13-ое июля, Понедельник (Письма Мариэтты и Лины Шагинян не всегда датированы.)
Друг мой милый, Надюшечка!
Получила вчера твою открытку и хоть немного успокоилась насчет тебя.
Терпи, милая, лечись с охотою, – все придет, все будет, и выздоровеешь, и учиться вместе станем. Набирай силы, береги свои нервы, живи тихо-тихо и особенно не тоскуй по житейскому шуму, он всю душу съедает. Я бы с восторгом сейчас легла в санаторию, отдохнула бы от “жизни”, которая привлекательна лишь издали.
За эту неделю ничего интересного не случилось, Ник. Дмитрович не смог приехать, к великому нашему огорчению. Я у него была в Москве, простилась с ним. Он выпускает осенью новую свою книгу, очень занят, сейчас едет к родным в Рязанскую губ., а после в Финляндию. Должно быть, у вас уже установилась хорошая погода. Здесь такая жара, что дышать нечем. Пишу тебе, сидя у пруда, тут чуточку свежее, а передо мною купаются какие-то бабы, да белые утки с утятами плавают. Дни проходят однообразно, в работе, хотя по такой жаре и работа на ум нейдет. Самое крупное из наших удовольствий – катанье на лодке, сами гребем с Линой, иногда и в одиночку катаемся, заходим в самую зеленую глубь пруда, – да еще купанье в деревянном ящике купальни со скользким полом, на котором то и дело рискуешь сломать себе ногу. Поспевают грибы, недели через две и земляника будет. Лина как-то утром ходила в лес (далеко от нас) и торжественно принесла один длинный серый подберезовик, который мы тотчас зажарили и с аппетитом скушали. Вот и все наши новости. Получила письмо от Тани Гиппиус, не знаю, что отвечать ей, отношения до того перепутались, что мне смертельно хочется впасть в летаргию и заснуть лет на пять. От жары или от чего другого на меня напала лень. Ник. Дм. отсоветовал мне летом писать кандидатскую, тему даст только осенью. Прошел новый законопроект, по которому все, кто кончил 8 класс допускаются к государственным экзаменом без дополнительных на аттестат зрелости.. Это очень хорошо для всех нас, освобождает от длинной работы. Если ты в Воронеже, или в Вор. губ., то тебе нетрудно будет доставать “Приазовский край”, должно быть, даже в вашей санатории он получается. Читай его всегда, там я очень часто, раза 3-4 в месяц пишу, мне будет приятно думать, что ты читаешь мои фельетоны.
Вот что я тебе советую: отчего ты не поедешь в Геленджик, на черноморское побережье? Там чудесная санатория, воздух прямо райский, местность довольно красивая и жизнь не дорога. Это один из уютнейших русских уголков, я лично предпочитаю черноморское побережье Крыма.
14 июня
Вчера я так раскисла от жары, что не могла продолжать письма и самым позорным образом заснула. А нынче еще хуже, – чернила стали даже какими-то вялыми, еле пишут. Милая моя девочка, не огорчайся, что такое куцее и невзрачное письмо, – пока нет на горизонте решительно ничего интересного. Буду тебе писать, как обещала. Авось, что и подвернется занимательное. Оставляю пока место для Лины, – она уехала в город, вечером припишет. А я отправляюсь на урок преподавать моей ученице славянские титлы и юсы, в которых смекаю ровно столько, сколько требуется для того, чтобы поддержать свое учительское достоинство, “храня молчанье в важных спорах” и напуская на себя таинственность.
Целую тебя крепко, крепко, моя родная девчуша.
Твоя любимая тетя Мариэтта.
* * *
Дорогая моя Надя, сколько времени прошло с тех пор, как мы обменялись с тобой последними письмами. Не писала тебе, п.(отому) ч.(то) чересчур была весь этот год задергана, – не “академизмом”, а самыми реальными делами. Зато теперь отдыхаю вполне, наверно, Мариэтта уже писала тебе о прелестях нашей Немчиновки, если только не в ироническом духе. Тут, правда, хорошо. По крайней мере, сейчас, вечером. Днем чересчур жарко.
Была нынче в Москве на уроке, страшная там духота, все как ошпаренные раки двигаются. Курсы наши замерли; кстати, знаешь, наконец-то нам строят новое здание на Девичьем поле. Судя по проекту, нечто грандиозное! А мне все-таки… жалко, уж очень он симпатичный, да и пережито в нем немало. Как-нибудь на досуге (помнишь греческий и милого Сережу?) расскажу тебе одно забавное приключение, кот.(орым) я была поглощена весь первый семестр.
Мариэтта писала тебе о Станьке: каково? С ней я холодна, как лед на южном полюсе, она тоже неприязнь свою маскировать перестала. При встрече друг другу слегка кланяемся, а иной раз обмениваемся самыми незначительными фразами, вроде: “Где Вы намерены провести лето?” Или: “Много ли работаете?” И все это с таким видом, что-де ответом твоим я вовсе не интересуюсь. Быстрова ни с того, ни с сего заболела острым нервным расстройством (не Станька ли виной?) и спешно укатила в Пензу. Бедняжку очень жаль, доконала ее сатана. С Радцигом больше не занимаюсь – с Покровским (он ведет старшую группу), а с первым весьма мило раскланиваемся и беседуем. Он славный. Напиши мне, где Стефа, и переписываешься ли ты с ней. Вообще, ты о себе мало сообщаешь. Как твой бок, болит ли еще? Спала ли, наконец, температура? Надюн, милый, прости, что пишу мало – пока, до свидания.
Крепко, прекрепко тебя обнимаю.
Твоя Л.
P.S. Скоро напишу, м.(ожет) б.(ыть), даже завтра.
* * *
Я с ним строга по-прежнему.
Дорогая моя Надя, пишу нарочно легкомысленное письмо для того, чтобы не слишком оно тебя утомило. Очень хочу с тобой повидаться, напиши, приедешь ли в Москву и, если приедешь, то когда. И вообще, сообщай все подробности о своей жизни хотя бы короткими записочками на открытках. Я страшно за тебя беспокоюсь.
Сейчас сижу дома и кусаю от боли губы – зуб противный пошаливает: должно быть, завтра флюс определится.
Да, я забыла сообщить тебе о Радциге. Ты ведь знаешь уже, что весной мы только вдвоем с Байер занимались. Теперь и она меня покинула – уехала в Лондон. Не знаю, как теперь я устроюсь solo. Должно быть, начинающих, как и в прошлом году, будет много, но ведь начинающих. Что же, мне все с самого начала штудировать придется – это скучно. В следующий четверг состоится первый семинарий.
Напиши мне, прислать ли тебе расписание лекций. Есть интересные. Например – Кубицкий, друг Топоркова, читает Историю немецкой философии, Новгородцев – Историю новой философии (Фихте, Шеллинг, Гегель), Грушка – Историю римской литературы, и о Катулле говорить будет, Котляревский – Историю международных отношений… Панов не читает вовсе, вместо него – …
Если б ты знала, как горюют некоторые курсистки из-за того, что Викторов уезжает. Многие даже курсы бросить хотят и за ним в Германию поехать. Я никогда не думала, что его так сильно у нас любят.
Надюша, отчего ты не пишешь мне о Наташе Чеховской. Знаешь ли ты ее? В следующем письме я расскажу тебе подробно о всех наших летних приключениях. Тогда тебе ясно станет, почему она меня так интересует. Но об этом после, потому что боюсь тебя утомить.
Милый ты мой Крысенок(?)…, страшно по тебе соскучилась, приезжай, как только окончательно поправишься, или я к тебе недельки на две с экскурсией приеду, на масленицу. В Ялте у меня много знакомых. Пиши, с нетерпением буду ждать открытки. Много писать не смей.
Горячо тебя целую,
Твоя Лина
Где Стефа?
Я тебе очень завидую – ежедневно видеть море – я о нем так стосковалась.
Боже мой, как сильно зуб болит, вот мученье: нет ничего хуже зубной боли.
Еще раз целую.
P.S. Скоро напишу еще.
* * *
Дорогая Надюша, поздравляю тебя с Рождеством Христовым и с Новым годом!
Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо, так как почта у нас завалена и вот уже целая вечность, как мы не получаем ни писем, ни газет (не местных, натурально!) Да и поезда теперь кажется отсюда никуда не отправляются. Ну, да авось получишь наше письмо.
Мы собрались было в Москву, да куда уж тут! Приходится сидеть на месте. Ты как-то спросила у меня (в письме), занимаюсь ли я еще скульптурой. Если бы не занятия мои, не скульптурой, к сожалению (потому что здесь не у кого учиться скульптуре), а живописью и рисованием, я вряд ли смогла высидеть в Нахичевани еще целую зиму. Занимаюсь я много и с большой любовью, и занятия искусством дают мне гораздо больше удовлетворения, чем занятия научные, хотя я и от последних никак не могу отказаться. Недавно я выставила в первый раз две скульптуры – голову черкешенки и барельеф одного моего приятеля. Вчера был газетный отчет о нашей выставке – рецензент нашел мою черкешенку “очень хорошей” работой, а барельеф слабее.
Английский язык почти забросила, только читаю время от времени Шекспира. Ты меня, должно быть, очень перегнала. Напиши, что ты теперь читаешь и как твое настроение? Из газет знаем, что во Владикавказе не совсем покойно.
Целую тебя крепко-прекрепко, сейчас должна отправиться к Мариэтте. Она пригласила меня к себе на обед, так как затеяла делать мороженое и хочет похвастать своими кулинарными способностями. Если бы не время идти к ней, я написала бы еще странички две. Пиши, Надюша, не забывай нас.
Твоя Лина
1 июля
Моя дорогая Надя, не писала тебе так долго благодаря целому ряду неожиданных причин.
То Мариэтта заболела инфлюэнцей, то мама. Кроме того, последние дни мы все…
Как я рада, что ты чувствуешь себя лучше и собираешься за границу (куда?) Проездом непременно загляни в Москву и не забудь заранее нас об этом предупредить. У нас такая мерзкая погода, что мы положительно в отчаянии, особенно мама. Все мы чихаем, кашляем и проклинаем Немчинов пост. Даже заниматься не хочется, а между тем надо. Мариэтта сейчас уехала в Кунцево на урок, а я окончательно скисла от холода. Пишу тебе с трудом, ибо пальцы застыли (это летом!).
Новостей у нас никаких, разве что эпизод с неожиданным купаньем в платьях. Но об этом расскажет тебе Мариэтта.
Во вторник была в Москве, проходила мимо наших курсов – совсем заглохший у них вид. Кстати, очень скоро у нас будет новое помещение на Девичьем поле. Курсистки все разъехались, ни с кем теперь не видимся. Одна только Аня Соловьева недалеко живет, но мы до сих пор друг у друга не были.
За последнее время мы с Мариэттой все больше играем в шахматы, зимой хотим вступить членами в шахматные кружки: она в Питере, я – в Москве. Пока этим вся наша деятельность и проекты исчерпываются. Я было принялась за лекции Хвостова по “теории исторического процесса”, но в тот же день водрузила их на прежнее место.
Присылаю тебе продолжение моего осеннего романа, напиши, не скучно ли тебе его читать. Если да – буду просто письма длиннее писать, а его упраздню вовсе. Пока крепко-прекрепко тебя обнимаю, жду тотчас же по получении моего письма от тебя открытку с сообщением о здоровье.
Твоя L.
Выходишь ли ты гулять? Есть ли… Хреновой?
Ввиду того, что мы тебе долго не писали, присылаю тебе сразу три следующих номера моего романа. Крепко целую.
Нахичевань, 29.II.16
Дорогая Надюша, все эти дни собиралась писать тебе, да каждый раз что-нибудь да мешало.
С чего начать? Так много времени прошло с тех пор, как мы потеряли друг друга из виду. Я окончила курсы и теперь постепенно готовлюсь к государственным экзаменам. Три дополнительных экзамена я сдала еще в прошлом году в Московском университете, где буду держать и государственные. Последние два года, после окончания курсов, мы с Мариэттой почти все время провели за границей. В первую нашу поездку объездили всю Австрию и Германию, во вторую Швейцарию (вот тогда мы наводили о тебе справки), Италию (о которой у меня осталось самое пленительное воспоминание), Грецию и через Балканы вернулись в Россию. Это путешествие было уже в эпоху войны, и много разных любопытных вещей насмотрелись мы по дороге. Не пишу тебе обо всем этом подробно, т.к. не знаю, в какой мере это тебя заинтересует.
Я сама прихварываю; каждую весну у меня поднимается температура и высасывает все мои соки. Доктора находят у меня хроническую малярию. Благодаря этой малярии я сижу сейчас в Нахичевани у мамы и набираюсь сил. Живу здесь крайне тихо и покойно. Особенно не занимаюсь. С…, должно быть, возвращусь в Москву. Я, правда, нахожусь от тебя на большом расстоянии, но приехать тебя навестить не могу. Я здесь связана ежедневным уроком.
Напиши мне, как ты провела последние годы. Как твое здоровье и где собираешься быть летом?
О Мариэтте писать не буду, т.к. она сама, по всей вероятности, напишет тебе подробное письмо. Я поищу, нет ли у нас лишнего экземпляра ее последних рассказов и пришлю тебе их – они очень легко читаются и могут тебя развлечь.
О наших близких знакомых ничего не знаю. Липа, кажется, вышла замуж, я ее не встречала целую вечность.
На курсах у нас все то же; ты, конечно, знаешь из газет, что курсисткам дали права, одинаковые со студентами, и у нас ежегодно бывает сессия государственных экзаменов. Я лично предпочла перекочевать в университет.
Вот пока и все, что могу тебе сообщить. Пусть это письмо будет введением к моим дальнейшим письмам.
Целую тебя крепко-крепко, будь здорова, поправляйся скорее, довольно тебе хворать!
Твоя Лина
P.S. Очень жаль, что не могу сразиться с тобой в шахматы. Это моя любимая игра.
22 июля
Дорогая Надя, как мне неприятно читать о том, что ты снова чувствуешь себя плохо. Когда же, наконец, ты порадуешь меня иным сообщением? Присылаю тебе продолжение “Мерки”, но боюсь, что оно тебя мало заинтересует. Приключение это интересно нам, непосредственно его переживавшим. А тебе оно должно показаться чересчур кошмарным. Кстати, Надюша, у меня к тебе большая просьба. Уничтожай, пожалуйста “Мерку”, это обязательно. Оставляй только последние номера, для того, чтобы понятно было тебе следующее продолжение. А первый номер, т.е. все то, что было прислано тебе в первом моем письме, вышли мне обратно. Остальные уничтожь. Если ты просьбу мою исполнишь, я со спокойной совестью буду писать тебе обо всем подробно и точно. Если же нет, мне придется многое пропустить, подчас самое любопытное и интересное, ибо замешивать чужие имена я не хочу. То, что можно тебе, нельзя другим, а письма мои легко могут быть прочитаны другими – ты можешь их потерять или просто о них позабыть. Не удивляйся тому, что я из-за пустого приключения трачу столько слов, – если б это одну только меня касалось!.. Итак, об этом довольно.
Мы живем по-прежнему, слава Богу, погода резко изменилась к лучшему, стало тепло.
Я ежедневно купаюсь, много гуляем. Немчиновка окружена превосходными лесами, одно из здешних удовольствий – это собирание грибов. А у вас есть грибы? За последнее время мы с Мариэттой лень с себя стряхнули – она занялась поэзией и написала шесть очень хороших стихов. Что касается меня – я снова принялась за Фюстеля де Куланжа и в этот раз более плодотворно; хочу и реферат в ближайшем будущем настрочить. Ну, мой славный Надюн, пока до следующего письма, крепко-прекрепко тебя обнимаю.
Твоя Лина
Пиши о своем здоровье.
Дорогая моя Надюшечка! И чего это, скажи на милость, ты все хвораешь. Теперь, к счастью, повсеместно установилась хорошая погода, и ты, смотри, берегись, не смей больше простуживаться. Отчего не пишешь насчет приезда осенью в Москву и твоих планах о заграницах? Мы с Линой нетерпеливо ждали встречи с тобой, чтоб тебя, милушу родную, расцеловать и наговориться обо всем. Наши новости, верно, Линуха уже тебе отстрочила. Я получила от Ник. Дмитр. очень милую открытку из Финляндии, и сама ему написала длинное, но весьма глупое письмо. Как хорошо, Надя, что у тебя есть в Хреновом знакомые. Передай от меня привет твоему учителю за то, что он тебя веселит, читает тебе, уже одним этим он нам с Линой симпатичен. У нас тут, Надя, произошло несколько мелодрам, о которых лучше расскажу при встрече, – писать не стоит. И они еще не закончены. Основная из них в следующем: шесть лет тому назад был нам очень близок один человек, который меня любил. Мы разошлись по моей вине; и вот, представь себе, этим летом нежданно-негаданно встретились. И этот человек держит себя по отношению ко мне воистину романтически: говорит ужасные резкости, смотрит с ненавистью и т.д. и т.д. Так что я начинаю себя чувствовать героиней одного из романов Марлита. Что всего хуже – меня это начинает бесить. Пока Лина пишет тебе своей прошлый роман, я стану кратко уведомлять о текущей ликвидации моего прошедшего. Обнимаю тебя, мою любимую девочку, нежно-нежно.
Любящая тебя Мариэтта
3-VIII-1917. Ахбад
Родная моя Надюша!
Открытку твою получила. Во Владикавказ попасть надеюсь, ежели Бог даст и время позволит. Как бы я хотела вместо надоевшего мне до черта пера лично сидеть с тобой и рассказывать обо всем. Но пока что приходится набросать письменно.
1) О событиях. Они поглотили меня совершенно, с первых дней. Скажу только, что опасений за Россию (вообще) я никогда не чувствовала и теперь не чувствую. Временно все может быть, вплоть до гибели хозяйства, краха, взятия Питера. Но нет такого наездника, который бы не слетел с лошади. Такие потрясения не могут пройти шито-крыто. По существу, Россия все же выкарабкается и научится. Мне даже иной раз именно в нынешнем хаосе чувствуется русское величие. Я вижу в таких явлениях, как большевизм, – исконно русское. Оно глубже политики и имеет корни в далеком прошлом. Большевизм – явление скорей этико-психологическое, чем принципиально-политическое. Он – от склада русской души, тяготеющей к абсолюту. Лев Толстой ведь тоже своего рода большевик.
Потому-то, иной раз ненавидя большевиков и сознавая, что они губят Россию, я все же всегда вижу неизбежность их появления на Руси. Это -русский дух, это Русью пахнет и не может наша родина отрешиться от всех особенностей своего национального характера, да и не должна: и плохое и хорошее одинаково ведут живой организм ко благу, лишь бы было сил переварить. А сил хватит.
Теперь о себе. Я вышла замуж за Якова Самсоновича Хачатрянца (или Джима), моего старого друга и помощника при занятиях над армянскими текстами. Это – труженик и чудесный скромный малый, очень некрасивый, но умный и добрый. По профессии он учитель, по образованию – историк, окончил Питерский университет. Ему 33 года. Мы поженились на новых началах: лето будем вместе, зиму – врозь, каждый сам себя содержит. Он служит в Нахичевани; я с осени переберусь с Линухой в Москву, -встретимся только на Рождество. Зови его, пожалуйста, Джимом. Мы очень, в общем, счастливы, хотя у нас не было ни влюбленности, ни романа. Но такой именно брак, как у нас, и оказывается самым прочным. Издавна привыкли друг к другу, ничего нет скрытого в прошлом, все построено на взаимном уважении и доверии. Кроме того, нас связывает раса и одинаковая любовь к русской культуре. Он про тебя уже все знает и просит тебе сердечно кланяться.
Родная моя, зачем ты на лето застряла во Владикавказе! Здесь очень хвалят для легких Абастуман. Я впервые в этих краях и нахожу их очаровательными. Ты бы могла с пользой для себя проехаться в Боржом или Абастуман, хотя сейчас и страшно тяжело ездить в поездах. Мы сейчас в древнем армянском монастыре Абхаде. Сделали несколько снимков. Когда проявим в Тифлисе, пришлем тебе.
Обнимаю с любовью, пиши! До 5-го сентября я в Тифлисе: Лермонтовская 1, кв. Лалаян. Линуха сейчас, наверное, в Теберде. Наш Нахичеванский адрес теперь таков: 2-ая Софиевская, 12.
Любящая тебя нежно
Мариэтта
5 октября
Моя родная Надюша, наконец-то знаю твой адрес – теперь я письмо твое под тремя замками спрятала.
Почему ты ничего не пишешь о своем здоровье? – только о своем стремлении в Москву. А между тем, Москва совсем этого не стоит. Прежде всего сообщу тебе, как обстоят дела на курсах. Викторов на два с половиной года уезжает за границу – курсистки преподнесли ему прекрасный адрес, я под ним подписалась, хотела и за тебя, и за Мариэтту, да почему-то не разрешили.
В нынешнем году на философском отделении почти ни одного порядочного профессора нет. Ш… да Виноградов царствуют. А семинарий, кажется, только один по психологии – Самсонов и один по философии -Фохт. Есть еще какие-то скучные, да и те, кажется, расстраиваются.
Я записалась на семинарий Сторожева (первая половина XIX века) и уже тему выбрала: “Политические и социальные воззрения декабристов”.
Сам Сторожев мне не нравится, но семинарий ведет интересно. Рефераты не пишутся, а докладываются устно. “Для того чтобы говорить научиться”, как объясняет это свое требование Сторожев. Потом хочу или к Успенскому опять, или к Петрушевскому записаться. С философией пока подожду, да и ничего интересного в нынешнем году нет. Викторов хотел вести семинарий о Декарте и уезжает, противный.
Ну, а теперь о Станьке. Сия особа сделалась модницей в самом точном смысле этого слова. Заказала себе прекрасные туалеты и всеми правдами и неправдами пленяет Борю. Ей это не удается – на удочку вместо Бори, кажется, попал… По крайней мере, так говорят наши новые друзья “Мусагеты” – Кожебаткин и Ахрамович.
Мы с Борей примирились и очень сблизились. Теперь я с ним почти ежедневно встречаюсь, все больше на Арбате. (Моя тетя переехала в …жный переулок). Со Станевич я очень холодна. Недавно мы столкнулись с ней в Мерзляковском – Быстрова неизменно с ней. “Ах, Лина, теперь вы тоже на Арбате поселились, я вас так часто в этих краях встречаю”, -ядовито обращается она ко мне. Я объясняю ей холодно, что живу там же, где и в прошлом году.
Мариэтта уже в Петербурге – она в каждой ко мне “регламентации” спрашивает о твоем адресе. Я ей уже написала его и, вероятно, ты скоро получишь от нее письмо.
На Рождество я опять в Питер собираюсь. Недели на две.
Липу так и не видела. Надюша, напиши, может быть, ты с ней переписываешься? Где она? В Москве ли?
Аня Соловьева непременно хочет тебе написать, она по-прежнему увлекается Ш.., а этот последний еще больше пить стал. Чуть ли не запоем (сообщение “Мусагетов”). Топорков все так же юн и несносен; влюбился в какую-то цыганку и ни о чем больше говорить не хочет, кроме как о ней.
* * *
Христос Воскрес!!!
Дорогая моя Надюша, не отвечала до сих пор на твое письмо, так как на мою голову обрушился целый ворох самых неожиданных дел. О них писать скучно.
Сейчас Мариэтта в Нахичевани, останется тут, должно быть, недели на две, а затем опять отправится на два месяца в Москву. Она тебе сама о себе напишет. Ты просишь, чтоб я написала тебе подробности наших путешествий за границу. Этих “подробностей” так много и так они разнохарактерны по своему существу, что объединить их общей системой нет никакой возможности. Вот почему я хочу начать с маленького приключения, которое тебя, может быть, и заинтересует. Оно относится к нашей последней и особенно чреватой впечатлениями поездке.
Весною 1914 г. я уехала в Швейцарию с моей тетей и после того, как исколесила ее вдоль и поперек, засела в одном маленьком курорте на берегу Фирвальдштетского озера. Спустя месяц после моего отъезда в Швейцарию, Мариэтта забрала свои вещи и махнула в Германию, в Гейдельберг, с твердым намерением поступить в тамошний университет. И какая нелегкая понесла ее в Германию как раз накануне войны! Ты ведь знаешь ее темперамент! Через несколько дней после пребывания в Гейдельберге она водрузила себе на плечи рюкзак, надела непромокаемый плащ и, вооружившись дубинкой и картой проезжих дорог, смело пустилась пешком в Веймар, дабы поклониться праху Гете. На обратном пути из Веймара она была задержана немецкими властями, заподозрившими ее в шпионаже. Благодаря своей глухоте Мариэтта в то время, когда война была уже в разгаре, спокойно шествовала по шоссе с картой проезжих дорог. Газет она в то время не читала за неимением времени, а разговоров окружающих не могла расслышать. Итак, Мариэтта очутилась в крайне трагическом положении: совершенно одна, никаких знакомых, кои могли бы удостоверить ее личность. На вопрос: “Что вы тут делаете и куда идете?” – Мариэтта простодушно ответила: “Была на могиле Гете”. Ей расхохотались в лицо: “А знаете ли вы, что мы с вами теперь воюем?” Мариэтта вытаращила глаза. По Мариэттиным указаниям ее немедленно же отправили в Гейдельберг для удостоверения личности. Там за нее заступилась ее квартирная хозяйка и уверила, что обвинения в шпионаже лишены всякого основания. Однако же Мариэтту, как и остальных русских, посадили под домашний арест на неопределенное время. Положение Мариэтты оставалось по-прежнему критическим. Деньги из России в Германию не пропускались, среди русских царила паника. Те, у которых были деньги, возвращались в Россию через Стокгольм, а те, у кого денег не было, не знали, что ожидает их в будущем. Мы в это время находились в Швейцарии, и сами, отрезанные от России, могли перевести ей только самую ограниченную сумму. В то время и мы не могли получить из России денег. Самым благоразумным выходом из создавшегося для Мариэтты положения – было соединиться с нами. Но дело в том, что Швейцария в это критическое время совсем одурела. Она заперла все свои границы из боязни, что иностранцы поедят весь их провиант. В то время проникнуть в Швейцарию было равносильно путешествию на луну. Мы сидели в первоклассном отеле и платили очень большие деньги. Не решались съехать в более скромный, т.к. тут, в случае нужды, нам могли оказать кредит. И представь себе, наша хозяйка кормила нас травой. Зато снабжала нас любезно брошюрами о пользе растительного стола. Мы успели выесть половину нашего сада, когда пришла от Мариэтты телеграмма следующего содержания: “Иди к директору швейцарской милиции и проси для меня пропуск в Швейцарию”.
Ты можешь себе представить, как мы волновались за Мариэтту, а тут еще газеты подливали масла в огонь. То и дело читаешь: “Немецкие зверства”. Я решила немедленно начать действовать. С первым же пароходом я отправилась в Люцерн. Был уже вечер, когда я добралась до дверей главного управления. Попав туда, я беспомощно бродила вдоль коридоров, все отделения оказались закрытыми. Пришлось отказаться от мысли переговорить с кем-нибудь в этот же вечер, и я направилась к выходу. На улице у самого входа в Управление я остановила встречного швейцарца и спросила о приемных часах в Управлении. Тот глубокомысленно пожевал свою трубку и пробурчал в ответ что-то непонятное на своем диалекте. Я приходила в отчаяние, и вдруг откуда-то вынырнул просто одетый человек с очень выразительными и пытливыми глазами. Он прислушался к последним словам швейцарца, подошел вдруг ко мне и, сняв шляпу, спросил на чистом немецком языке: “Вы иностранка?” Я кратко сообщила ему о своем деле и протянула телеграмму Мариэтты. Он быстро пробежал ее глазами и загадочно улыбнулся: “А вы рассчитываете на успех?” Я промолчала, так как не знала, что ответить. После этого он позвонил, и через минуту дверь ближайшего отделения открылась. Перед нами очутился высокий господин в блестящей форме; он почтительно поклонился моему спутнику и обменялся с ним несколькими фразами. Разговаривали они настолько тихо, что я не смогла разобрать почти ни одного слова, только конец беседы.
Мой спутник:
– Итак, сегодня он не придет.
Другой:
– Нет.
Мой спутник задумался, затем улыбнулся и спросил:
– Вы храбрая?
Я ответила ему, что сделаю решительно все, что он мне ни предложит, т.к. очень беспокоюсь за сестру.
– Завтра воскресенье и Главное Управление закрыто, – начал он. – Но если вы ровно в шесть часов утра будете вот перед этой дверью…
И он схватил меня за руку, повлек вглубь коридора.
– И несмотря ни на какие препятствия проникните туда и будете терпеливо дожидаться, ваши хлопоты увенчаются успехом…
С этими словами он крепко пожал мне руку и быстро отошел. Я не успела даже поблагодарить его.
Я вернулась в Vitznan и рассказала нашим о своем приключении. Хозяйка отнеслась к моему рассказу недоверчиво:
– Я сомневаюсь, что вам удастся проникнуть к шефу всей нашей милиции, это невозможно в настоящее время не только для иностранки, но и для нас, швейцарцев… Ваш незнакомец, должно быть, мистификатор какой-нибудь.
Всю ночь я не спала из боязни запоздать и даже не раздевалась. Ровно в шесть часов утра я стояла перед знакомой дверью Гл. Управления… Из Vitznan я выехала в половине пятого… Мокрая до последней нитки, т.к. попала под проливной дождь. Я постучала. Ответа не последовало. Постучала вторично. Молчание. Потребовала открыть. Заперта. Что делать? Стала так колотить в нее энергично, что зазвенели соседние стекла. Наконец дверь распахнулась, и передо мной предстал швейцарский солдат.
– Что вам угодно?
– Мне нужен шеф, – быстро пролезая вперед, ответила я, и он не успел захлопнуть перед моим носом дверь.
– Мадемуазель, – обратился он ко мне все еще вежливо. – Потрудитесь выйти из этой комнаты, т.к. посторонним лицам сюда входить запрещено. Господина шефа здесь нет и не будет.
Я упорно стояла на своем и отказалась покинуть эту комнату, с виду крайне невзрачную. Стульев в ней не было, и я удобно расположилась на подоконнике. Солдат скрылся и через несколько секунд в комнату вошел какой-то важный господин в офицерской форме. Между нами произошел приблизительно тот же разговор, что между мной и солдатом. В результате я отказалась покинуть мой подоконник и категорически заявила, что дождусь шефа, а если не шефа, то кого-нибудь другого. Тот иронически оглядел меня с ног до головы, пожал плечами и вышел в соседнюю комнату, с сердцем хлопнув дверью. Я к величайшей своей радости оказалась одна.
Время от времени дверь приоткрывалась, и сквозь щель просовывалась голова солдата. Но я этим нисколько не смущалась, предоставив им думать обо мне все, что угодно.
Через час я услышала шум автомобиля, а еще через минут десять открылась дверь, и бывший враг мой, офицер, почтительно назвал меня по имени:
– Вас просит к себе господин шеф.
Я была так обрадована, что в ту минуту не обратила внимания на тот факт, что офицер назвал мое имя. Я прошла ряд комнат и очутилась в кабинете шефа. Высокий седовласый господин поднялся мне навстречу и ласково протянул мне руку.
– Я вам уже приготовил пропуск для вашей сестры. Бедная девушка, воображаю, как она чувствует себя в Германии, будучи без денег и еще с физическим недостатком – глухотой. Ведь она плохо слышит?
– Да, неважно. Но откуда вы все это знаете?
Он загадочно улыбнулся. Тогда я вспомнила, что все это я рассказала вчера своему незнакомцу. Мы поговорили с ним еще некоторое время, затем я встала и протянула ему руку.
– Если вам что-нибудь понадобится до вашего отъезда в Россию, обращайтесь ко мне.
Я ответила ему благодарностью.
В тот же день я отправила Мариэтте пропуск, и через неделю она была уже с нами. Два месяца спустя, в Цюрихе, где мы прочно обосновались до нашего отъезда в Россию, мне случайно попался в руки иллюстрированный журнал. Проглядывая его, я наткнулась на чей-то портрет. “Где я видела эти глаза?” – подумала я про себя и посмотрела на подпись: Президент Швейцарской республики. Я рассмеялась своему вопросу и вдруг вспомнила своего таинственного незнакомца. Вот и все. Может быть, я и ошибаюсь -не знаю.
Пока обрываю письмо до следующего.
Целую тебя крепко, дорогая Надюша, жду письма. Я не буду спрашивать тебя о здоровье, т.к. ты этого не любишь, но с тем условием, чтоб ты сама мне о нем писала хоть кратко. Где ты будешь летом?
Твоя Лина
* * *
Христос Воскрес, родная моя Надя! Целую тебя крепко и благодарю за твое чудесное письмо. Пусть сперва тебе ответит Лина, а потом и я напишу подлиннее, – тебе там будет занятней. На Пасху я неожиданно попала домой, в конце Святой поеду обратно. Пиши, пожалуйста, мне очень твои письма дороги.
Твоя М.(ариэтта)
Приписка Лины:
Наши – по старому адресу:
М.Дмитровка. Успенский переулок, дом Феррари, кв.5.
Мариэттин адрес: С.Петербург, Форштадтская, 41, кв.8.
4 февраля
Моя родная Надюша, девочка моя любимая, ну как мне тебя утешить и чем помочь? Не теряй бодрости духа, воюй с болезнью, не подсобляй проклятым бациллам еще и унынием и плохим настроением. Милая, если б ты могла глядеть объективно, ты увидела бы, что твое положение сейчас не хуже положения всех здоровых людей. В воздухе носится гораздо более горшая болезнь, чем физический недуг – всеобщая растерянность, развинченность, психопатия и апатия. Иначе нельзя назвать современного состояния России. Погляди на здоровых людей, разве они люди сейчас? Унылые, отшибленные, понурые, злые, сонливые. И ведь им нет никакого оправдания, нельзя про них сказать, что им мешает недуг! Подумай -организм их не зависит от t воздуха и состояния погоды, ничто их не связывает и не ослабляет, а они, тем не менее, не люди, они не могут жить, не могут пользоваться жизнью, они отупели в равнодушии, разучились чувствовать. Вот тут действительный ужас! И безнадежный.
Благо тебе, моя больная девочка, что ты, не глядя на болезнь, чувствуешь, мыслишь и страдаешь от полноты человеческого сердца, т.е. ты понимаешь свое бессилие и тяготишься им. Из этого должно быть следствие: победи мужеством духа, терпением (да, да! В терпении -величайшая сила!) и желанием здоровья свой досадный недуг победи – и жизнь поедет тебе навстречу, ибо ты – живая душой и сердцем. А таких теперь мало. Смотри на свое лежание в санатории, как на… ну и как на ссылку или каторгу. Представь себе, что тебя за сроком высидки ждет воля, солнце, друзья, работа, и ты, во имя этой будущей воли, терпеливо высиживай свой срок, не покушайся ни на какой бунт, никакое преждевременное бегство (т.е. в данном случае – нетерпенье, ропот, тоску, безнадежность, стремление выйти из санатории, отчаяние и т.д.). Знай, что всякое “преждевременное бегство” удлинит срок твоей “каторги”. Знай это, а потому терпеливо дожидайся воли.
Моя Надюша дорогая, знаешь, что сейчас творится на белом свете? Полнейший разброд. На курсах беспорядки, Генкину и Романенко сослали на три года в Архангельскую губернию, вероятно, этот год для всех нас потерян. Я не написала ни одного реферата. Лина встретила на днях Липу Ширяеву, она переходит на естественный факультет. Станька очень элегантная, носится по Москве и уверяет всех, что Белый никогда на Асе не женится, ибо она, Станя, “это знает”. А Белый с Асей и ее теткой сейчас в Сицилии и недавно написал оттуда Зине, что очень счастлив. Мережковские все еще на Ривьере, пробудут долго, до лета. На этих днях сюда приезжал Дима, экстренно вызванный по болезни сестры. Побыл неделю. Мы все ему страшно обрадовались, вообще, хорошее было свидание. Писала ли тебе Лина, что ее подруга Байэр встретила в Лондоне в библиотеке Викторова и прицепилась к нему в диком восторге, а он написал Кубицкому: “Дружище, и здесь нет покоя от курсисток! Недавно одна вцепилась. Не эмигрировать ли мне в Амстердам, как Декарту?”
В Питере отчаянные морозы, мы с хозяйкой замерзаем. Она, кстати, передает тебе горячий поцелуй. Я напишу Линухе, чтобы она тебе посылала письма, не дожидаясь ответов. Надюша, если тебе трудно – не пиши, черкни на открытке два слова, я же буду писать. Сама я вожусь тут с разными сектантами и рабочими, даю урок и вообще мотаюсь из стороны в сторону. Да, теперь уже на масленицу сюда никто носа не покажет, морозы отбивают всякую охоту. Родная моя Надюшечка, детка моя бедная. Христос сохрани тебя и пошли Он тебе мужества, сил и здоровья. Я молюсь Ему о тебе, но и ты сама, Надя, помни, что у всех нас есть Отец и Заступник, стоит только постучаться к Нему – и Он не оставит без помощи. Твоей сестре хорошо теперь, не горюй. Ты гляди не назад, а вперед. Набирай сил для жизни, для работы, помни, что горячая человеческая вера и воля победят болезнь.
Обнимаю тебя крепко и нежно целую девочку мою.
Любящая тебя Мариэтта
2.I.1918
Родная Надюша,
прости чистосердечно за наше бессовестное молчание. Твои письма и открытку получили, но до сих пор не собрались писать, измученные неурядицами частной и всеобщей жизни. Сперва расскажу тебе о себе, а потом оставлю место Лине…
Я вернулась с Кавказа в сентябре, хотела сделать на возвратном пути крюк и посетить тебя, но помешало непредвиденное затруднение: я оказалась “в положении”, говоря глупым языком обывателей. Первое время чувствовала себя очень плохо, теперь лучше; но за эти месяцы пришлось перенести аппендицит и разные мелкие болезни, да еще вдобавок большевистскую неделю, и мне временами угрожала потеря ребенка. Месяца полтора я вылежала неподвижно в постели. Словом сказать, всего было в избытке, и мне просто немыслимо наладить запущенную переписку. Жизнь тут трудна, как и всюду. И мне, и мужу все время надо работать; я строчу газетные статьи, он учительствует. Отношения у нас простые и хорошие, скорей похожие на “родственные”, нежели на семейные. Я к нему привыкла и приспособилась, хотя духовно часто чувствую себя одинокой, как, впрочем, вероятно, и все люди. Живем мы в маленькой квартирке с его матерью, братом и сестрой. Семья мужа славная и дружная. Никаких ссор и неврозов в духе Достоевского не бывает, и нервы всегда у всех спокойны. Я чувствую себя с ними совершенно просто и уютно. Лина и мама живут неподалеку, часто хожу к ним ночевать для разнообразия и занимаюсь попеременно то у них, то дома. В политическом отношении здесь жить страшнее, чем где-либо, именно потому, что здесь нет единства власти и настроения. Казаки хозяйничают, но неказаков 60%, по крайней мере, 40% большевики. Так что мы живем, как на вулкане. Газеты преувеличивают вообще все, что касается мнимого благополучия “Дона”. На самом деле это – Вандея. А ты знаешь, что Вандея и перенесла наиболее кровавые дни.
Я страшно страдаю от газет и вообще того, что творится. Это -острее всех личных страданий. В глубине души мне жаль большевизм, жаль только, что всякая социальная идея компрометируется попыткой ее воплощения в жизнь; жаль, что возле крайних полюсов всегда скопляются и отбросы, грязнящие и скрывающие от других ядро своего дела. Люди губят у нас свою веру, вот что получается. А вера, конечно, не виновата. Внутреннее устремление большевизма – грандиозно. Это утопическая мечта внести справедливость, простоту и правду в международные отношения. Разумеется, этого никогда не достичь, и чисто русская мечта превратится в слишком русскую действительность, т.е. в хамство. У нас всегда так.
Но все же Россия сейчас велика даже во всех ошибках, и я способна ненавидеть тех, кто нынче “презирает” ее.
Напиши, как дела во Владикавказе, что там делается? Не жди наших писем и сообщай о себе. Муж мой тебе сердечно кланяется, а я крепко-крепко обнимаю и поздравляю с наступившим Новым годом
Твоя Мариэтта
Мой новый адрес:
Нахичевань н/д, 2-ая Софиевская, 12, Шагинян-Хачатрянц.
14.XI.1916
“Любовь всегда трагедия, всегда борьба и достижение, всегда радость и страх, воскресение и смерть” , – так говорит Куприн. Ничто другое не подойдет лучше к определению моей жизни сейчас, дорогая Надя! Радость и страх, воскресение и смерть сменяют друг друга постоянно. В моменты “страха” и “смерти” нет жизни, нет ничего – пусто и тяжело до отчаяния; зато “радость” и “воскресение” заставляют забывать все -живешь и благодаришь судьбу за посланное. Знаю, что непонятно тебе все, кроме моего настроения, кот.(орое) я передаю тебе так отрывочно. Писать тяжело, ибо тяжело переживать мысленно былую радость и больно говорить о переживаемых моментах смерти. Весь смысл в том, что ждешь “воскресения”. Будет ужас, когда сознаешь, что все умерло окончательно и ничто не воскреснет. Увы, придется и это пережить.
Сегодня получила твою открытку. Желание делиться с тобою переживаемым – постоянно. Помню тебя и люблю всегда. Целую тебя крепко. Мари(этта).
Мариэтта ШАГИНЯН
ЧЕЛОВЕК И ВРЕМЯ
Воспоминания
Журнал “Новый мир”, 1975, №3, с.193-194, 196.
Часть четвертая. Петербург
Глава X
Несколько знакомых московских курсисток, их товарищи-студенты, засыпанные снегом, румяные от мороза, голодные, с рюкзаками на плечах – человек восемь, – даже не постучавшись, рано утром прямо с поезда ворвались в мою узкую, как гроб, комнату, вернее сказать – застряли в ее дверях, хохоча и осыпаясь снегом. Они приехали посмотреть Питер. Среди них были двое, муж и жена, молоденькие питерцы, взявшиеся руководить ими. Первым делом – экскурсия на Стрелку, чтобы побродить по льду Финского залива, посмотреть, как отражается солнце на льду, -вообще гулять, гулять, дышать кислородом. Я тут же перестроила программу рабочего дня и пошла вместе с ними. Мне вдруг сразу захотелось быть вместе, осыпаться снегом, дышать кислородом – стать кусочком в мозаике.
Среди курсисток была моя близкая подруга по курсам, осетинка Надя Газданова, маленькая милая девушка, румяная и веселая и – никто не догадался бы – больная туберкулезом. Она была дочерью известного врача во Владикавказе и училась со мной на том же факультете. Мы пошли рядом, а снег уже прекратился, был удивительный солнечный день, солнце на синем, почти итальянском по глубине и синеве неба и лучи его действительно отражались в ледяных сосульках, свисавших с крыш…
…………………………………………………………. ………………………………………………………….
Мы дошли до центра города уже в темноте, при зажегшихся уличных фонарях. Ночевка у тех, кто оставался в Питере, была подготовлена; те, кто сразу же возвращался в Москву, поторопились к Николаевскому вокзалу. Но я заметила, как шедшая слева от меня Надя Газданова, молчавшая всю дорогу, мелко дрожит. Она сама сказала мне, когда все другие разошлись: “Я к тебе, на полу лягу – можно? Наверное, я промерзла, что-нибудь себе отморозила”. Но она ничего не отморозила -ей просто сделалось плохо. В моей комнате уложиться можно было только на полу, возле кровати. Я спустила туда тюфяк, оставив себе матрац, отдала ей подушку, накрыла двумя нашими шубами, оставив себе одеяло; принесла кипятку из кухни и наскребла ужин. Но Надя все тряслась, есть ничего не стала и всю ночь заливалась глухим, сиплым кашлем. Весной наступающего года мы должны были сдавать выпускные экзамены, но Газданову я не застала – она уехала к себе на родину. Года два шла у нас переписка, в последнем письме она писала: “Ты почаще пиши, а то будет поздно” – и я, как это так часто случается в нашей короткой жизни, не обратила внимания на два последних слова, не ответила сразу. Мне предстояло выехать в Кисловодск, по дороге я заехала во Владикавказ. Держа в руках бумажку с адресом доктора Газданова, подошла к высокому старому дому, где возле дверей была медная дощечка “Доктор Газданов”, позвонила и услышала: “Тетя Надя умерла. От чахотки. Три месяца как похоронили”. Говорил подросток, и на минуту все вокруг меня посерело. Подумалось: как могла я не уложить ее на кровати, а самой себе постелить на полу! Чувство вины пронизало меня. Много, много раз потом хотелось сказать людям: не пропускайте мимо вниманья, если близкие друзья пишут вам: “А то будет поздно!”.
ПЕРЕПИСКА Х.ЧЕРДЖИЕВА И М.ШАГИНЯН
27.VII.1978
Дорогая Мариэтта Сергеевна!
В архиве нашего института случайно обнаружено несколько Ваших и Вашей сестры (я так предполагаю) Лины писем, адресованных Надежде Борисовне Газдановой, относящихся к 1916, 1917 и 1918 гг. Несмотря на то, что они представляют для нас большую ценность, нам хочется, чтобы Вы прочитали их и распорядились ими по своему усмотрению. Письма будут высланы Вам, если они Вас заинтересуют.
Пользуюсь случаем, чтобы выразить Вам свое восхищение всей Вашей жизнью и творчеством.
Директор СОНИИ Х.Черджиев
2-VIII-78
Уважаемый тов. Черджиев!
Спасибо за письмо. Я очень любила Надю Газданову и мне будет очень интересно перечитать мои письма к ней.
Эти письма сейчас – собственность Вашего архива. Но я бы хотела получить от Вас письма моей сестры Лины, она давно умерла, и все, что с ней связано, мне дорого, а мои письма пусть остаются у Вас. Только очень прошу, если можно – снимите с них копию и пришлите мне, чтоб я могла написать Вам, можно ли их печатать до моей смерти, если это понадобится в связи с Н.Газдановой (она ведь была крупной общественной деятельницей) или кое-какие места не давать в печать
Спасибо Вам за внимание!
Ваша Мариэтта Шагинян
16.08.1978
Дорогая Мариэтта Сергеевна!
Посылаю Вам письма Лины и копии ее и Ваших писем. Читал и перечитываю письма с благоговением, глубоким волнением…
Очень хочется знать о Лине и Наде, о их и Вашей необыкновенной дружбе, ее истоках и завершении. Очень прошу подтвердить Ваше пожелание о подлинниках Ваших писем, остающихся у нас.
Получение писем, пожалуйста, подтвердите.
С глубоким к Вам уважением
Директор СОНИИ Х.Черджиев
16/IX 1978
Дорогой тов. Черджиев!
Большая беда постигла меня – я ослепла. Не совсем, но в самом основном – читать не могу. Пишу и работаю все время, но прочесть, что пишу, не могу, даже в лупу. А пишу, видя перед собой лишь движение пера по строчке. Вот почему так опоздала с ответом – силилась прочесть мои письма и Линины к Наде, чтоб написать Вам о тех местах, которые не хочу предоставлять печати, но не могу ничего прочесть, даже в лупу, и некого сейчас просить сделать это для меня вслух. Прошу пока хранить их, не используя, может быть, смогу в будущем, но дар их Вашему Институту подтверждаю на следующей странице. Ответ на Ваши вопросы о нашей с Надей дружбе, о моей сестре Лине – Вы найдете в моих “Воспоминаниях”, печатающихся в “Новом мире” (журнале) с 1971 года, кажется – в главе 4-ой “Петербург” (о Наде), о Лине – во всех главах. Последние две главы опубликованы, а седьмая в №9 “Нового мира” за 1978 год и, надеюсь, восьмая глава будет опубликована в №11 за этот год. Очень хотела бы, чтоб Вы прочли все главы (они печатались с пропуском двух лет).
Спасибо Вам за Ваши добрые слова.
Мариэтта Шагинян.
19-го сентября еду на две недели в Армению, если вернусь живая, попробую написать подробней
16 сентября 1978 года
Подтверждаю отдачу в дар подлинников моих писем к Наде Газдановой -Научно-исследовательскому Институту истории, экономики, языка и литературы при Совете министров Северо-Осетинской АССР. Условия для использования их в печати излагаю в письме к директору Института тов. Черджиеву.
Мариэтта Шагинян.
