому надо отдохнуть.
Квартирку мы сняли у “Сокола”. То, что мне платили за страницу галиматьи в “Постфактуме”, она получала в минуту на бирже. Я только в первую ночь тщетно задал несколько вопросов, анестезированных усталостью. Она, не отвечая, бродила, полуголая, рассматривая мои вещи, потом молча ушла в ванную. Вернувшись, пригубила коньяк и сказала: “Только бедные и одинокие люди имеют столько дорогих безделушек”. Тогда меня это не задело. Она не хотела отвечать – я не настаивал.
Время от времени она уезжала. Моей ревности нечем было поживиться, mn я всерьез считал, что она работает на кузена. Она искусно вела свои биржевые дела, помогала куче людей, ездила во все концы света и аккуратно звонила мне – из Рима, Амстердама, Мадрида. Я уверился в том, что она день-два там не для того, чтобы чирикать для меня, а с высшими целями.
Жизнь кишела совпадениями. В “Постфактуме” я изучал информационные сводки. Заключение договора в Италии ее фирмой совпало со взрывом в Неаполе. В дни мадридской встречи похитили генерала. Когда она позвонила из Марселя, там расстреляли семью русского миллионера. Сувенир из Токио я принял дрожащими руками: там покушались на премьер-министра.
Все эти картинки удалого терроризма входили в пазы ее замысловатых отсутствий. Но стоило ей заполнить воздух квартиры телефонным чириканьем, я сдавался. Мне начинало казаться, что все это – мой постперестроечный бред. Ну, ушли деньги КГБ за рубеж, она-то при чем?!
Вокруг нее мир вибрировал. Любовь была не возней, а каждый раз -возвращением. Новый год мы встретили в домике волшебного очарования под Тверью. Она утверждала, что это дом ее родственников. Я поморщился, но – сдержался. Однажды – мы сидели у камина и тянули глинтвейн – она сказала: “Знаешь, я не понимаю, зачем я с тобой, не понимаю”…
Тут я вспыхнул. “Что нужно все понимать и всему давать имена? Уместить все в шесть букв? Ты об этом, да? О том, что я тебе так ни разу и не сказал, что”… Она встрепенулась: “Нет, милый, я вовсе не об этом. Мне с тобой хорошо, и я не знаю, люблю ли я тебя. Я, видишь, не боюсь этого слова. Но… Мне кажется, что ты меня толкаешь. Куда-то к обрыву. Никудышный ты психолог, Серенький. Знаешь, почему? Ты не знаешь, что ты излучаешь”…
Сразу после Рождества она стала исчезать. Теперь о ее поездках я не знал ничего. Она молчала. Информационные агентства не сообщали ничего взрывоопасного. Конечно, я начал сходить с ума. Глушил водку, и каждый раз после третьей рюмки приходила уверенность, что я без труда могу уличить ее. Я только не знал, что буду делать дальше. А в своем праве на нее был уверен.
По возвращении она была любвеобильна. Я ничего не понимал. Кроме того, что всему близится конец. Никогда бы я не опустился до того, чтобы рыться в ее бумагах. Она сама виновата. Уехав в аэропорт, забыла на тумбочке паспорт. Выходило, что она на четыре года моложе. Славянская фамилия контрастировала с ее смуглостью чрезвычайно резко. Я рассматривал эту подделку, когда она вернулась, запыхавшись. Я сказал: “Высший пилотаж. Поздравь кузена”. Она крутанула пальцем у виска, забрала паспорт и – умчалась.
Может, думал я, она перевозит какие-то бумаги или дискеты -mekec`k|mn. Это выводило меня из себя еще и потому, что заставляло любить еще сильней. Да, я сдался этому слову! Мне уже хотелось вымолить у нее доверие, поговорив начистоту, сорвав идиотскую маску. Не может же она заниматься этим всю жизнь – я бы вынудил ее измениться! Я бы придумал что-нибудь, мы бы куда-нибудь удрали – туда, где не должно быть людей ее кузена. Или поднять скандал, в иных случаях гласность – лучшее оружие. Но тогда, рассуждал я, сходя с ума, ее замучат допросами. Лефортовская камера не исключалась мной.
Я боялся советоваться. Потому что боялся выдать ее. И развязки боялся.
А она была неизбежна. Я выследил Карину. Самым пошлым образом она гуляла под руку с пожилым типом. Тип этот был в сногсшибательном ирландском плаще. Шли они в сторону Теплого Стана. Я знал, что в этом районе обзавелись квартирами бывшие народные депутаты из провинций и комитетчики. Всем им была свойственна эта привычка не двигаться, а разгуливать в параличе. Вечно напряженные красные шеи.
Я разволновался, почти вдавил пистолет в кармане в бедро. Даже уронил на брюки мороженое. Я должен был взять это на себя – разорвать ее путы. Народу было много – то, что надо. Старухи перешептывались, старики постукивали тростями, дети возились в песке. Я подошел сзади, вдохнул запах ее духов, позвал – “Карина”… Он обернулся первым. Трех пуль ему, мерзавцу, не хватило. Пришлось расщедриться на всю обойму. Первая мысль: “Вот сволочь, плащ – из бутика, а носки – самые заурядные”. А Карина сидела на корточках перед трупом и глядела на меня глазами, исполненными ужаса. Я же улыбался, испытывая огромное облегчение.
Конечно, можно было бежать. Но ее стали бы искать. Я же хотел вывести ее из игры чистой. Адвокат советовал говорить о ревности. Я требовал свидания с офицером ФСБ и секретарем посольства. Ребятам из “Постфактума” ничего не сказал, отправив к ней. Но она молчала. ФСБэшник записывал меня пять дней. Посольство не отреагировало. Я стал ждать, но в первый же день суда понял, что мой поступок выбил из агентурного звена человека, о котором предпочитают молчать. Видясь с Кариной, я тоже молчал, устав что-либо объяснять и просто говорить. Перед оглашением приговора она свиделась со мной и показала паспорт -на свое имя – с билетом до Лос-Анджелеса. “Счастливо”, – я ей сказал.
Суд определил мотивом убийства ревность. Жертвой оказался пожилой коммерсант из Армении. Я сосчитал дни, которые мне надлежало провести в зоне: три тысячи двести восемьдесят пять. Занимал меня один только вопрос: сообщаемость будущего с настоящим. Жизнь, понял я, есть постоянное прощай. Время вкопано в вечность…
Меня тихо выбили из рук конвоиров на совершенно пустой трассе в трех километрах от зоны. В УАЗе переодели. Потом в БМВ дали побриться. B грузовом самолете обильно покормили. Самолет и дожидавшийся его джип остановились рядом. Из джипа я шагнул в служебное помещение воинской части. На ночь меня заперли, оставив у койки два подноса с едой и портативный телевизор.
Я не спал, чувствуя, как двигаюсь сквозь время, раздирая кожу, жилы, изнашивая клапаны сердца и чрезмерно серое для понимания всего происходящего вещество мозга. Голова раскалывалась, сердце билось, как компрессор. И это умирание, возмущался я, зовется жизнью, а конец плена во времени – смертью?! Распятый болью, я ждал ее в эту ночь. Ведь вроде бы не с кем больше разлучаться. День уходит за днем, солнце восходит – уже не вчерашнее, и ветер никогда не возвращается на круги своя, и звезды всегда не те же – если кто пересчитает, то недосчитается многих вчерашних. Каждый миг кто-то, что-то вырывается из плена времени. Разлука, она – сердцевина жизни. Но я не умер.
Господи, как умирать надоело! Каждое “не” с глаголом в повелительном наклонении, каждый отказ – как смертельная рана. Но это – не вина людей, это – моя беда. Я знаю, что мне еще предстоит встреча с Кариной после того, как я пройду еще много кругов ада…
А ты, приятель, допивай свой бурбон. Тебе остается сделать последние шаги в твоей жизни – к своей машине. Ты в жизни не знал расставаний, но, включив зажигание, простишься со всем и – насовсем. Позвони, позвони напоследок домой по своему мобильному телефону. Как ты ласково с дочкой говоришь… Ей уже, кажется, десять? Интересно, она по-прежнему называет мамой твою мать? Ладно, черт с тобой, идем, я сам отвезу тебя на своей машине, и пусть ко всем кругам ада прибавится еще один. И в Штаты придется брать тебя с дочуркой, но об этом -утром, когда ты отоспишься…
