Скоро утро, а я еще на баррикаде. Брр, какой жуткий холод; мне кажется, что я отморозил себе кое-что. Нет, только не это. Зачем тогда жить? Из глубины моей памяти всплывает задорное веснушчатое лицо моей любимой. На грязной подушке разбросаны ее длинные черные волосы. Бедняжка дрожит в холодной постели и ждет меня.
– Милый, ты скоро? – спрашивает она, выбивая зубами барабанную дробь. – Иди ко мне скорей, а то у меня попка замерзла.
– Я поцелуями отогрею твои сладкие булочки, – говорю я, путаясь в штанинах брюк. Наконец я скидываю с себя пропахшую костром одежду и ныряю к ней под рваное одеяло, где мы сливаемся в одно целое. Проходит минут десять, и она утомленным голосом говорит:
– Давай скинем одеяло… слишком жарко…..
Ну вот со мной все в порядке. Кровь забурлила во мне; заиграла. От одной мысли, что она есть, я радуюсь и с сожалением смотрю на своих озябших земляков. С опущенными головами они стоят вокруг костров и напряженно вслушиваются в тишину мрака. Им, наверно, некого вспомнить. Бедолаги. И вооружены они как худо. Одни ржавые двустволки на их сгорбленных спинах. Мне хочется сделать для них что нибудь хорошее. Сейчас я разгоню вашу печаль-тоску. Я высовываю свою двустволку из баррикады и разряжаю оба ствола в красный «Икарус». Знаю, у грузин горячая кровь. Они подтверждают это автоматными очередями, и наши оживленно отвечают им. Начинается перестрелка.
– Кто первый стрелял?! – раздается командирский голос. – Я же слышал, что пальнули отсюда!
– Я был первый, а что? – берет на себя кто-то мою «вину». – Где ты там прячешься в темноте?! А ну-ка покажись, раз ты такой смелый!
– А по-моему, это ты прячешься, свинья; да еще хрюкаешь! Давно хотел с тобой потолковать насчет тех денег!
– Какие еще деньги?! – орет командир.
– Те самые, что ты со своими дружками у Вечного огня собирал. Оружие на них хотел купить. Помнишь?! Где это оружие?! Я тогда свои последние деньги в это красное ведро положил!
После этого командирский голос затухает, а пальба усиливается. Рядом стрелявший мужик вдруг садится на корточки и начинает хрипеть. В руках у него моя мечта: карабин. Кажется, кроме меня, никто не заметил раненого. Зачем ему теперь оружие? Он уже завалился на мешки с песком и дрыгает ногами. Двустволку свою я закидываю себе на плечо, осторожно берусь за еще горячий ствол винтовки умирающего и тяну его на себя. Но тот вцепился в свое оружие мертвой хваткой и не отпускает его. Тогда я встаю ему на руки и силой вырываю винтовку. В темноте я не разглядел его лица. Тем лучше: не будет преследовать меня во сне. Вообще я стараюсь не смотреть на покойников. Но на войне это очень трудно делать; ведь рядом гибнут твои близкие и друзья.
Отлично. Кажется, никто не заметил. Теперь надо уносить отсюда ноги, и чем дальше, тем лучше. За мыслью следует действие, но по дороге меня одолевают сомнения. А что, если он остался жив? Тогда он будет преследовать меня наяву. Для верности надо было раскроить ему череп прикладом. Так, может, вернуться назад и доделать дельце? Нет, лучше не надо. Мимо меня пробегают несколько ребят с автоматами. Один из них останавливается и спрашивает, оттуда ли я иду.
– Да, – подтверждаю я. – Оттуда. Патроны у меня, видишь ли, закончились.
– А правда, что у нас куча убитых? – спрашивает храбро юнец. Догорающий неподалеку костер освещает его круглое, почти детское лицо с ямочками на щеках.
– При мне, кажись, все были живы, – вру я.
– Ладно, – говорит малолетка, – я побегу. Сейчас мы зададим им жару.
Он убегает за своими товарищами, а я пересекаю широкую, покрытую снегом улицу. В узком проходе между четырехэтажным корпусом и длинной стеной низеньких сараев я вижу лежащего на спине человека. Останавливаюсь возле него. В нос ударяет запах вина. Он, кажется, пьян. Надо бы карманы его пощупать, но что там может быть у пьяницы. Пару раз я все же пнул алкаша, чтоб привести его в чувство. Пьяный начинает материться, и я желаю ему спокойной ночи. Проход заканчивается круглым, как футбольное поле, двором. Посредине этого двора стоит «КамАЗ» с фурой. Он напоминает мне гигантского застывшего жука. Потухшие глаза чудовища смотрят на старое двухэтажное сооружение с пристройками. Пули щелкают о штукатурку дома; звенят разбитые стекла на окнах. Свисающие с крыши сосульки тоже становятся мишенью визжащих пуль и тяжело падают вниз.
– Алан, это ты? – слышу я испуганный голос моего двоюродного брата. Я смотрю на разбитое окно верхнего этажа, где при тусклом свете электричества маячит его фигура.
– Да, я. Пустишь меня немного поспать?
– Он еще спрашивает. Поднимайся.
Я переступаю порог многоквартирного дома и по выцветшей деревянной лестнице взбегаю наверх. Толстые стены внутри выкрашены зеленой масляной краской. Коричневый деревянный пол общего коридора скрипит под ногами. Моему усатому родственнику на вид лет сорок. Я заметил, что многие из моих знакомых простых смертных внешне похожи на ту или иную знаменитость. Этот, к примеру, похож на Саддама Хусейна; но одет он по-зимнему, и зовут его Арсен. Я здороваюсь и спрашиваю, как у него дела. – Да вроде ничего, – отвечает он, прислушиваясь к стрельбе. Он смотрит на карабин, но спросить, откуда у меня оружие, Арсен не решается. А я не собираюсь ему отвечать. Прошло то время, когда я восхищался им и гордился, что в родстве с таким знаменитым человеком. Когда-то имя его гремело. То на свадьбе подерется с кем-нибудь или в ресторане выбьет кому-то зубы, одним словом, герой тогдашнего времени. Я был подростком и нередко заходил к ним домой – Арсен тогда только женился и жил на квартире в другом районе, – чтоб просто посмотреть на него. Не знаю, почему, но он относился ко мне с презрением, причем не скрывал этого. Если я заставал Арсена дома, он насмешливо смотрел на меня, как бы говоря: «Неужели ты не видишь, что в моих глазах ты полное ничтожество и мне неприятно, когда ты входишь в мой дом». Он демонстративно вставал и, шлепая тапочками, уходил в другую комнату, хлопнув дверью. «Почему он так со мной поступает?» – думал я, чувствуя, как разрывается мое детское сердце. Его беременная жена, видя мое огорчение, кричала своему мужу:
– Как тебе не стыдно! Ребенок приходит к тебе, а ты, вместо того чтоб приласкать мальчика и научить его уму-разуму, встаешь и уходишь!
Она давала мне конфеты в утешение и, подмигивая, шептала: – Не обращай на него внимания; у вас вся порода такая. Я уходил от них в слезах и мечтал прославиться, чтоб заслужить уважение Арсена. Для этого надо было подраться с кем- нибудь. В драках я нередко проигрывал и возвращался домой со вспухшими губами; но после взбучки чувствовал себя намного легче. С течением времени мое обожание Арсена как-то прошло. К тому же в один прекрасный день мы всей семьей уехали в Среднюю Азию. С тех пор прошло лет десять. Теперь я сам его презираю. Удивительно, что когда-то я мог гордиться этим человеком, вздрагивающим при каждом выстреле. Я говорю ему:
– Сегодня я подслушал разговор каких-то крутых ребят: они говорили о твоей машине.
Лицо Арсена становится пепельным. Он пытается скрыть свой страх, но меня не проведешь.
– Пусть только попробуют, – говорит он, вынимая из кармана пистолет и размахивая им.
Я думаю, что родич мой не воспользуется своим черным «Вальтером». Это тебе не кулаками махать на свадьбе, твою мать, которая, кстати, приходится мне теткой. Не нажмешь вовремя на спусковой крючок – и откусят твою руку вместе со стволом. – Ребята были серьезные, с автоматами, – подливаю я масла в огонь.
– Ты же встанешь рядом, если что? – говорит он в отчаянии. – Там видно будет, – говорю я. – Пойду вздремну, а то у меня глаза слипаются.
– Да-да, иди, – говорит он. – Я еще постою здесь. Покурю. – Если они придут за твоей машиной, – говорю я, – то стреляй не раздумывая.
Знаю, что своими словами я вгоняю ему кол в сердце, но мне приятно делать ему больно. Прояви он ко мне в детстве хоть чуточку внимания, я бы перегрыз за него горло любому.
– Можно я тогда разбужу тебя? – спрашивает он, чуть не плача. – Можно, только осторожно. Я ведь могу застрелить тебя спросонья.
Я вхожу в опустевшую квартиру из трех комнат. Вся его семья уехала в Орджо. Он бы и сам туда подался, но его «КамАЗу» пока не проехать через Зарскую дорогу. Говорят, там выпало столько снега, что вездеходы и те застревают. Я выбираю комнату с побеленными стенами и окном, за которым притаилась мгла. Сажусь на большую мягкую кровать и с любопытством осматриваю свой трофей. «Он почти что новый», – радуюсь я и рукавом своей джинсовой куртки стираю с приклада кровь. В магазине три патрона. Я заряжаю карабин, ставлю его на предохранитель и кладу рядом с собой. Двустволку я небрежно затолкал под кровать. Затем скидываю с себя кирзовые сапоги и, не снимая одежды, ложусь на чистую постель. Только я лег, и сон мой сбежал. Я опять чувствую, как пульсирует в животе, в ушах – везде. Твою мать, что за болезнь такая? Я верчусь в постели и так и сяк, чтоб больше не ощущать пульсацию, но чем больше старюсь, тем сильнее она пробивается. До войны я доставал врачей, и они, чтоб отмахнутся от меня, поставили мне диагноз: вегетососудистая дистония. Мой лечащий врач, не старая еще красивая женщина, прописывала кучу лекарств, от которых мне становилось еще хуже. Я уже потерял надежду на выздоровление, и мысль о том, что я умру молодым, не казалась мне такой уж и страшной. Родные тоже устали от моей болезни и лекарств. «Небось ждут не дождутся моей смерти», – думал я в отчаянии. Вот тут-то и началась война. Как это ни странно, но на войне я почувствовал себя гораздо лучше и даже стал поправляться. Может, оттого, что перестал думать о своей болезни? Допускаю такую версию. Ведь я был поглощен мыслями о том, как бы раздобыть оружие и заслужить уважение ребят, которыми восхищался. Не знаю, заслужил ли я их уважение, но после нескольких стычек с грузинами меня стали побаиваться. Ведь больные в силу перенесенных страданий не очень-то боятся смерти и свободно убивают других…
Пульс в животе становится все сильнее. Я вздрагиваю при каждом ударе моего сердца. Нет, это просто невыносимо; надо покончить с этим. Я приподнимаюсь в постели и сую себе в рот ствол карабина. Нажимаю на спусковой крючок. Выстрел – и я просыпаюсь в холодном поту. Стреляют совсем близко. Арсен сидит в кресле напротив и испуганно смотрит на меня.
– Грузины, кажется, прорвались, – говорит он.
– Может быть, – говорю я.
– Что же делать? Соскользнем отсюда?
– И ты им оставишь свою машину?
– Какая машина! Давай убежим. Выпрыгнем из окна…
– Почему именно из окна, когда можно спокойно выйти через дверь.
– Они уже совсем близко и могут схватить нас!
Я скидываю ноги с кровати, надеваю сапоги и выхожу в коридор к разбитому окну. Всматриваюсь в сторону, откуда стреляют, но в темноте ни хрена не вижу. Кажется, что стреляют вблизи, но я не верю, пока не проверю. За время войны я усвоил одно простое правило: чтобы не бояться, надо всегда быть на передовой и своими глазами видеть то, что происходит. Ведь страшно когда ты не видишь, а только слышишь и пытаешься спрятаться. И чем глубже ты прячешься, тем сильней твой страх. Я возвращаюсь обратно в комнату и вижу Арсена стоящим на подоконнике распахнутого окна. – Ты с ума сошел, – говорю я. – Все нормально, не бойся. Никто никуда не прорвался. Тебе просто показалось.
– Я сейчас приду, – говорит он и прыгает в темноту. Слышу, как он кряхтит внизу после жесткого приземления, и мне становиться смешно. Я беру карабин, чтоб снова полюбоваться им, но вдруг слышу шаги над головой. Поднимаю глаза к высокому дощатому потолку, покрашенному в небесный цвет, и не верю своим звенящим ушам: там на чердаке кто-то есть. До этого я слышал разговоры о том, что вооруженный отряд местных грузин проник к нам в тыл и рассыпался по чердакам домов. Ребята говорили, что они активны только во время сильного боя, когда их меткие выстрелы сзади сливаются с остальными. Неужели правда? Я снова слышу скрипучие шаги надо мной и крадусь за ними, глядя на потолок. Неожиданно стукаюсь головой об стенку. «Вот тварь, – думаю я, потирая ушибленный лоб. – Ушел к соседям и топчет их потолок». В тот момент, когда стрельба усиливается, на чердаке грохочет очередь. Когда перестают жарить, тот, что наверху, тоже перестает стрелять, только скрипит ботинками перемещаясь. Так повторяется из раза раз. Я уже не сомневаюсь, что за птица там, на чердаке, и жду его появления над квартирой Арсена. Если я промахнусь, он изрешетит меня сверху. Это мы еще посмотрим. Можно, конечно, позвать ребят, но тогда кому достанется автомат, из которого он стреляет? Нет, я не люблю делиться. Шаги приближаются, и я прицеливаюсь. Он уже прямо над моей головой, сейчас он уйдет к соседям, стреляю, перезаряжаю и снова стреляю – последний патрон всегда оставляю себе. С потолка вниз обрушивается огненный дождь. Я в страхе лезу под кровать – ух, кажется, не задело, – хватаю двустволку и, не целясь, дуплетом стреляю вверх. Становится тихо. Пыль щекочет мне ноздри, но я боюсь чихнуть: он наверняка караулит меня и застрелит, как только пошевельнусь. Так проходит целая вечность. Уже рассвело; рассеялась пыль. Кап, кап, слышу я. С изрешеченного потолка на дырявый пол падают красные капли…
