Мусса Кундухов родился в 1818 году в семье осетинского алдара Алхаста из Тагаурии. В 12-летнем возрасте мальчика посылают в Петербург, где его зачисляют в Павловское военное училище, по окончании которого в 1836 году он в чине корнета направляется служить в Отдельный Кавказский корпус. Там М. Кундухов быстро обращает на себя внимание. Через год его включают в свиту именитых людей, сопровождающих Николая I в поездке по Северному Кавказу. На участке от Ларса до Владикавказа молодому корнету доверено находиться рядом с царем, отвечать на интересующие его вопроса, В 1841 году Кундухова производят в капитаны. За первые четыре года службы он награжден орденами Св. Анны 3-й степени, Св. Владимира 4- й степени и Станислава 2-й степени. Ему, хорошо знавшему край, российское командование поручает важные миссии по мирному урегулированию конфликтов с местными народами. В 1846 году М. Кундухова посылают в Варшаву для вербовки офицеров в горский кавалерийский полк, входивший в состав дислоцированной в Польше русской армии. Вернувшись на Кавказ, он получает (1848 г.) ответст венное дипломатическое задание склонить Шамиля к миру. Поначалу переговоры шли гладко, но затем были сорваны дагестанской стороной.
Трудную и опасную деятельность М. Кундухова ценили. К его наградам прибавляются ордена Св. Анны 2-й и 1-й степеней, Кавалерийский Крест Леопольда австрийского, голубой мундир, пожалованный за «отличную и усердную службу».
Во время Крымской войны (1853-1856 гг.) М. Кундухов, уже в чине подполковника, руководит организацией горского конного ополчения, вместе с которым он участвует почти во всех крупных операциях против турок в Закавказье.
После войны М. Кундухов делает следующий шаг по служебной лестнице — становится полковником, а к концу 50-х годов его назначают начальником Военно-Осетинского округа. Здесь он целиком поглощен проблемами гражданского благоустройства горских народов, В 1860 году ему присваивают звание генерал-майора.
В 1865 году жизнь М. Кундухова круто меняется. Во главе пяти тысяч осетин и чеченцев он переселяется в Турцию. Там он обосновывается в вилайете Сивас, получает титул паши, должность командующего армией, приобретает широкую известность и авторитет. B русско-турецкой войне 1877-1878 гг. Мусса-паша Кундухов, командуя несколькими османскими полками, сражается против своих бывших товарищей по оружию, Около горы Аладжа (восточное Карса) он попадает в окружение, из которого ему удается выбраться с неимовер ным трудом. Для него, как и для его новых соотечественников, война закончилась бесславно. В 1878 г. М. Кундухов поселяется в Эрзеруме, где еще некоторое время командует местным гарнизоном, после чего уходит в отставку. В этом же городе он проводит остаток своих лет. Скончался М. Кундухов в 1889 году. Похоронен на территории эрзерумской мечети Харманли.
Таковы известные нам главные факты жизни М. Кундухова. Их, конечно, недостаточно для воссоздания его политического и нравственного портрета. Но и в том случае, если будущий его биограф соберет полное «досье» на своего героя, человека противоречивого и трагичного, столь важный документ принесет мало пользы без умения читать, видеть то, что стоит за простыми с виду явлениями.
Говорят, судьба дарует далеко не всегда и не всякому поприще, достойное его ума, таланта, добродетелей или — напротив — его безликости, глупости, пороков. Сколько потенциально выдающихся личностей не нашли равной себе ниши в истории лишь потому, что их угораздило родиться «не там». «не тогда» и не в «той» среде. А сколько бесцветных фигур были просто обречены — то ли в силу высокородного происхождения, то ли по счастливому стечению иных случайностей — находиться на исторической авансцене, где они, скучая или бестолково суетясь, отыгрывали не свои роли. Здесь есть повод для сожаления, но, вероятно, есть чем и утешиться. Как знать — возможно, в этой «несправедливости» сокрыт мудрый инстинкт, некая спасительная целесообразность жизни. По крайней мере, гениальное зло причиняет неизмеримо больше вреда, нежели глупая добродетель. Кроме того, существуют ситуации, когда обществу требуются не блистательные и нетерпеливые пророки, а трудолюбивые и уравновешенные исполнители.
Разумеется, профессионального историка интересует в прошлом вся необъятность социального бытия. Но в любые времена непреходящим, особым объектом его любопытства был человек — властвующий, подчиняющийся, думающий, созидающий, играющий — словом, существующий в духовных и материальных измерениях. Ведь то, что принято называть историческим процессом, определяется не только волей «безмолвствующего большинства», но и мыслями и деяниями лич ностей. И в немалой степени — их психологическим характером и состоянием, которые зачастую становятся очень конкретными величинами, реальными движущими силами истории.
Замечено, многих писателей и художников (а они — органичная, высокочувствительная часть общества, отражающая и формирующая его запросы) гораздо меньше привлекают спокойные, бесконфликтные сюжеты с положительными персонажами, чем коллизии с участием ярких и сложных героев. Подобное избирательное зрение является «слабостью» и историков. Так уж повелось, что они склонны к изучению скорее экстремальных, чем «благополучных» периодов прошлого, где их вниманием завладевают по преимуществу колоритные, глубоко противоречивые, загадочные личности. Условно говоря, по мере движения от «нормы» к «патологии» профессиональный интерес возрастает. Казалось бы, тут много общего с обывательским восприятием. Однако есть принципиальное отличие: историку не пристало морализировать и судить (во всяком случае не в этом его прямая обязанность), он прежде всего исследует, чтобы понять через человека окружающую действительность и наоборот. Естественно, историка, как живого человека, нельзя лишить права на нравственные предпочтения, способность чувствовать: восхищаться и негодовать, любить и ненавидеть, радоваться и сострадать. Бесспорно, ему делают честь эти свидетельства богатого внутреннего душевного мира. Но они же порой составляют и «издержки», когда необходима строгая, трезвая работа рассудка. Возбужденное или задетое чувство отделяет от понимания сущности. Рассматривать действующих лиц истории — эту сложнейшую материю — «с гневом и пристрастием», только в жестко противопоставленных друг другу категориях добра и зла. света и тьмы, позволяя оценкам преобладать над фактами — дело малопродуктивное. Впрочем, было бы столь же наивным утверждать, будто можно полностью отрешиться от субъективного восприятия исторических деятелей и выразить такое непостижимое явление, как человек, чуть ли не в математических формулах или физических законах. Познающим потомкам никогда не удается абсолютно объективно взглянуть на познаваемых предков, ибо они смотрят на давно исчезнувшую жизнь из сегодняшнего дня, бессознательно перенося в прошлое свои современные моральные ценности, логику мышления и поведения, вкусы, привычки и т.д. Адекватного совпа дения представлений об ушедшей исторической реальности с самой этой реальностью не существует. Время безвозвратно уносит с собой «точные», «фотографические» образы людей и событий. Да и то вопрос — а возможно ли вообще объективное запечатление исторической личности в сознании ее современников, у которых она, казалось бы, целиком на виду? Тем более — в сознании последующих поколений? Всей правды о человеке — жившем или живущем — скорее всего не дано знать никому и никогда. Такая «правда» — условно допускаемый идеал, к которому можно бесконечно приближаться, но нельзя достичь. Это вовсе не означает, что стремление к «истине» бесплодно. Это лишь означает необходимость иметь представление о препятствиях на пути к ней.
Зачастую главная проблема — либо в недостатке фактов. либо в заведомо искаженной передаче их. Есть и другая сторона познавательного процесса: само по себе изобилие фактов, особенно разноречивых, тоже создает трудности, связанные с их отбором, проверкой, критикой, то есть с совокупностью очень непростых профессиональных процедур, производимых исследователем. Принцип «чем больше фактов — тем ближе к истине» далеко не универсален, поскольку простое обладание ими еще не составляет научного знания, хотя уже обеспечивает предпосылки для него.
Так или иначе, ремесло историка предполагает наличие «сырья» для работы, с собирания которого начинается изучение биографии «героев» минувшего. Предлагаемые читателю воспоминания М. Кундухова существенно расширяют наши представления о помыслах и деяниях человека, игравшего весьма заметную роль в истории Осетии и Северного Кавказа в XIX веке. Каким бы он ни был, что бы ни сотворил, к чему бы ни стремился, его прежде всего нужно вернуть из небытия на свое место в истории, хорошо бы без эмоциональных шараханий из одной крайности в другую. Вопрос о том, достоин ли он этого — совершенно беспредметен. В нашем прошлом и без того чересчур много «естественных» лакун, чтобы обеднять его еще и «искусственными». Даже так называемые великие нации, бережно и профессионально сохраненная история которых изобилует ярчайшими фигурами, не дают затеряться в ней хоть сколько-нибудь достопримечательному лицу. К примеру, биографии европейских политиков, полководцев, дипломатов ХУ1-Х1Х вв. насчитывают — в зависимости от значимости человека — десятки и сотни книг, а биографические материалы иногда исчисляются тысячами томов. И эта литература — отнюдь не о святых угодниках. Причем, западная историография тоже не свободна от назидательно-моралистических интонаций. Но она, по крайней мере, хочет все знать о том, кого судить и за что. В конце концов предание исторической личности забвению является наказанием не для нее, а для будущих поколений, лишаемых тем самым и права на знание и возможности воспользоваться опытом предшественников.
Если «большие» народы, имея, так сказать, слишком много истории и действующих в ней «героев», могут позволить себе (хотя они-то, как правило, этого не делают) «запамятовать» кого-нибудь или что- нибудь, то для «малого» народа, стремящегося к физическому и духовному выживанию, это — недопустимая роскошь. В случае с М. Кундуховым (да и только ли с ним!) мы себе эту роскошь долгое время по ряду причин прощали.
М.Кундухов не мог пожаловаться на судьбу. В обстоятельствах его жизни не было изначально заложено роковой обреченности на безвестность. Но не было ничего и чудотворного. Он принадлежал к народу с древней богатой историей и культурой, находившемуся на довольно высокой стадии социально-политического развития. Благодаря географическому расположению занимаемой осетинами территории они оказались вовлеченными в гигантский процесс формирования Российской империи, открылись внешнему миру. Заинтересованная в их лояльности Россия ориентировалась, хотя и далеко не всегда, на союз с самым влиятельным слоем, осетинского общества — алдарами. Отсюда петербургские власти охотно ре крутировали добротные «кадры» для военной и гражданской службы на Кавказе1, где предстояла необъятная работа (масштабов и последствий ее не подозревал никто) по превращению региона в органическую часть общеимперской системы2.
Из алдарской семьи вышел и М. Кундухов, что открывало перед ним (понятно — не автоматически, а при известных усилиях с его стороны) благоприятные перспективы продвижения вверх по ступеням российско-кавказского военно-политического истеблишмента. Имевшая вполне рациональную подоплеку «инакотерпимость» господствующего класса России, готового вобрать в себя «туземную аристократию», проявлялась в конкретных формах. Так, отпрыскам родовитых кавказских фамилий обеспечивался доступ в привилегированные российские военно-учебные заведения с последующим определением на службу и хорошими видами на карьеру. Одним словом, перед молодым знатным осетином, родившимся, как М. Кундухов, в 1818 году, было широкое поприще для деятельности. Добавим сюда возможность участия в экстремальных ситуациях, где обычно с особой яркостью раскрывается потенциал личности, уже шла Кавказская война, впереди предстояли Крымская (1853-1856 гг.) и русско-турецкая (1877-1878 гг.).
Природная одаренность позволила Кундухову быстро продвигаться по профессиональной стезе. Он вовремя и заслуженно получал чины и награды, отчего казалось, будто все у него складывалось удачливо. Однако, это — лишь внешняя, парадная канва его жизненного пути, который, по сути, был извилист и драматичен, без эдакой нудной праведности и пустого блеска. Возможно, именно благополучная карьера заставила его острее ощутить трагическую раздвоенность человека, пришедшего через трудный опыт к нравственному выбору — долг перед царем или долг перед своим народом: с некоторых пор в его представлениях одно стало исключать другое. Но так было не всегда. Долгое время Кундухов, получивший в Петербурге прекрасное образование, знакомый с новейшими политико-правовыми учениями, вдохновлялся идеей достижения гармонии между интересами Осетии и России. Главную предпосылку к этому он видел в европеизации осетинского общества. Жаждуя найти в таком великом деле применение себе и своим познаниям, Кундухов решал для себя вечную проблему интеллигента — чем «быть любезным» своему народу. Национальный в своих духовных корнях (как выражаются сейчас — менталитете), он, вместе с тем, не считал доблестью бездумное сопротивление могучему притяжению другой культуры. Его молодой, восприимчивый ум взялся за работу в эпоху едва ли не повального поклонения звучному и очень относительному понятию «прогресс», понимаемому как последовательное, неумолимое и однозначно благотворное восхождение от низшего к высшему. Сгущалась атмосфера благоговения перед всем новым и отвержения всего старого: новые идеи, новые формы государственного и социального устройства, новые законы, новый человек, наконец. Вера в преобразовательную, спасительную силу разума, воли, знания становилась культом, принимавшим, как это часто случается, воинствующий оттенок. Приближалось время, когда умеренность будет приравниваться к ретроградству, когда тяготение к сохранению традиции, самобытности, преемственности будет приметой дурного тона, когда уничтожение будет объявлено созиданием. Век просвещения породил массу соблазнов. Самый иллюзорный из них питался надеждой на то, что есть быстрый и простой способ добыть людям счастье — устранить источник несчастья. Дело оставалось за малым — найти исполнителей, понимающих это и готовых действовать решительно.
Нет ничего невероятного в предположении, что выпускник Павловского училища корнет М. Кундухов испытал некое подобие мессианского искушения употребить чудодейственные реформаторские теории во благо своих соотечественников. ‘Знание не любит оставаться под спудом, оно энергично ищет себе выход, сферу применения, а новоиспеченное знание делает это в особо экспансивной форме, ибо оно к тому же еще и нетерпеливо. Возможно, освоение русско-европейской культуры вызвало в Кундухове обычное для неофита чувство восхищения чужими ценностями с примесью досады по поводу того, что именно их не хватает собственному народу. Поэтому именно их и нужно заимствовать.
Воспитанный в идеях Просвещения, он возненавидел невежество и предрассудки, ратовал за их безжалостное искоренение. Однако с этими явлениями Кундухов отождествлял многие народные обычаи. Вступая в должность начальника Военно-Осетинского округа (населенного не только осетинами), он провозгласил программу преобразований на основе «развития всякой гражданственности и благоустройства в народе»3. В ряде институтов народной жизни он видел «нелепость и зло», находя их, «не соответствующими духу настоящего времени», «обременительными и разоряющими домашнее благосостояние»4. М. Кундухов заявил горцам о своем намерении вывести их из нищеты и «поставить в состояние цивилизованных народов»5.
Но прежде необходимо уничтожить «постыдное, вредное, закоренелое и грубое невежество», переходившее «от одного поколения к другому как заразительная болезнь»6. Отменяя одни адаты и существенно изменяя другие, он стремится регламентировать горскую жизнь до «мелочей», вплоть до подобных указаний — что и сколько может быть съедено и выпито на поминках, как вести себя женам на похоронах мужей, какие памятники ставить на могилах, каким божествам поклоняться, сколько человек приглашать на свадьбу и т.д.7. Причем М.Кундухов исходит из критерия «рациональности» или «нелепости» обычая, в данном случае — критерия весьма ненадежного, ибо традиционные культуры имеют свою «рациональность», со стороны часто кажущейся несуразицей. Не совсем понимавший это Кундухов полагал, будто для успешного утверждения нового порядка достаточно строгого соблюдения его исполнения, с широким применением штрафов по отношению к нарушителям8. Круто ломая привычный уклад народной жизни, он, конечно, руководствовался самыми благими побуждениями и еще не мог знать о том, что другой «радикал-реформатор» Шамиль, заимствовавший восточные образцы государственности, уже после пленения признает грубой ошибкой свое стремление одним ударом покончить с «вредными» привычками горцев вместо того, чтобы предоставить это времени и естественному ходу вещей9. Мировая этнологическая наука пришла к выводу, что обычаи представляют собой отлаженную веками систему организации, жизнедеятельности и самосохранения общества, механизм приспособления к окружающей среде (рельеф, климат, поведение соседних народов и т.д.). Вобрав опыт многих поколений, они упорядочили человеческие отношения, прекратили состояние «войны всех против всех», способствовали достижению социального равновесия, политической стабильности, этнической целостности. Обычаи, будучи еще и средством формирования народного самосознания, помогли людям обрести собственное лицо, В этой, так сказать, «самоидентификации» заложена мощная духовная и психологическая энергия, прочная нравственная опора, позволяющая этносу ощутить в себе то, что С.М. Соловьев назвал «природой племени». Огромная информация об этой «природе» закодирована имен но в обычаях10.
Народный быт — явление органичного свойства, откуда и проистекает его устойчивость, консервативность. Безболезненное его преобразование совершается лишь в результате длительной эволюции. Живучесть составляющих его институтов — может быть, первый признак их «целесообразности». Если они отмирают, то происходит это не внезапно и не раньше, чем появится достойная им замена. Но даже тогда, когда обычай, чаще всего под давлением внешних факторов, утрачивает свою функциональность, он все равно остается частью культуры, бессознательным движением души и тела, о происхождении и смысле которого никто уже не задумывается.
Попытки насильственно разрушить естественный строй народной жизни всегда наталкивались на упорное сопротивление этой «крепкой конструкции». Если и удается сломить его, то не до конца и ненадолго, но зато — непременно с драматическими потерями для духовного и физического здоровья народа. Рано или поздно срабатывают защитные инстинкты, и обычаи восстанавливаются, иногда в более ортодоксальном, подчеркнуто «оппозиционном» виде, как реакция на агрессию извне.
В сущности реформы Кундухова, как это и должно было случиться, потерпели неудачу. Но с них начинается печальная история «борьбы с пережитками прошлого», иначе говоря — с собственной самобытностью, против права быть самим собой. Не стоит строго судить людей, участвовавших в ней с энтузиазмом и верой в то, что они действуют во благо народа. Можно найти какие-то оправдания и для тех, кто делал это без веры, но по долгу службы. И даже для тех, кто заведомо знал, что совершает зло. В конце концов все они были вольно или невольно втянуты в мощный процесс искусственного преодоления непреодолимого. В определенной мере они — тоже пострадавшие, ибо наказаны народным презрением кто за неумение, кто за нежелание противостоять политике разрушения. Впрочем, это уже моральная сторона проблемы, связанная со свободой (или ее отсутствием) выбора между нравственным и безнравственным. Еще раз подчеркнем: хотя Кундухов и не был лишен тщеславия — нормального качества крупной личности, он тем не менее не похож на человека, способного принести интересы народа в жертву своей карьере. Стремясь к быстрому упразднению обычаев с помощью жестких административных мер, он был убежден, что несет пользу людям и знает их нужды лучше, чем они сами. Реформатору, видимо, не хватило понимания главного; указами и рескриптами нельзя привить одну культуру к другой. Устрашениями — тем более. Местная куль турная почва сама «отбирает» то, что сможет на ней произрасти, остальное отторгается. Похоже, осознание этого — через жестокую реальность — в конечном итоге пришло к Кундухову и стало его личной драмой. Мучительно переживая крах основной по сути идеи своей жизни, отказываясь смириться с таким исходом, он нервно искал новое поприще для достойного применения своего политического темперамента. И эти поиски привели его в Турцию, куда он эмигрировал во главе нескольких тысяч северокавказских горцев, включая осетин. Отъезд из отечества генерала российской армии М. Кундухова поставил одиозную печать на его биографии. Одни не могли простить ему черной неблагодарности по отношению к царю, другие — чуть ли не предательства по отношению к собственному народу. Подобный взгляд нам кажется упрощением. Высказывать столь категоричные обвинения, не потрудившись вникнуть в мотивы, побудившие Кундухова к эмиграции, по меньшей мере некорректно. Конечно, сугубо умозрительно можно морализировать в таком духе: дескать, распоряжался бы своей судьбой, но не судьбой осетин. Однако судить человека гораздо легче, чем понять его, оттого что сама жизнь гораздо сложнее, чем идеальные представления о ней. В том-то и дело, что Кундухов не отделял собственную судьбу от судьбы народа. Для его натуры обрести путь спасения только ради qea было слишком мало11. Если бы дело обстояло иначе, то он не бросил бы очень благополучную военную карьеру. Взваливая на свои плечи тяжелейшее бремя ответственности за людей (навсегда отрываемых от родного очага), осознавая риск оставить о себе недобрую память в народе, он совершал мужественный поступок, на который отважится не каждый. Лишь убеждение в отсутствии иного выбора придавало ему силу и решимость. Думается, именно в русле такого подхода следует искать ответы на трудные вопросы, связанные с личностью Кундухов12. Автор данных строк не настаивает, что предлагаемая им версия — единственно возможная и, значит, верная. Вместе с тем мы считаем, что в свете имеющихся фактов в ней нет ничего неправдоподобного. Одно беремся утверждать наверняка: ограничиваясь только недоумением по поводу причин эмиграции Кундухова, нельзя приблизиться к истине. Как нельзя это сделать, отдаваясь чувству негодования. От него рано или поздно все же придется перейти к более сложному и трудоемкому методу — объяснению. Разумеется, для этого нужны новые источники, неизвестная доселе информация, профессионализм исследователя. Но. это уже проблемы будущего биографа М.Кундухова, Публикуемые воспоминания послужат ему полезным документом.
Мемуары М Кундухова повествуют об исторических событиях и о нем самом. В них мало исповедального и вовсе нет сокровенного. Но чувствуется некий комплекс вины, огромная потребность выговориться, оправдаться. Автор не скрывает своей главной цели — поведать о мотивах, заставивших его принять самое трудное решение в жизни — покинуть родину. Источник с подобным предназначением не может не быть тенденциозным, И в этом нет ничего страшного. Как ни парадоксально, субъективность очевидца уже сама по себе носит «объективный» характер в том смысле, что она — тоже реальность, требующая изучения как важнейшее слагаемое духовно-психологической индивидуальности, Пристрастность исследуемой личности подчас представляет большую ценность, чем изреченные ею банальности. Собственные суждения, «искажающие» действительность оценки, говорят о человеке больше, чем его стремление к точной передаче увиденного и услышанного.
М. Кундухов предпочитал писать о том, что его волновало и чему он был непосредственным свидетелем. У него свой, отнюдь не бесспорный взгляд на российскую политику на Кавказе, причины Кавказской войны, политическое состояние горских народов. Автор дает любопытные характеристики представителям царской администрации на Кавказе, из которых одних он презирал, другим симпатизировал. Обращает на себя внимание упоминание о предпринятой российскими властями в 1848 году попытке заключить мир с Шамилем. Об этой возложенной на него деликатной миссии Кундухов говорит с чувством досады на имама, виновника срыва переговоров. В мемуарах есть и европейский сюжет — Краковское восстание 1846 года, в подавлении которого М. Кундухов принимал участие, правда, весьма формальное.
Разумеется, описываемые события и люди пропущены через призму личного восприятия автора. Человек гордый и ранимый, он привносит в свой рассказ пристрастную тональность, порожденную обидой за беспочвенные подозрения к нему российского командования и, быть может, за недостаточно оцененные заслуги13. И все же есть прямой смысл взглянуть на некоторые вещи глазами М. Кундухова. Чтобы понять многое из того, над чем задумываться не полагалось. Отрадно, что спустя более столетия после смерти Кундухова у нас, его соотечественников, появилась возможность услышать из той далекой, беспокойной эпохи сильный голос колоритной личности. У воспоминаний М. Кундухова сложная судьба. Написанные вероятнее всего на русском языке, они были изданы на французском в Париже в 1937 году. Затем в переводе на английский их помещает лондонский эмигрантский журнал «The Caucasian Quarterly» (1938, april- september), в котором повествование охватывает период с 1837 г. по 1848 г, Указанные в заголовке годы (1837-1865) по логике предполагают продолжение текста в следующих номерах журнала, но там его нет. Подозревая, что французский вариант может оказаться ближе к оригиналу, мы попытались его разыскать, однако безуспешно. Пришлось довольствоваться английским текстом, перевод которого приводится ниже. Стилистические, а, возможно, и смысловые потери при подобных обстоятельствах неизбежны. Но пусть хоть в таком виде этот далеко не худший образчик мемуарного жанра дойдет до читателя,
Переводчик глубоко благодарен доценту Северо-Осетинского госуниверситета Г.Т. Дзагуровой за любезно предоставленные ему материалы о Муссе Кундухове.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Как известно, приблизительно с XVI п. высшие сословия и правящая «номенклатура» в России пополняется нерусскими элементами высокородного происхождения. Это — либо выходцы из земель, присоединенных к Московскому, а затем Российскому государству, либо принятые на службу иностранцы. И XIX в. такая «интернационализация» продолжается и за счет представителен кавказских народов. Наличие «космополитических»черт и веротерпимости в господствующем классе России помогало быстрому территориальному росту империи, смягчая типичные причины для напряженности между метрополией и колонией.
2 Лет места углубляться и очень заманчивую для исслсдонання сферу — понрос <) том, как взаимодействовали факторы притяжения и отталкивания и ходе соприкосновения двух стол!, разных культурных массивов — русского и кавказского. Заметим лишь, что сама природа подобных процессов исключает однозначное толкование, если, конечно, рассматринать их ч русле науки, а не идеологии. Строго говоря, здесь мало чем полезны и такие привычные оценочные категории, как «прогрессивный» или «реакционный», которые трудно отнести к научному понятийному аппарату. 3 Государственный архив Северо-Осетинской ССР. Ф.12. Он.6. Д.275. Л.22.
4 Там же.
5 Там же. Л.23
6 Там же.
7 См. там же. Л. 24-26 об., 28-28. Высказывая презрение к идолопоклонству, как атрибуту варварства, М. Кундухов замечает, что в осетинском быту под языческими напластованиями хорошо сохранились начала христианской религии. (Там же. Л.28 об.) 8 Там же. Л.23 об.
9 Дневник полковника Руновского, состоявшего приставом при Шамиле во время пребывания его в гор. Калуге, с 1859 по 1862 год. Акты Кавказской археографической комиссии. Т. 12. Тифлис. 1904. С. 1465.
10 Но случаен интерес многих современных антропологов, этнологов, историков, философов и психологов к реликтовым обществам: последние позволяют понять человека и социально-культурные формы его существования не хуже, а подчас и лучше, чем высокоорганизованные цивилизации, воплощенные в развитых государственно-национальных и экономических системах.
11 Командующий войсками Терской области М.Т. Лорис-Меликов писал, что М.Кундухов прямо высказал ему мотивы, побудившие его возглавить переселение горцев — «спасти туземное население от бедствии, которые неминуемо постигнут эти племена в случае (их — В.Д.) восстания». А в неизбежности такого восстания он был убежден. (Дзагуров Г.А. Переселение горцев в Турцию. Материалы но истории горских народов. Ростов-на-Дону, 1925, с.18.)
12 Составитель документов о переселении горцев и Турцию (изданы в 1925 г.) Г.Л. Дзагуров, казалось, мог бы по идеологическим условиям времени позволить себе в комментариях к своей публикации «развенчать» М. Кундухова за помощь царскому правительству в деле освобождения Северного Кавказа от «туземных элементов». Тем не менее историк избегает этого, честно признавая, что собранные им материалы «не раскрывают в достаточной степени роли Кундухова» и высказывая, между прочим, надежду на то, что воспоминания генерала, если они увидят свет, прояснят картину. (Дзагуров Г.Л. Указ. соч., с. 198.)
13 Современники указывали на «крайне самолюбивый и щекотливый прав» Кундухова, а также на «множество» его недоброжелателей «и в среде туземцев. и между служащими русскими». (Дзагуров Г.Л. Указ. соч., с.67.)
