Осенью тысяча девятьсот семьдесят четвертого года меня, веселого и жизнерадостного сельского паренька из Нового Батако, призвали в ряды Советской Армии. С самого детства я дружил со спортом – боролся со сверстниками, ходил на гимнастику, а с шестнадцати лет серьезно увлекся тяжелой атлетикой. Больших результатов я не добился, но имея рост всего метр шестьдесят три сантиметра и вес шестьдесят три килограмма, свободно поднимал стокилограммовую штангу. Это вселяло уверенность в предстоящих армейских испытаниях. В карантине, после проверки моего слуха молодым капитаном, меня определили в группу будущих радиотелеграфистов и из Красноводска направили в Кизыл-Арват. В батальоне, где размещался наш учебный взвод, оказались и осетины – это майор Каргинов, отвечавший за снабжение, и сержант Казбек Царахов из Санибы – заведующий столовой. С Казбеком мы сильно подружились и, благодаря его авторитету, старослужащие относились ко мне сдержанно. В самом учебном взводе отношения между курсантами складывались вполне благополучно. Толстяк Лобов из Подольска получил от старослужащих прозвище “Колобок”, и всякий раз мы строем подходили к столовой, выкрикивая: “Эй, Колобок, выше ногу!” Лобов все же был с характером и однажды, повздорив с украинцем с овальной формой головы, назвал его “тыквой”. Клички появились у многих, но не ко всем они пристали. Рыжий Чистяков из Подмосковья сравнил мой прекрасный кавказский нос с килем корабля, а я вызвал обидчика на честный поединок. Несколько приличных ударов круто изменили его физиономию, но никаких сравнений вслух я делать не стал. Ранним утром нас подняли по тревоге и приказали спуститься в маленький погреб. Неожиданно к нам сбросили дымовую шашку и захлопнули люк. “Внимание, газы!”- прозвучала команда и мы спешно стали надевать противогазы. Кое у кого они оказались неисправными. Началась легкая паника, пришлось закутываться в бушлаты. Слава Богу, все обошлось!
Целыми днями в течение четырех месяцев, находясь в спецклассе, мы выстукивали на ключах Азбуку Морзе и напевали мелодию каждого знака. В противовоздушной обороне существует множество командных пунктов, в которых бдительные связисты непрерывно наблюдают за воздушными пространствами Родины. Шло время, и мы становились армейскими интеллигентами. Весной учеба закончилась, нас распределили по разным воинским частям. Казбек просил майора Каргинова повлиять на комбата, чтобы оставить меня в Кизыл-Арвате и не разлучать нас, но не получилось – видимо, из “стратегических соображений”. Я снова попал в Красноводск, а оттуда на небольшом самолете АН-2 с несколькими однокурсниками – в Бекдаш, находящийся также на восточном побережье Каспийского моря. В батальоне мы впервые по-настоящему столкнулись с dednbyhmni. Обстоятельства сплотили нас с Багировым – азербайджанцем из Баку. Отношение к нам было одинаковым – нас ненавидели за непокорность, называя черномазыми и чурками. Любой старослужащий мог придраться к нам и по уставу. Если неуставные отношения казались нарушением наших прав и обязанностей, то у нас с Багировым все же был выбор. Можно было подраться. Ставка была сделана на уничтожение личности в молодом солдате. Любое сопротивление системе Советской Армии воспринималось как посягательство на власть старшего по званию или старослужащего. Позже к нам присоединился один дагестанец -кандидат в мастера спорта по тяжелой атлетике, нас стало трое. По мере возможности мы защищали друг друга. В сорокоградусную жару, в защитных комплектах от радиации и противогазах, нас заставляли, как провинившихся, бегать по спортплощадке. Особенно лютовал младший сержант Дерюгин, которому любой из нас свободно мог набить морду один-на-один. Задыхающиеся и ничего не видящие от пота в противогазах, мы дружно сняли всю защитную амуницию и побежали в спортзал. Через несколько минут нас окружила целая толпа “стариков”. Высокий молдаванин по фамилии Урсу нанес мне сильный удар в висок и я отключился на несколько секунд, а когда пришел в себя, то меня уже выволакивали на улицу. Наказаний было много: то заставляли перекидывать песок с места на место, то приказывали туалеты чистить стеклом. Должен признаться, что я очень любил строевую подготовку, но и здесь я слышал постоянные оскорбления, и слова “нерусский” и “чурка” становились привычными. И все же самое трудное было то, что мы просто не высыпались, ведь, помимо всего прочего, мы по двенадцать часов в сутки сидели в Командном пункте в наушниках и вели прием всех знаков, которые слышали в эфире. На сон оставалось всего три-четыре часа, и наши глаза опухли от переутомления. Однажды вечером после отбоя старослужащие выманили Багирова из казармы и жестоко избили. На следующий день он бежал из воинской части и только через двое суток его нашли и привезли обратно. В тот же день Багирова перевели в другую часть и больше я его не видел. Теперь со мной оставался только дагестанец-штангист, но и с ним нас разлучили; меня направили на дальнюю точку – в Фетисово, где было всего три офицера и шестнадцать военнослужащих срочной службы. Офицеры часто отсутствовали и, в основном, занимались рыбной ловлей, ведь в Каспийском море рыбы достаточно. У них была и моторная лодка и сеть, и никто им не мешал в их темных делах. Поначалу мне казалось, что больше никто не посягнет на мою свободу, но я ошибся. Неуставные отношения были и здесь. Все ожидали безропотного подчинения приказам. Каждый поочередно пытался сломить меня и подчинить своей воле, мотивируя это тем, что и им в свое время здорово досталось. Но эти аргументы меня не убеждали и тогда приходилось драться. Случались ситуации, когда силы были mep`bm{e, и я вооружался тем, что попадалось под руку с единственной целью – остановить нападавших. Как только мне представился случай, я продемонстрировал на спортплощадке свои возможности. Покорил стокилограммовую штангу, надеясь, что меня оставят в покое, но попытки сделать из меня “шестерку” продолжались. И все же я написал своему другу дагестанцу в батальон, что никого здесь не боюсь. Однажды вечером, будучи рабочим по пищеблоку, я был взят в кольцо “стариками” и узнал, что они вскрыли мое письмо, которое я уже отправил. Коротышка, киргиз, ударил меня, но моя реакция оказалась такой стремительной, что ответным ударом в челюсть разорвал кольцо и пустился во весь дух в сторону офицерского дома. На мои крики вышел молодой лейтенант, но он был пьян и никакой надежды не вселял. Шестеро жаждущих крови все же подчинились ему и ушли в казарму. Я чувствовал, что пощады мне не будет, а лейтенант упрямо твердил: “Хватит закатывать истерику!” С одной стороны воинскую часть омывало море, а с другой – безграничная степь. Расправа была неизбежна, я это знал.
Под утро, когда я еще находился в постели, на меня обрушился град ударов. Около десяти человек налетели, словно шакалы, и стали меня избивать. Иногда я вырывался и метался по казарме, но они настигали меня и валили на пол. Впервые за свою жизнь я был жестоко избит, но не сломлен. Около недели я не мог ходить, но никакой реакции со стороны офицеров не последовало. Виновным оказался только я. Все были уверены, что я получил по заслугам. Тогда я еще не знал, что вскрывать чужие письма – нарушение прав человека, но ненависть к беззаконию уже зародилась во мне. Я не хотел больше служить в “доблестной” Советской армии. Теперь важно было все досконально продумать и не отступать от нынешнего. Отказаться от службы в Армии я никак не мог, а про альтернативную службу никогда не слышал. Отказ от службы грозил дисциплинарным батальоном или психиатрической больницей. Я выбрал второй путь и мне необходимо было в меру своих возможностей и таланта притвориться сумасшедшим или слегка помешенным.
На одном из дежурств я имитировал вскрытие вены на левом предплечье, правда, со второй попытки.
Вену я, конечно, не вскрыл, но имитация была полная, и меня поселили в изолятор до приезда комбата. Вскоре приехали два майора и наш командир батальона, они привезли какое-то оборудование и забрали меня с собой. По дороге офицеры заметили стадо сайгаков и начали его преследовать. Комбат оказался мазилой и только восьмая пуля карабина сразила несчастного горбоносого сайгака. Из батальона меня направили в Баку – в военный госпиталь, где два месяца находился на обследовании в психиатрическом отделении. В октябре тысяча девятьсот семьдесят пятого года я был комиссован из армии по статье 7 “Б” (психопатия истерического круга).
В истории болезни было отмечено, что я – человек неуживчивый, склонный к регулярным конфликтам и дракам с сослуживцами и что мерам психотерапевтического и политико-морального воздействия не поддаюсь. Так или иначе, но армейская жизнь для меня закончилась. Слава Богу, я живым возвращался домой. Тогда я еще не понимал, что ни в чьих глазах уже никогда не буду веселым и жизнерадостным и каждый мой шаг будет подозрительным для тех, кто меня знал. Слух о том, что я сошел с ума и из армии комиссован, быстро разлетелся по селу. При встрече со мной здоровались, но снисходительности в улыбке и глазах людей я не мог не замечать. Это было настоящей трагедией, ведь до армии ко мне все относились очень доброжелательно. Однако у меня не было никакого желания с пеной у рта вцепиться кому-нибудь в горло или в ногу. Нормальным меня уже не считали, а иногда и открыто заявляли об этом, а отметка в военном билете на шестнадцатой странице со статей 7Б стала серьезным препятствием во время трудоустройства. У меня были большие проблемы с медиками, когда я проходил медкомиссию. Стоило им увидеть мою статью и каждый сурово ставил свою резолюцию – “не годен”. Вскоре о том, что я не годен, узнала вся поликлиника, и когда я доказывал главному врачу свое право на труд, он вежливо мне улыбался и наверняка думал, что моя болезнь прогрессирует. Мне все же чудом удалось устроиться в аэропорт радистом, я был очень доволен, на когда разобрались со статьей, то уволили через несколько дней. Доведенный до отчаяния, я перестал доказывать всем, что я не верблюд. Но понимания не было, и тогда я начал писать в военкомат, чтобы с меня сняли эту статью. Все это так зарядило меня, что я всерьез увлекся поэзией и потихоньку начал рифмовать – это было моим спасением. Через несколько месяцев меня начали печатать в районной газете “Знамя коммунизма”, хотя в коммунизм я уже не верил. Стихи, естественно, были лирическими, но иногда я писал и против существующей системы. Диссидентом я никак не мог стать, не хватало образования и единомышленников, но уже в тысяча девятьсот семьдесят шестом году я свой протест выражал так:
Братства нет с Америкой
С западом вообще,
Жизнь проходит серенькой.
Смысл ее в борще.
Чем ты лучше, Родина?
Объясни, пойму!
Мало ль мною пройдено
К счастью моему?!
Неумело, но с большой убежденностью.
Летом я был приглашен на семинар – совещание молодых писателей Северной Осетии, где Алексей Плотников познакомил меня с Камалом Undnb{l. Я хотел писать стихи, ради этого даже бросил финансовый техникум и подался в горы, к геологам, – радистом. Несколько месяцев я не вылезал оттуда даже за солью и работал в Дзинаге на высоте три тысячи метров. Это было счастливое время и моему ликованию не было границ. Мне нужно было учиться, но обстоятельства не позволяли. Так и остался с восьмиклассным образованием. Летом тысяча девятьсот семьдесят седьмого года к нам в село приехал из Таджикистана родственник, Таймураз, и уговорил меня перебраться в Среднюю Азию. Это стало началом моих скитаний. Мне суждено было стать вечным скитальцем, изучая жизнь не по книгам. Фактически это были мои университеты. Город Курган-Тюбе встретил меня дружелюбно, а щедрое среднеазиатское солнце согрело. Встреча с родственниками была приятной. Сразу же Таймураз велел мне привести себя в порядок и сказал, что вечером мы идем на танцы в парк. Сердце мое сжималось от волнения; танцевать я не умел. В парке было многолюдно. Таймураз подошел к знакомым девушкам и представил меня. К моему великому удивлению, девушки с любопытством и здоровым интересом стали задавать вопросы. Я стеснялся, ведь никакого опыта общения с девушками у меня не было. Но от меня уже ничего не зависело, и мы оказались в самом центре танцплощадки. Мое обучение было поручено Оле – стройной блондинке с озорным взглядом. У меня ничего не получалось и все дружно надо мной смеялись, вскоре смешно стало и мне. Да, я смеялся над собой и еще не знал, что это дано не каждому, даже если шестнадцатая страница военного билета совершенно чистая.
Веселые и счастливые, мы шли по ночному Курган-Тюбе и хохотали. Нас было десять человек – шесть девушек и четыре парня. Неожиданно для меня, Галя, близкая подруга Оли, пригласила нас к себе домой. Вскоре трехкомнатная квартира была в нашем распоряжении. Почему-то все девушки оказались в купальниках и песня Джо Дассена соединила нас в медленном танце. Мои глаза стали квадратными от происходящего, но я не лез со своим уставом в чужой монастырь. Наши строгие осетинские нормы вмиг исчезли куда-то. Я был единственный, в ком комплекс неполноценности рвался наружу, уменьшаясь с каждым мгновеньем. Кто-то предложил сыграть в бутылку, мы стали шумно устраиваться на паласе. Целоваться я, конечно, не умел, но наивно убеждал всех, что поцелуй будет с кавказкой страстью, чем вызвал смех окружающих. Мне нравились все девушки, но Таймураз предложил мне выбрать Олю и успокоиться. И я повиновался.
Получив очередную инструкцию, заманил Олю в свободную комнату и взяв на руки, медленно опустил на широкую кровать. Мы целовались нежно и трепетно, и когда я обнажил ее упругую, розовую грудь… Мое блаженство продолжалось до самого рассвета.
Я не очень буду утомлять моего читателя, но отдельные яркие моменты lnei жизни, безусловно, будут описаны в сжатом виде, а их у меня было достаточно – на несколько жизней. Четыре года я прожил в Таджикистане, иногда возвращался в Осетию, но ненадолго. Олю я потерял по своей же вине и неопытности. Но постепенно становился донжуаном. Курган-Тюбе, Калининабад, Яван и Душанбе – вот города, в которых я жил. У меня было много интересных женщин, встречались даже и с квартирами, но общежития оставались главным местом моего обитания. Я хорошо изучил советские общежития. В них запрещалось все, но чем больше было запретов, тем сильнее проявлялось желание нарушать их. Парни и девушки с разбитыми судьбами, лишенные своих корней, искали приют и утешение в этих казенных стенах. Комсомольские стройки и вся большевистская идеология породили сословие людей без памяти и прошлого. Молодые люди просто разлагались. Общие комнаты, кухни, туалеты и прачечные отнюдь не способствовали высокой культуре личности, а в лучшем случае делали ее безразличной ко всему происходящему. Замызганные раковины и унитазы, пьяные разборки и душераздирающая полуночная музыка, дикие вопли и бронзовая надменность вахтерши – все это было зеркальным отражением социалистического общежития и развитого социализма. Дети матерей-одиночек, лишенные человеческого тепла, подчинялись стадному коллективизму, обречено впитывая русский мат и грубость. Пьяные матери и их сожители, проклиная свою судьбу, били детей по голове в пьяной истерике, и они становились неполноценными. Но страна через TV твердила о каких-то героях и ратном труде во имя Светлого Будущего Человечества.
Годы, прожитые в Таджикистане, не прошли даром – я многому научился и, в первую очередь, стал общительным и уверенным в себе. Женщины настолько интересовали меня, что я действительно вошел в роль донжуана. Однако не забывал о поэзии и иногда печатался. Человек с восьмиклассным образованием не мог писать хорошие стихи, но они были искренними. Это меня утешало. Там же, в Таджикистане, я прошел нужную медкомиссию. С меня сняли эту злосчастную статью. Я получил новый военный билет, ее шестнадцатая страница была чиста. Я торжествовал! Теперь я мог устроиться на любую работу и в ожидании чего-то нового завербовался в Волгодонск…
… Погода была мерзкой. Раскисшая глина облепляла обувь и ходить было трудно. Возле каждого многоэтажного дома стояла емкость с водой, и люди старательно избавлялись от глины и грязи. Строительство велось широким размахом, но, проезжая на автобусе, я увидел завалившийся девятиэтажный дом – это меня ошарашило. Но это было еще не все. Основной гигантский корпус “Атоммаша” из-за неправильных расчетов специалистов ушел в грунт и сильно деформировался, по стенам его змеились трещины. Казалось, сама природа взбунтовалась против главных идеологов и стратегов строителей коммунизма, ибо нарушалась гармония lefds природой и человеком.
Когда меня поселили в общежитие, я сразу увидел перекошенные физиономии отбросов общества, которые поочередно пытались занять у меня на бутылку. Меня тошнило от всего, что я видел. Это была не просто комната – а трехкомнатная квартира, превращенная в свинарник. Мне не хотелось даже дышать одним воздухом с этими строителями коммунизма. Я знал уже тогда, что так не должно быть, но так было. Первая моя ночь в общежитии была кошмарной – мучительной и бессонной. Под утро опухли глаза и болела голова. Я забрал свои документы и уехал на Украину – в Херсон. Мне казалось, что становлюсь бродягой, но я убегал не от себя.
В Херсоне я устроился на стройку и продолжал осваивать искусство сердцееда. Весной подался в передовой совхоз, в Чернобаевку, где председателем был будущий народный депутат СССР Моторный. Здесь я работал в поле рабочим. Интересно отметить, что, независимо от производительности труда, дневная оплата не могла превышать трех рублей пятнадцати копеек – это был социалистический потолок.
Проработав в поле от зари до зари две недели, я решил уволиться, ведь главная моя задача заключалась в том, чтобы получить новую трудовую книжку. С меня удержали за питание и мои расчетные составили пять рублей восемьдесят копеек. Было смешно, почему-то вспомнились строки С. Есенина – “знать оттого так хочется и мне, задрав штаны, бежать за комсомолом…” Я был вынужден оставить свою деревенскую подругу, которая была очень красивой и стройной, но выше меня ростом. Позже из Херсона, где основным местом моего обитания была танцплощадка в городском парке, разведенная очаровательная молдаванка снова заманила меня в деревню. В совхозе “Восточный” я устроился трактористом. В поле загорелые женщины-крестьянки загружали прицеп моего трактора свеклой, а я увозил ее свиньям на ферму. Я обратил внимание, что женщины, выдергивая свеклу, не отбивают от нее землю. Мне это не понравилось. Мы поругались, и они отказались со мной работать. Меня почему-то устраивала только хорошая работа, и я с удовольствием взялся за дело сам. Нагрузив полный прицеп чистейшей свеклы, я поехал на весовую. Оказалось, однако, что вместо двух тонн трехсот килограммов я привез всего тонну шестьсот. И – потерял в зарплате. Это был очередной социалистический абсурд. И все же я думаю, что свиньи остались довольны.
Снова разочарования и снова дорога. Южно-Украинская атомная электростанция в Николаевской области превзошла все мои ожидания. Для человека, полюбившего романтику и приключения, здесь было все. И скучать не приходилось. Секс витал в воздухе. Молодежь, хлынувшая сюда, спаривалась, не дожидаясь ночи. Это было раздолье для холостяков и даже для семейных. Работая официантом в отделе рабочего снабжения, я naqksfhb`k только югославов и первых лиц самой АЭС. Югославы были инженерами. Помню, как Стеван из Загреба настойчиво и навязчиво уговаривал белокурую официантку из бара. Все это было забавно.
Летом на живописном скалистом берегу Буга собиралось множество людей – это был поистине райский уголок. Солнца и душевного тепла хватало всем. У меня было столько молодых красавиц, что я и не помню их всех. Но все в этом мире когда-нибудь кончается. Судьба забросила меня в Донецк. Здесь я пробыл недолго, но любовных похождений было достаточно. Получив письмо от родителей, я вернулся в Осетию. Осетинская жизнь меня никак не вдохновляла. Одиночество и скука – вот с чем я столкнулся. Энергии было много, и я решил построить себе дом и получил земельный участок в сельсовете. Экскаватор, на котором я работал, здорово мне помог, но времени на строительство все же не хватало. И тогда я устроился пожарным на Бесланский маисовый комбинат. Теперь я мог действовать и все лето занимался опалубкой и бетоном, который замешивал сам. Одного цемента я истратил больше пяти тонн. Занятия тяжелой атлетикой пошли на пользу. Физический труд стал для меня родной стихией. Но по вечерам мне становилось невыносимо от одиночества. Осетинки меня не воспринимали всерьез, помня мою историю с шестнадцатой статьей. Мои признания в чувствах оставались безрезультатны. И странно – в ответ у меня зародилась идея построить теплицу. Поначалу отец сильно противился этому, говорил, что это не принято и стыдно и совсем не отвечает социалистическим нормам. Все же я настоял на своем и увлеченно приступил к делу. Через месяц отец тоже заинтересовался и купил стекло. Теплица получилась отличная, площадь -больше шестидесяти квадратных метров, отапливалась углем. По вечерам я сидел у котла в тепле и тишине и вдохновенно писал стихи. Но мне не хватало любви и я снова решил уехать. Фундамент и земельный участок я спешно продал всего за две тысячи рублей и отправился в Иваново – в город невест.
В гостинице “Интурист” я занимал двухместный номер за тринадцать рублей в сутки и по вечерам спускался в ресторан. Я ел грибы и пил исключительно полусладкое шампанское. Иногда я заказывал “лезгинку”, но это было малым утешением – ивановские ткачихи или не ходили в ресторан, или находились на своих фабриках, перевыполняя план. В ресторане, конечно, женщины появлялись, но почему-то все были заняты. Однажды я разговорился с одним капитанам милиции. Он посоветовал мне поехать в Суздаль. На следующий день я так и поступил.
Таксист за рубль довез меня до гостиницы “Ризоположенская”. Угостив администратора шампанским, я поселился в отдельном номере.
Вечером, как и подобает истинному джентльмену, в тройке и в галстуке с сигаретой “Космоса” в руке, я спустился в бар, но он почему-то был закрыт и мне посоветовали пойти в бар “У Каменки”. Но и здесь a{kn еще мало людей. С любопытством оглядывая окружающих и держась достаточно свободно, я пригласил милую блондинку на медленный танец и вскоре познакомился и с ее подругой. Столик, за которым я сидел, вполне устраивал меня. И я самодовольно озирался по сторонам. Неожиданно появился усатый парень крепкого телосложения и, попросив разрешения, уселся напротив меня. Это был бармен из моей гостиницы. Ему сообщили обо мне и он поспешил меня найти. Девушки, с которыми я уже познакомился, оказались за нашим столом, и “земляк” предложил перейти на коньяк. Со спиртным я особо не дружил. И около полуночи теплая компания проводила меня в номер.
Утром девушки меня навестили и наше веселье продолжилось. Но когда я попытался остаться наедине с одной из них, та отказалась. И тогда я их выгнал. Эти красотки были из Москвы и просто хотели красиво жить, ничего не отдавая взамен. Однако долго мне скучать не пришлось. Ко мне сами подошли две молоденькие подружки и, попросив сигареты, предложили составить компанию. Но сигаретами я и решил ограничиться, предложив авансом посетить одной из них мой номер. Это было наглое и бестактное предложение, но мне не отказали. Через час-другой нас стало четверо вместе с барменом. За две недели мы побывали почти во всех ресторанах. Я настолько полюбил грибы, что уже определял их по вкусу. В городском туристском комплексе я слушал страстные песни красивой певицы и веселился за щедрым столом с улыбающимися девицами. Они менялись, но музыка в душе не кончалась. Здесь же я впервые узнал сауну и все достопримечательности города. Суздаль – очень древний город, находится в “Золотом кольце”. Здесь было много артистов отовсюду. Дело в том, что русская природа и многие исторические фильмы снимались именно в Суздали и поэтому качество обслуживания везде было на должном уровне. Но праздник не может продолжаться бесконечно, а потому я решил вовремя уехать и перебрался во Владимир. Здесь я познакомился с молодой санитаркой Аней и чуть было не женился на ней, но обстоятельства нас разлучили. В апреле тысяча девятьсот восемьдесят пятого года я завербовался в Красноярск – там жил мой двоюродной брат Таймураз. И это была главная причина принятого решения. Я знал – где Таймураз, там скучать некогда. Все документы завербованных – а нас было человек шесть – находились у меня, я был назначен старшим группы. В Красноярске я заглянул в барак, где мне предстояло жить, огляделся, раздал всем их документы и “слинял”. Сразу на железнодорожном вокзале я стал искать Таймураза. Я знал, что он работает водителем “Икаруса”, но адреса у меня не было. Водители помогли мне его найти. Для него это была полная неожиданность и радость его была не меньше моей. Он был уже женат и у них росли два сына – Руслан и Виталик. Ольга – его жена – радушно меня встретила и некоторое время я жил у них. В трехкомнатной квартире было не слишком тесно. Вскоре я устроился на Jp`qmnpqjhi судоремонтный завод трактористом. Совершенно случайно я познакомился с капитаном пассажирского судна “Ипполитов-Иванов” Николаем Павловичем Скабло, который тоже писал стихи и регулярно печатался в разных журналах. Он предложил мне перейти к нему боцманом. Предложение было заманчивым, и я с удовольствием согласился. Две недели мы стояли еще на “вооружении” и тщательно готовились к навигации. В первых числах июня мы уходили в первый рейс – в Дудинку. Туристы, заполнившие обе палубы нашего белоснежного судна, размахивая руками, прощались со своими родственниками и знакомыми. “Отдать швартовы!” – властно скомандовал капитан. Канаты на кнехтах пристани были освобождены и мы с матросами энергично их подобрали. Судно медленно развернулась на сто восемьдесят градусов и устремилось по течению. Пассажиры рассматривали Красноярск, который становился все меньше и меньше. Енисей не казался мне широкой рекой, но по мере продвижения на север мое представление о нем менялось – он был великолепен. Живописные берега, покрытые зеленью, гармонично дополняли его могучую стать.
Между тем в мои обязанности входила хозяйственная жизнь судна. Приходилось стелить, менять замки, слесарничать и т. д. Но главное мое рабочее место все же находилось на баке – в передней части судна, где размещались брашпиль для подъема и отпускания левого или правого якоря, два кнехта по бокам, на которых крепились швартовы во время причаливания к берегу. Отсюда я поддерживал прямую связь с капитаном и четко исполнял его команды. Он был доволен моей работой.
У меня была отдельная каюта с телефоном и в свободное время я, естественно, не терялся. Я познакомился с директором рейса – красивой блондинкой с прекрасной фигурой, одетой со вкусом и с хорошими манерами. Николай Павлович был сильно удивлен, когда застал меня в ее номере люкс, уверенно раскуривающим сигарету. Он не мог серьезно соперничать ни с моими усами, ни с моим темпераментом, а его поэтическая натура не позволила ему даже побыть лишнюю минуту, и он спешно удалился. Но все же я предпочитал свою каюту, где чувствовал себя свободней и раскованней. Марина была необыкновенной женщиной. С ней было легко. Секс и милые беседы по вечерам настолько увлекли нас, что постепенно перешли в любовь. Вскоре весь экипаж и даже туристы знали, что у нас серьезные отношения.
Между тем мы подходили к “ Казачинскому порогу”. По команде капитана все пассажиры вышли на палубы. Я находился на баке. Здесь Енисей на протяжении двух километров сужался, а течение становилось стремительным. Это была зона повышенного риска. И мы должны были быть бдительны. Здесь случались и крушения. И малейшее отклонение от курса было гибельным. Мы подъезжали к северному полярному кругу. И те, кто впервые пересекал его, подвергались обливанию холодной водой. В ход xkh ведра, кастрюли и прочие емкости. Мне уделили особое внимание, на баке я был уязвим. По этому случаю выдавали специальные свидетельства. Подходя к Дудинке, я не верил своим глазам – Енисей превратился в безграничное море. Полутораметровые волны с ревом обрушивались на наше судно, подгоняемые холодным ветром. Картина выглядела впечатляющей и появилось стихотворение, которое долго висело в камбузе.
В Дудинке мы пришвартовались к дебаркадеру, который также находился на плаву. Наше судно то поднималось вверх, то резко опускалось. Качка нарастала. Неожиданно для всех послышался оглушительный треск – это оборвались швартовы, все три. В это время я спал в своей каюте -Марина уехала в Норильск, с туристами. Уже через несколько секунд я, в тапочках, выскочил на бак. В машинном отделении включили двигатель, когда судно отнесло от берега уже на приличное расстояние. Боцману поступила команда: “Приготовить левый якорь”. И он с грохотом ушел на дно. “Крепить левый якорь!” – послышалась новая команда. Через несколько минут стало ясно, что один левый нас не удержит, и тогда мы опустили и правый. Огромные волны обрушивались на меня. В мокрой летней рубашке и тапочках я вполне соответствовал речному “волку”. Спокойно оценив ситуацию, капитан все же решил пришвартоваться и мы подняли поочередно оба якоря. Весь экипаж нашего судна работал сплоченно и слаженно. Мы подбирались к берегу. Команда “Отдавать носовой!” была выполнена с неимоверной быстротой. Матросы закрепили средний и кормовой, как только судно вплотную подошло к дебаркадеру. Усиленные канаты уже не могли подвести.
Через некоторое время мы возвращались в Красноярск. Наши отношения с Мариной продолжались и мы, слегка опьяненные мускатным вином, льнули друг к другу. Марина была бесподобна. Ее умение красиво себя подать ошеломляло. Поистине любовь не знает границ, если чувства настоящие.
“Казачинский порог” снова поджидал нас. Двигаясь против течения со скоростью пятнадцать километров в час, мы никак не могли осилить течение без дополнительной помощи, потому что скорость Енисея была весьма внушительна. Дежурило мощное судно, оно и отбуксировало нас. Оба капитана обменялись продолжительными гудками. Туристы с большим волнением наблюдали за этим зрелищем.
Путешествие заканчивалось и “Ипполитов-Иванов” подходил к Красноярскому порту.
Марина оставила меня одного на судне.
Я уволился – не мог долго заниматься одним и тем же делом.
Красноярский завод железобетонных конструкций, куда я оформился стропальщиком, не вызывал у меня восторга. Поселившись в общежитии, я осматривался некоторое время в поисках той единственной и неповторимой, которая могла бы стать моей женой. Мне было уже двадцать debr| и больше не хотелось разменивать себя на мимолетные встречи с девицами с сомнительной репутацией. Желание создать семью усиливалось с каждым днем.
Однажды на работе я увидел девушку. Она сидела на лавочке и грелась под солнышком после прошедшего дождя. Я решил подойти и познакомиться. Мы разговорились. Представившись Олей, она объяснила мне, что работает в научно-исследовательском институте, что по специальности она -строитель-технолог. На следующий день я предложил ей встретиться и отпраздновать наше знакомство у меня в общежитии. Когда Оля пришла, я попросил её зажарить молодого цыпленка, а сам отправился бриться. Все выглядело вполне по-домашнему, почему-то появилось ощущение, что мы уже давно знакомы. Шампанское и рябиновая настойка на коньяке украсили наше уединение. Оля смотрела на меня понимающими глазами, в ее словах чувствовалась правдивость. Именно этого мне и не хватало так давно. Жить в Красноярске я не собирался и потому уговаривал Олю уехать со мной в Осетию. Проблема заключалась в том, что в НИИ Оля приехала по распределению Тульского политехнического института и ей нужно было отработать необходимый срок. К моему восхищению, она решилась на отчаянный поступок – согласилась даже без трудовой книжки уехать со мной. Это еще больше усиливало мои чувства к ней.
Двухместное купе в вагоне “СВ” вполне подходило для влюбленных. Благополучно добравшись до Осетии, мы устроились на работу, но неожиданно приехали родители Оли и предложили нам переехать в Тулу. Мы согласились, сыграли там же свадьбу и нашли работу. Постепенно в наши отношения стала вмешиваться теща. Тесть, ведущий инженер Конструкторского бюро приборостроения, строго соблюдал нейтралитет. Мое пребывание в Туле становилось невыносимым. Бывшему боцману было тесно в квартире, не хватало свободы. Обсудив с женой план дальнейших действий, я уехал в Волгодонск и устроился монтажником на Ростовскую АЭС. В Цимлянске я снял квартиру и в свободное от работы время рыбачил закидушкой. В июне Оля ушла в декретный отпуск и приехала ко мне.
Наконец-то появилась возможность жить своей семейной жизнью, без вмешательства посторонних. Это было самое счастливое время в моей жизни. Здесь же, в Цимлянске, у нас родилась дочь Людмила. Оля оказалась необыкновенной мамой и женой, у нее все получалось здорово. С первыми осенними холодами стало очевидно, что зимовать с грудным ребенком в таких условиях просто немыслимо. Посоветовавшись, мы снова уехали в Осетию – к моим родителям, но, вкусив прелесть самостоятельной жизни, не собирались засиживаться у них надолго. В мае тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года я устроился сантехником в “Горводоканал” города Владикавказа и сразу получил семейное общежитие. Нам сопутствовала удача, и уже через полтора года мы получили ордер на двухкомнатную квартиру. Настоящая любовь окрыляет и, видимо, придает dnonkmhrek|m{e силы. Теперь я мог считать себя состоявшимся мужчиной!
Первый съезд народных депутатов СССР полностью поменял мое политическое мировоззрение. Если до этого я ждал от Михаила Сергеевича Горбачева обновления социализма и объявления широкомасштабной войны коррумпированным чиновникам, но теперь частная собственность и капитализм стали основополагающими. Большая часть населения Советского Союза уже не верила в светлое будущее человечества. Никто не мог осознать происходящее – даже сам Горбачев. Счастье грезилось всем над развалинами существующей социалистической системы. Летом тысяча девятьсот восемьдесят девятого года я впервые посетил ОВИР города Владикавказа и заявил, что не хочу жить в СССР. Меня внимательно выслушали и в связи с тем, что за границей у меня нет ни родственников, ни друзей, посоветовали ждать закона о въезде и выезде из СССР. В августе того же года у нас родился сын Алан. Было трудно и даже невозможно жить, и я пришел к выводу, что любой ценой нужно выбраться из этого горбачевского ада и обеспечить своим детям достойное будущее. Я занялся изучением английского языка, и жена -тоже.
В декабре мы всей семьей гостили во время отпуска в Туле и тогда же я съездил в Москву. И там впервые навестил американское посольство. Какой-то азербайджанец уговаривал меня купить у него анкету на иммиграцию за двадцать пять рублей, но я отказался. Я знал, что мои шансы равнялись нулю; необходимо было, как мне казалось, как-то заслужить это право и серьезно заняться антикоммунистической деятельностью.
Все лето тысяча девятьсот девяностого года я продавал на центральном рынке Владикавказа квас и пиво и постоянно вывешивал антикоммунистические плакаты следующего содержания:
“Коммунизм – это Советская власть плюс газификация всей страны”.
“Не верьте коммунистам, верьте Вацлаву Гавелу и Збигневу Бжезинскому!”
Поначалу Барагунов, мой начальник, терпеливо относился к подобной деятельности, но в октябре, видимо, поступили инструкции, и он предложил мне написать заявление об увольнении по собственному желанию. К этому времени я уже собрал все документы на демонстративный отказ от советского гражданства. И даже уплатил госпошлину пятьсот рублей. Заместитель министра внутренних дел Медведицков отговорил меня от этой затеи и заверил, что для иммиграции это не нужно. Меня это убедило.
Пятнадцатого октября того же года я стоял у американского посольства в Москве с плакатами:
“Коммунисты – это черви в мозгах у народа! Их место на свалке истории, доказательство их вины – наша нищета”.
“Товарищ Лукьянов, где обещанный закон о въезде и выезде из СССР? Почему я должен угонять самолет, как преступник?”
Через два-три часа ко мне вышли из посольства и объяснили, что для иммиграции в США существует единая система: необходимо заполнить анкету и ждать результата. В семнадцать часов я получил анкету, заполнил ее и вернулся в Тулу, где гостила моя семья.
События, развернувшиеся в Вильнюсе, не оставили меня равнодушным. В моей солидарности с прибалтийскими народами сомневаться не приходилось. Тринадцатого января девяносто первого года я вышел на проспект Мира во Владикавказе с плакатом: “Горбачев, ты убийца и марионетка!”
Недолго продолжалось мое шествие. Милицейская машина со стороны улицы Кирова сразу ринулась за мной. Милиционеры скрутили меня и увезли на улицу Бутырина – в Министерство внутренних дел. Майор, долго беседовавший по телефону с заместителем министра Медведицковым, объяснил мне, что такая деятельность вовсе не безопасна. Через час меня отпустили.
Весной девяносто первого года мы с женой продали нашу квартиру и перебрались в Тулу. Заполненная анкета на иммиграцию обнадеживала и мне наивно казалось, что вот-вот придет положительный результат.
Денег было достаточно; оставив свою семью в Туле, я околачивался у американского посольства. Позвонив в Вашингтон, в иммиграционный отдел, я с ужасом узнал, что шансов у меня практически нет. Приятный женский голос разрушил все мои надежды. Конечно, у посольства мне предлагали купить приглашение за две с половиной тысячи. Но я, наивный, полагал, что только легально могу иммигрировать. Между тем инфляция усиливалась с каждым днем, набирая обороты. В отчаянии я купил шерстяное одеяло на Новом Арбате и расположился у посольства, ожидая хоть какого-нибудь внимания. Американцы, довольные, что “Империя зла” разваливается, уже не реагировали на такие вещи. И когда капитан из охраны посольства сфотографировал меня, закутанного в одеяло, то тут же, чисто по-человечески, предложил прекратить это бессмысленное занятие. Капитан был прав, но только вечером я осознал это и вернулся в Тулу. Но мечта об иммиграции не покидала меня ни на минуту.
Девятнадцатого августа тысяча девятьсот девяносто первого года я понял, что после Баку, Тбилиси и Вильнюса события переходят в Москву. Призыв Ельцина послужил сигналом к действию. И двадцатого августа я выехал из Тулы в Москву и примерно в четырнадцать часов примкнул к демонстрантам в районе Садового кольца. Шествие к Белому Дому было внушительным. Мы скандировали “Рос-си-я!” “Ель-цин!” У Белого Дома я записался в одну из сотен, которая уже была сформирована и находилась на подъеме к двадцать первому подъезду – со стороны здания “СЭВ”. Bnnpsfemm{e камнями и металлическими предметами, мы защищали Свободу, Демократию и Будущее России. Так, по крайней мере, мы думали. Около полуночи в небо Москвы взметнулась первая очередь трассирующих пуль. В три минуты первого нам сообщили, что в районе Садового кольца появились БТРы. Страшная весть о гибели наших ребят потрясла всех. “Подонки!” – нарушил я тишину. Волосы стали дыбом. Я знал, что не отступлю и приму смерть, если судьбе так угодно. Каждый защитник Белого Дома был готов к самопожертвованию ради Свободы и Демократии. Так было на самом деле! Мы были уверены, что “Альфа” выжидает более удобного момента. Любое появление воинских частей даже на окраине города могло прояснить ситуацию. Москвичи звонили в Белый Дом отовсюду и информация немедленно передавалась нам. До самого рассвета мы не смыкали глаз, пристально всматриваясь в темноту и вслушивались в каждое слово ведущего радиостанции “Эхо Москвы”.
Утром сильный дождь внес свои коррективы. Москвичи почему-то уходили домой, хотя полной ясности происходящего не было. Около десяти часов утра защитников Белого Дома оставалось не более двух тысяч. Лично меня это сильно волновало. Самые стойкие, находясь целый день под проливным дождем, уходить не собирались. Москвичи все же не забывали про нас и приносили в термосах горячий чай и бутерброды. Промокшие и озябшие, мы с благодарностью согревались этим. Политики самого высокого ранга – Силаев, Шеварднадзе, Попов, Шахрай, Явлинский – проходили мимо нас и наша причастность к новейшей истории России делала нас счастливыми. До рассвета двадцать второго августа наша победа стала очевидной, и десятки ракетниц осветили небо Москвы и Белый Дом. Утром кто-то неожиданно сообщил, что идут омоновцы. Мы здорово переполошились, но через полчаса напряженного ожидания поняли, что это был розыгрыш. Наша победа становилась необратимой.
В дальнейшем я метался между посольствами, но отсутствие приглашения из выбранной страны не давало мне никакого права в ОВИРе на получение загранпаспорта. Тогда это было сложно. Изоляция Советского союза от внешнего мира и абсурдность его законов загнали меня в тупик, и мои поездки в дальнейшем в Калининград и Ригу становились бессмысленными. Выяснилось, что продажа квартиры была преждевременной и непростительной ошибкой. Я просто не рассчитал свои силы. Между тем наши отношения с Олей становились все хуже и хуже. В Туле я жить не собирался и предлагал ей вернуться в Осетию, но прежнего взаимопонимания уже между нами не было. Мое сердце разрывалось на части, я не мог поверить, что это происходит со мной.
Летом тысяча девятьсот девяносто второго года, когда я был представителем Миротворческих сил в составе осетинского батальона и находился на первом БТРе вместе с генералом Суановым и Бибо Дзуцевым, мы въехали в Цхинвал. Жители города встречали нас со слезами радости m` глазах и цветами, которыми полностью был усыпан наш БТР. Сразу после этого вооруженное противостояние в Южной Осетии прекратилось. Отдельные провокации уже ничего не решали. За три недели моего пребывания в Знаури я ни разу не выстрелил из своего автомата АК-74, потому что помнил об истинном предназначении Миротворческих сил и миссию, на нас возложенную. Я не скрывал, что в августе девяносто первого года защищал Белый Дом и тем самым нажил себе врагов. “Хватит миндальничать с этими демократами, развалившими страну!” – призывал наш политрук Тамерлан Цомаев. Антидемократические настроения политрука и отдельных пьяных “миротворцев” вынудили меня расторгнуть контракт и покинуть Южную Осетию. Майор Бельский, рассудительный связист, помог мне оперативно уехать.
Мое возвращение домой омрачилось желанием жены развестись. Я срочно выехал в Тулу в надежде любой ценой сохранить семью. В квартиру меня не пустили, я устроился в гостинице. Восемнадцатого августа родственники Оли отмечали день рождения моего сына Алана, а я стоял на лестничной площадке в ожидании детей. Веселившиеся туляки признались мне, что поросенок, которого я специально привез из Северной Осетии, был необыкновенно вкусным. “Туляки вы, туляки!” – усмехнулся я и отправился фотографироваться с детьми. К этому времени Оля уже имела любовника; против развода я возражать не стал. Снова я становился скитальцем. Отметив в Москве годовщину августовской победы, я в отчаянии уехал в Красноярск и устроился в вагонном депо проводником по охране вагонов. Но после Нового года решил податься на золотые прииски в город Бодайбо Иркутской области. Я устроился в артель “Высочайший” бульдозеристом на Т-170 и честно отрабатывал зарплату. Работы начали со срубов к весне. В мои обязанности входила доставка льда из реки, перетаскивание бревен, чистка дорог от снега и т.д. Это была настоящая работа и вполне соответствовала моему положению одинокого человека, тем более что питание было отличным. Однажды я расчищал горную дорогу от снега и, добравшись до середины площадки, предназначенной для разворота машин, вдруг почувствовал, что подо мной поехал лед и меня уносит в пропасть. В самый последний момент я выпрыгнул из кабины, не сбросив скорости. Бульдозер ударился о грунтовый бордюр, находившийся под снегом, а я снова запрыгнул в кабину и, повернув немного вправо, медленно двинулся вдоль пропасти. Добравшись до безопасного места, я включил заднюю скорость и на больших оборотах проскочил обледенелую площадку, прежде чем снова сползти к пропасти. Это было единственно правильное решение!
Здесь же я научился на своем бульдозере преодолевать крутые подъемы и спуски – это захватывало меня, потому что требовало полной отдачи человеческих возможностей. Но меня беспокоила политическая ситуация в Москве, она там накалялась. Противостояние Президента Pnqqhh и демократического крыла Верховного Совета обязывало меня принять решение. Мои личные интересы не были выше общероссийских и, не видя на приисках ничего, кроме пирита – спутника золота, я получил жалкие расчетные за свой труд и уехал в Москву.
Тридцатого марта девяносто третьего года я познакомился на “Васильевском спуске” с сопредседателем “Союза защитников Белого Дома” – Константином Труевцевым, который внимательно меня выслушал и предложил конкретную работу перед апрельским референдумом. Я с удовольствием согласился и в дальнейшем работал с Борисом Михайловичем Митрофановым, также являвшимся сопредседателем союза. Наша задача заключалась в отправке из всех аэропортов и железнодорожных вокзалов города Москвы наглядной агитации в поддержку президента по всем регионам России. Петр Сергеевич Филиппов, руководитель аналитического центра, лично курировал нашу деятельность из Белого Дома. Он дал мне свой домашний телефон на случай экстренной необходимости. Первые три дня я ночевал в залах ожидания на Казанском вокзале, а на четвертую ночь чудом устроился в спальном вагоне на Ленинградском вокзале. Так я прожил на вокзалах две недели и плодотворно работал в паре с Митрофановым. У нас с ним сложились прекрасные отношения, поэтому он договорился с Александром Долгалевым, возглавлявшим наших сторонников в охране Мэрии Москвы, чтобы я дополнительно к своей работе дежурил по ночам еще и там. Встретили меня хорошо, даже выдали военную форму. Я забирал пятьсот листовок для распространения возле метро “Баррикадная”. Признаться, я не жаловался, но, видимо, те несколько часов, что мне выпадали на сон, Долгалев считал напрасной тратой времени, и он предложил мне выбрать между ним и Митрофановым. Но я не для того бросил золотые прииски, чтобы не понять важности исторического момента перед референдумом. Я ушел из Мэрии. Я считал, что мы делаем общее дело, и заявление Долгалева показалось более чем странным. Борис Михайлович Митрофанов как-то направил меня в “Демократическую Россию”, и когда Людмила Васильевна Стебенкова узнала, что я сплю на вокзалах, то устроила меня на три дня в гостиницу “Центральная”, где до самого утра я отмывался и отстирывался. Мне не хотелось, чтобы за меня платили деньги за проживание в гостинице. Через два дня я поставил вопрос ребром – либо общежитие в Москве, либо немедленный расчет. Грош цена такой демократии, если меня не могут обеспечить койкой в Москве, пусть даже без прописки. Борис Михайлович действительно ничем не мог мне помочь, и тогда я попросил его выдать мне расчетные и справку, что работал у него, а также уточнить ситуацию с уже заполненной анкетой на получение медали “Защитник Свободной России”. Выяснилось, что анкета затерялась где-то, справку он мне не даст, а расчетные будут только завтра. Мне больше не хотелось спать на вокзалах, я был зол. Борису Михайловичу lne поведение показалось вызывающим и он вызвал наряд милиции. Это не входило ни в какие рамки – демократы сдавали в милицию одного из самых убежденных деятелей демократического движения. Сразу по прибытии наряда милиции я получил расчетные и был выведен на улицу, прекрасно понимая, что медаль я уже никогда не получу. Все же не Митрофанов сделал меня демократом. И позже я осторожно поднялся на второй этаж. В соседнем кабинете я, благодаря Владимиру Федоровичу Ельцову, прекрасному и гостеприимному москвичу, набрал листовок и газет и, еле передвигая ноги, поплелся на Курский вокзал. Я твердо решил уехать в Северную Осетию.
Двадцать второго апреля, за три дня до референдума, я расположился недалеко от железнодорожного вокзала во Владикавказе и навязчиво раздавал свои листовки и газеты. Ко мне подошел невысокий мужчина и представился главным редактором газеты “Демократическая Осетия”. Астемир Цомаев предложил мне распространить еще одну пачку его газеты. Я с удовольствием согласился, тем более что в этом номере было мое обращение к жителям Северной Осетии. Еще в Мэрии я случайно познакомился с предпринимателями-осетинами, прибывшими на какой-то конгресс в Москву. Они мне дали газету “Демократическая Осетия”; с ними я и решил отправить свое обращение к жителям Северной Осетии
“Дорогие земляки! Я обращаюсь к вам с надеждой, что в этот исторический момент, когда решается судьба демократии, свободы и рыночной экономики, проводимой президентом России Борисом Николаевичем Ельциным, вы сделаете достойный выбор.
Руслан Имранович Хасбулатов нарушил кавказский закон и подло предал демократическим путем избранного Президента России. Я – осетин, и мне стыдно, что Осетия до сих пор именуется Советской социалистической республикой – единственной во всей России. Я знаю, что в Осетии мало демократов и люди не лезут в политику, а просто добросовестно работают и, к сожалению, этим умело пользуется сохранившаяся партийная элита.
В августе тысяча девятьсот девяносто первого года я по зову сердца уехал в Москву и защищал Белый Дом России. Тогда я согласен был умереть за свободу и демократию. Теперь, когда коммунисты снова поднимают головы, осознав, что народы России оказались нетерпеливыми на пути к рыночной экономике, я снова приехал в Москву для защиты экономических реформ, проводимых Президентом и правительством России. Хочу добавить, что летом тысяча девятьсот девяносто второго года я был добровольцем в миротворческих силах в Южной Осетии и мне посчастливилось на первом БТРе вместе с генералом Суановым и Бибо Дзуцевым въехать в Цхинвал. Вы можете не сомневаться, что, защищая свободу России, я буду думать и о моей родной Осетии, даже если мне придется погибнуть. Ирбек Дзуцев. Мэрия г. Москва”.
К вечеру все листовки и газеты разошлись, и представилась bnglnfmnqr| познакомиться впервые с местными демократами. За плечами был многолетний опыт антикоммунистической деятельности. И, будучи политически достаточно образованным, я лишь изредка посещал штаб демократов на Тамаева сорок восемь.
За время пребывания в Осетии я отоспался, восстановил обычный вес и к очередной августовской годовщине снова уехал в Тулу – к детям, а затем в Москву. По-прежнему бушевали страсти и противостояние Президента с Верховным Советом усиливалось. Демократии в России, как я тогда понимал, угрожала очередная опасность. И мое появление у Белого Дома в каске, позаимствованной у сына, переполошило чуть ли не всех журналистов мира. Фотоаппараты так и щелкали вокруг меня, когда Валерия Новодворская цитировала Вольтера и призывала “Раздавить гадину!” Ситуация осложнялась еще и тем, что совсем рядом с нами собрались сторонники коммунистических идеалов, и мы всячески воздерживались от провокаций. Вечером двадцатого августа началось шествие от Белого Дома к Садовому кольцу с целью возложить цветы к монументу погибших ребят и почтить их светлую память.
Вернувшись в Тулу, я устроился на работу экскаваторщиком и поселился в бараке без права прописки. Сюда же я приводил своих детей и довольствовался общением с ними. Оля по-прежнему жила своей жизнью и лишь изредка соглашалась на уговоры детей навестить меня вместе с ними.
Третьего октября девяносто третьего года, вечером, я узнал из передачи радиостанции “Свобода”, что коммунисты пошли штурмом на Останкино и есть жертвы. Не дожидаясь вечернего обращения по телевидению Егора Тимуровича Гайдара, я немедленно выехал в Москву и около двадцати двух часов уже был на Красной Площади. После того как нам предложили определиться по шеренгам, я, преодолевая волнение, скомандовал: “Первая шеренга! Становись!” Так я стал командиром первой шеренги в ту тревожную ночь и находился у главного входа в Кремль. Под утро нам приказали составить списки людей, передать их полковнику крепкого телосложения и идти к Моссовету. Из тридцати семи записавшихся человек до конца продержались только девять. В Моссовете нас встретил Крайник Владислав Тимофеевич, командир оперативного отряда “Россия”. Мы сразу перешли в его распоряжение. К этому времени я лично знал почти всех наших сторонников в Москве, а Владислава Тимофеевича тем более. Через пару часов Крайник построил всех своих людей и отобрал тех, кому мог доверить огнестрельное оружие для защиты Моссовета. Нас повели вооружаться. В десять часов утра четвертого октября в небе Москвы появились несколько боевых вертолетов и стали кружить над Белым Домом. Залпы легких танков по Белому Дому потрясли Москву и переполошили всех птиц, которые стаями проносились над нами. Канонада не смолкла. Военные во главе с Павлом Сергеевичем Грачевым a{kh вполне с нами солидарны, так что отпала необходимость нас вооружать, но все же мы находились в резерве, оставаясь самыми верными и убежденными защитниками демократии и Ельцина. Обстрел Белого Дома противоречил здравому смыслу и самой сути демократии, но только решительными действиями можно было предотвратить гражданскую войну. Волна беспорядков и погромов могла прокатиться по всей стране.
К вечеру большое количество автобусов было подано к Моссовету. Я попал в группу, которую погрузили в два “Икаруса” и в сопровождении БТРа с бело-сине-красным флагом доставили на одну из главных улиц, ведущую к Белому Дому. Наша задача заключалась (как я понял позже) в обеспечении продвижения легких танков и разгоне митингующих сторонников светлого будущего человечества. Вооружившись металлической трубой чуть больше метра, я решительно направился вместе со своими друзьями в сторону кинотеатра “Россия”. Снайперы, сидевшие на крышах многоэтажных домов, периодически обстреливали местность. Мы видели молодого парня с окровавленной шеей, в отчаянии покидающего это место. Меня поразила точность снайпера, попадавшего в троллейбусные провода. Не поверил бы, если бы это не происходило на моих глазах. Военные в касках и бронежилетах перестреливались со снайперами, сидевшими на крыше многоэтажного дома и просили нас увести многочисленных зевак в безопасное место. Возбужденный до предела, я кричал на всю улицу, убеждая “зевак” уйти под навес кинотеатра.
После продвижения танков мы снова собрались в автобусах и, дождавшись Крайника, вернулись к Моссовету. Всю ночь с четвертого по пятое октября мы простояли на баррикадах и разжигали костры. В отличие от августа девяносто первого года, здесь было много подростков. Я понимал, что в политике они не разбираются, но вкус свободы уже почувствовали, хотя иногда это походило на анархию. От их бесконечных разборок устали все, и вскоре пришли несколько военных и заявили: “Еще одна жалоба жильцов, и мы разнесем в пух и прах вашу баррикаду”. Один из юнцов попытался возразить, но невысокий военный с крупной шеей набросился на него и стал избивать “защитника демократии”. Мы, убежденные демократы, проверенные временем, понимали, что нервы у военных уже на пределе, ведь основная тяжесть легла именно на них. После этого инцидента молодежь немного поутихла. Постоянно находясь в контакте с Владиславом Тимофеевичем и его людьми, мы обходили баррикады. Перед рассветом нас всех построили и объявили благодарность. Очередной политический кризис в России снова миновал.
В пятницу, вернувшись в Тулу, я пришел за своим сыном Аланом и заверил тещу, что в воскресенье вечером обязательно приведу его обратно. В бараке мои вещи уже были упакованы. Алану было чуть больше четырех лет и когда я предложил ему уехать в Осетию без разрешения мамы и других, он с радостью согласился. Мне хотелось вырвать свою qel|~ или хотя бы Алана из круга эгоистических бабушек, лишавших меня возможности видеть своих детей. Никакого желания жить в Туле у меня не было. И совершенно напрасно думали туляки, что я убежал оттуда, где воюют. Да, я хотел бежать из родной Осетии, но не в Тулу, а в цивилизованный, как я полагал, мир – в Соединенные Штаты Америки. До самого отправления поезда Москва-Владикавказ меня не покидал страх, что вот-вот на вокзале появится Оля в сопровождении милиции. Поезд тронулся и ликование оттого, что мой сын отныне со мной и мне есть о ком заботиться и есть ради кого жить, придавало новый импульс моему пребыванию на этой земле. Жестокость российских законов заключается в том, что все права в отношении детей принадлежат исключительно женщинам, а обязанности в виде алиментов – мужчинам. Если бы после развода воспитание сына возлагалось на отца – естественно, с его согласия, то разводов в России было бы намного меньше, а количество пьяниц резко бы уменьшилось. Всю дорогу с интересом поглядывая в окно, Алан объяснял интересующимся попутчикам, что он осетин и едет домой в Осетию. Невозможно было передать словами мою гордость за сына. Алан так всем понравился, что одна из женщин посоветовала мне помыть его перед сном, чтоб никто не сглазил. По мере приближения к Осетии становилось теплее, а снег исчез вовсе. Потерявший свою семью и квартиру ради наивной мечты об иммиграции, я действительно нуждался в тепле, и присутствие Алана и южный климат отогревали мою еще не отогревшуюся душу.
Мать и младший брат Аслан не стали возражать против нашего проживания в родительском доме. Алан не помнил из родственников никого, но с удовольствием находил со всеми общий язык. “Аз дан Дзуццаты Хашаны лаппу!” – твердил он всем на ломаном осетинском языке и на глазах у меня появлялись слезы оттого, что разрушил свою прекрасную семью. Можно было построить дом или купить со временем квартиру, но поведение Оли уже не давало никакого шанса на прежние чувства.
Устроившись в пожарную часть города Беслана в качестве пожарного, я одновременно хлопотал о получении земельного участка под индивидуальное строительство в своем селе. Через месяц приехала Оля и надежды на то, что Алан останется со мной, быстро развеялись. Какой ребенок откажется от мамы. Мне ничего не оставалось, кроме как смириться, но Оля пообещала, что после того, как Люда окончит первый класс, они обязательно приедут в Осетию насовсем.
Через некоторое время я получил письмо от Оли, где она подтвердила свое намерение действительно приехать. Окрыленный этим известием, я получил к весне земельный участок. Строительство началось немедленно -благо график работы в пожарной части способствовал этому. В июне я снова поехал в Тулу и привез свою семью.
К этому времени я вырастил в теплице огурцы и помидоры, а когда созрели фрукты, то я не мог нарадоваться на Алана и Люду, которые полюбили село. Вместе с двоюродными братьями и сестрами они носились по огородам и улицам, наслаждаясь южным солнцем. Нет ничего страшнее быть лишенным общения со своими родными детьми. Разлука одинаково мучительна и для матери и для отца, тем более, если это дети любви.
К осени, проработав уже около года, я зарекомендовал себя дисциплинированным пожарным. Все нормативы я выполнял отлично, а третье место на соревнованиях по гиревому спорту среди пожарных Северной Осетии и денежная премия за это дополнили мои успехи на работе. Вообще-то я смело претендовал на первое место, но из-за незнания правил гиревого спорта досадно уступил лидерство. Получив прозвище “демократ”, я вполне дружелюбно и искренне рассказывал коллегам о своих заслугах и всевозможных приключениях. Нашу пожарную часть собирались военизировать и нам необходимо было пройти во Владикавказе – в поликлинике МВД – новую медицинскую комиссию. Моя безупречная работа не осталась без внимания начальства и в медицинской анкете значилась новая должность – командир отделения. Это повышение было заслуженным. Не сомневаясь в состоянии своего здоровья, я уверенно проходил врачей. Но психиатр Нинель Леонидовна Войнаровская забраковала меня на следующий день. Я сразу понял, что после запросов и проверок всплыла статья 7“Б” и встала на моем пути. К этому времени я уже побывал на переподготовках через военкомат четыре раза, в общей сложности шесть месяцев, а в Краснодаре мне даже присвоили звание сержант. Весть о том, что психиатр меня забраковала, оказалась полной неожиданностью в пожарной части. Тестирование в одной из воинских частей, куда направила меня Войнаровская, и моя статья в газете “Демократическая Осетия” – “Инструкции Крючкова еще выполняются” – не возымели никакого действия. И мне пришлось уволиться. В этот же период я вступил в партию “Демократический выбор России”, с горечью сознавая, что в вопросе прав человека в Северной Осетии после августовского путча ничего не изменилось. Партийная номенклатура продолжала удерживать власть в своих руках и по бездарному варианту Чубайса узаконила свое господство на предприятиях. Теперь обнаглевшие чиновники и директора заводов могли без угрызения совести вершить свои грязные дела, обрекая тысячи работающих на жалкое существование. Задержка зарплаты стала следствием некомпетентности руководства на местах и при этом новоиспеченные буржуа сказочно богатели.
В середине декабря девяносто четвертого года началась война в Чечне. Теперь стало ясно, что власть в Москве от Ельцина перешла к его советчикам – шептунам. Сам факт военных действий с многочисленными вылетами вертолетов из аэропорта “Владикавказ”, которые я видел своими глазами, подтверждали чудовищность этой аферы. Я прекрасно понимал qnqrnmhe доведенных до отчаяния чеченцев, для которых свобода Чечни ассоциировалась не с демократическими ценностями, а с мужской гордостью. Военные же “доблестной” Российской Армии в лице офицеров, недовольных ходом военных реформ, и солдаты с розовыми ушами становились просто пушечным мясом. В этой бессмысленной и ненужной никому войне погибали совершенно напрасно. Вместо того чтобы обеспечить своевременную выплату пенсий и заработной платы по всей стране, учитывая сложность переходного периода, бездарные стратеги Кремля развязали эту война. Теперь стало очевидно, что Россия не имеет ничего общего с тихой обустроенной Европой и кидается из одной крайности в другую и потребуется еще много десятилетий, прежде чем ростки демократии дадут нужный результат.
