В конце ноября мы, студенты художественного училища, все еще были на хлопке. Собирали пахту (хлопок) от рассвета до заката. Норма тридцать килограммов в сутки. Адский труд, по крайней мере для меня. И попробуй сдать меньше с грядок, отведенных тебе Игорем Кудряшкиным – старостой, а теперь уже и бригадиром нашего живописно-педагогического отделения. Вообще-то до армии он учился на оформительском. Отслужив положенные два года, Кудряшкин вернулся, но вместо выгодной профессии оформителя выбрал тернистый путь живописца и попал к нам. У меня с Игорем отношения сразу же натянулись. Даже чуть не подрался с ним однажды в аудитории. Моалим, помню, обошел наши мольберты, многих похвалил за хорошую работу, меня в том числе – тройное ура моему проснувшемуся гению – и, обменявшись с Игорем многозначительным взглядом, попросил нас сидеть тихо и вышел. Ну мы сразу же хи-хи да ха-ха. Игорь, как староста, должно быть, чувствовал себя неловко. А тут еще Веста начала его донимать: как, мол, ту девушку зовут, с кем вчера под ручку прогуливался.
– Она твоя невеста? – спросила кокетливо Галка. – А я думала, ты меня любишь. О свадьбе, глупая, мечтала… Так на кого ж ты меня променял, Игорек, а?
– У него был такой счастливый вид, – продолжала Веста. – Даже не поздоровался. Приревновала бы ко мне?
– А когда свадьба? – серьезно поставила вопрос Зарина и, не удержавшись, прыснула.
Лично мне такое не понравилось бы, и я украдкой посмотрел на Игоря: точно, покраснел как рак, и пот с крутого лба стекает под дымчатые линзы очков. Мне стало жаль бедного старосту, захотелось его поддержать, но вместо этого я брякнул:
– А давайте соберем ему со стипендии на обручалку! Жертвую червонец! Кто больше?
И бросил взгляд на Весту. Она затряслась от смеха, как и весь курс. Игорь засопел и, отшвырнув мольберт с холстом, схватил меня за шкирку.
– Эй, – говорю, – грабли убери. Шуток, что ли, не понимаешь? А он мне:
– Сейчас я набью твою осетинскую морду.
Меня будто током ударило.
– Многие пытались! – рычу. – Ну-ка попробуй…
Тимур со словами «да ладно вам, как маленькие» влез между нами; Дима Пинхасов тоже пытался урезонить… Мне, бывшему борцу, такие худые и длинные очкарики, как Кудряшкин, ну просто семечки. Вмиг бы разгрыз; накрутил бы его на бигуди. Но, похоже, у него на этот счет были какие-то иллюзии. Я захотел их развеять, предложив ему пройтись со мной один на один в ботансад. Да, удалось мне повеселить Весту. И веселил бы дальше, но тут моалим вернулся и объявил:
– Вот и закончилась наша учеба, закругляйтесь, ребята. Завтра на хлопок… Святое дело…
Это было в начале октября.
Два месяца мы вкалываем как негры-рабы на плантациях хлопка. Спим на раскладушках в клубе кишлака: девушки на сцене за занавесом; мы в зрительном зале. У меня к прекрасному полу пропал всякий интерес. Отвратный от них запах – с ног сшибает. Но девчонки не виноваты. Вода привозная, мутная, и они, боясь заразы, не подмываются. О Весте я и думать забыл. Вот как излечиваются от неразделенной любви… Многие начали желтеть. Счастливчиков с диагнозом гепатит отправляли в больницы Душанбе. И уже никто не удивляется слухам, что училище пробудет в колхозе до Нового года. Впору вешаться. Один пытался удавиться, но вовремя заметили и сняли с ветки хурмы в саду председателя. Девчонку с третьего курса укусила кобра. Не довезли до города, отмаялась по дороге. То и дело между кулябцами и бача памиро (парни памирцы) вспыхивают драки. Бьются яростно, до крови. Военруку нашему, будившему училище по утрам громовым голосом: до дембеля осталось три дня, подъем! – старшекурсники устроили темную. Теперь он в солнцезащитных очках ходит, и тихо так. Кудряшкин в одно прекрасное утро не нашел своих очков, и той же ночью его обнаружили лежащим недалеко от «казармы». Еле откачали. Он был пьян и ничего не помнил. А я знал, кто напал на Игоря: Сатор с первого оформительского. Этот отпетый негодяй и мошенник ухаживал за Шарофат с нашего курса и не раз пытался протолкнуть на весы подмоченный хлопок. Но бригадир отказывался взвешивать и как-то раз в сердцах вывалил содержимое фартук-мешка Сатора. Кроме хлопка там была глина, камни и даже живая без хвоста ящерица, юркнувшая в кусты. Шарофат засмеялась вместе со всеми и протянула Игорю набитый белоснежной пахтой мешок.
– Пятьдесят килограммов, – обрадовался бригадир, не расслышав слов Сатара:
– Ты еще пожалеешь об этом, х..й моржовый.
Бригадир провалялся на своей раскладушке три дня, а после встал и, засунув за голенище кирзача вострый нож, объявил: – Ну вы сами напросились, ребята. Буду гонять вас по лысым полям, и попробуйте не сдать мне норму. А если разобраться со мной захотите… Ну что ж, попробуйте…
В общем, все были на грани срыва.
– …Но республике надо помогать, иначе она не выполнит взятые на себя обязательства, – ораторствует после завтрака на линейке завуч Борим Негматулаевич. – Страна не забудет вашу помощь! – Да пошел ты, – бормочет Тимур, сплевывая зеленую жижу наса. – Как будто я не знаю, почему он так рвет жопу. Мать не видать, в директора, козел, метит.
– Зря старается, – глаголет Дима Пинхасов. – Бориму это место не светит. У нашего теперешнего большие связи наверху.
– Сегодня слышал: будем курак (зеленая оболочка, внутри которой зреет хлопок) тонковолокнистого собирать, – встревает в разговор Джамшед. – Видели, как вчера над нами кукурузник летал? Он, блин, поля химикатом опрыскивал, чтобы хлопок раскрылся, и мы этим ядом дышали. Эх, загнемся тут. И почему я послушался пахана? Поступил бы в мединститут – сейчас бы собирал виноград.
– Твои таланты тоже раскроются, бездарь, – злится глуповатый Рахмон. – Вся республика на полях гнет спину, а он про виноград вспоминает.
– Ну и в рот ему потные ноги, – поддакивает Рахмону Тимур. Я слушаю разговор и кутаюсь в чапан (ватный халат). По утрам всегда холодно, а днем жара, несмотря на конец осени. Поправляю на плече фартук-мешок, внутри которого позвякивает алюминиевая миска с кружкой и ложкой. Обед в полдень привозят нам прямо в поле. Меня мутит от одной мысли о еде. Во время завтрака даже чаю не попил. Плохо дело: в натуре заболел. Знобит и кашляю. Если мать сегодня не привезет справку об освобождении, мне крышка. Вчера ходил к нашему врачу. Огромный такой дядька из Дагестана. На моего дядю Заура похож. В вагончике напротив клуба принимает и там же спит. Я пожаловался ему на кашель. Он спросил, курю ли я. У меня в руке сигарета.
– Нет, – говорю, выпуская дым из ноздрей.
– Запарился, – улыбается врач и сам закуривает. – Ну как же земляку не помочь. На день-другой освобожу тебя от полевых работ. Отдохнешь… Потом посмотрим. Кстати, откуда ты родом?
– Из Осетии.
– Из Северной?
– Нет, из Южной.
– Понятно. – Он приложил ладонь к моему лбу. – Так, температуры у тебя нет, но я напишу сорок. А сигареты какие куришь?
– Разные.
– Вот поэтому и кашляешь. Анашой увлекаешься?
– Нет, но хотел бы попробовать.
– Жаль. Я думал, у тебя есть. Покурили бы. Шамса из Куляба знаешь?
– Со второго керамического? Знаю. Хороший пацан.
– Он мне афганскую обещал. Если увидишь, скажи, чтоб зашел ко мне. Слушай, а у тебя в Душанбе нет знакомых медиков?
– Мать медсестрой в больнице Кароболо работает.
– Ну так езжай домой и скажи ей, чтобы справку об освобождении сделала. Она недорого стоит. Зато здоровье свое сбережешь. То, что тут происходит, кошмар, и смотреть на это трезвыми глазами нельзя. Здесь человека загубить – как два пальца обоссать… В общем, езжай. Два дня тебе на это за глаза хватит, а если будешь опаздывать, отмажу.
– Я на прошлой неделе у завуча отпросился на день. Мать как увидела меня такого, испугалась и сказала, что раздобудет любую справку… Она вот-вот должна приехать.
– Ну и хорошо. На вот аспирину попей.
Мать, наверное, сердцем почуяла, что промедление смерти подобно, и приехала за мной в полдень. Я как раз лежал на своей раскладушке и чистил слипшиеся от зубной пасты волосы. Девчонки постарались. Вот сучки, и так шевелюра грязная и чешется. Удивительно, что вши еще не завелись.
– Сынок! – крикнула мама, бросаясь ко мне. – Что у тебя с головой?
– Все нормально, – говорю. – У меня теперь на голове вместо волос пахта растет.
Борим тут как тут: в одной руке бумажку держит, другой усы с проседью поглаживает, читает.
– Ну что, Дадаев, домой поедешь, – говорит он, оторвавшись от чтива. – Подождал бы еще два дня – и поехал бы вместе со всеми. – Рассказывай сказки другому, – бормочу я.
– Собирайся, сынок, я на такси приехала…
Дома скучно, и я брожу по когда-то кишевшему студентами городу. Теперь улицы Душанбе обезлюдели, хотя городской автотранспорт работает по-прежнему, но на остановках пусто, лишь шелестит опавшей листвой платана сухой, с хлопковых полей ветер. В училище побывал. Увиделся там с Рафой – долговязым бухарским евреем, заболевшим желтухой одним из первых. На плече у него большой этюдник, и он собирается в ботансад писать этюды. Может быть, я составлю ему компанию? Нет? Жаль. Вместе было бы веселей. Безусловно, но у меня после пневмонии обострился бронхит – и я надрываюсь от кашля. Говорят, анаша хорошо помогает в таких случаях, но где ее найти. Рафа не знает, он еще ни разу не брал в рот даже сигарету, и у него большие сомнения насчет целебных свойств упомянутой травки. Его сомнениям не поколебать моей решимости курнуть и излечиться от гнусного кашля. Мы желаем друг другу удачи и расходимся.
И вдруг меня осенило: Андрей, мой сосед, – заядлый анашист. От него даже жена сбежала из-за его пристрастия к конопле. Его дом в начале нашей тупиковой улицы. Открываю калитку и вхожу во дворик. Справа небольшой кирпичный флигелек – резиденция Андрея; в глубине, куда ведет посыпанная щебнем дорожка, веранда глинобитного дома. Срываю гранат с дерева и мну его.
– Андрей! – кричу я и, прокусив плод, высасываю кисловато- сладкий сок. Вместо Андрея из пожелтевших кустов появляется Мухтар и, помахивая хвостом, идет мне навстречу. Я треплю по голове немецкую овчарку.
– Мухтар, на место, – слышу я голос самого хозяина. Похожий на бурого медведя Андрей вываливается из своей берлоги.
– Здорово, – говорю. – Как дела?
– Дела у прокурора, – ухмыляется Андрей, – а у нас делишки. – Слушай, у тебя не будет… то есть я бы хотел курнуть… – У меня сейчас голяк, но Гена знает одного барыгу. Он сейчас настоящую афганскую толкает. Были бы бабки..
– У меня есть, – радуюсь я, вынимая из кармана мятые червонцы. – Сколько надо?
– Цена хорошей шаны – десятка за пакет.
– Пусть купит два, один нам, другой я хочу земляку на хлопок послать.
– Взгрев кенту – святое дело…
Гена, маленький, похожий на черта таджик, потягиваясь, выходит из флигеля. Мне он неприятен. Я слышал, что он трахает свою младшую сестру Гулю – хорошенькую девочку четырнадцати лет, недавно сбежавшую из интерната.
– Салам алейкум, сосед, – говорит он, протягивая свою маленькую грязную лапку.
– Салам, салам, – отвечаю и сую ему деньги.
Андрей что-то говорит ему на таджикском. Гена понимающе кивает и, как и положено черту, исчезает, а мы входим во флигель. Внутри темно и пахнет анашой. Андрей включает свет и разваливается на диване; я робко сажусь на табурет. В углу на маленьком шкафчике магнитофон и пачка папирос.
– Ты какую музыку любишь? – спрашивает Андрей.
– Хорошую.
– «Супермакс» подойдет?
– Это моя любимая группа.
И мы слушаем «Супермакс». Вскоре появляется Гена и кладет на тумбу два небольших свертка. Андрей протягивает один мне; другой разворачивает и нюхает.
– Ништяк – говорит и ловко забивает косяк. – Надо быть поосторожней с этой дурью. В прошлый раз мы раздавили вчетвером пятачок, и Хабибу стало плохо…
Он прикуривает и резко, с шипением втягивает в себя дым. Сейчас глаза вывалятся – до того раздулся, но не спешит выдыхать. Гена следующий. Я за ним, неплохо подражаю. Проходит минута, другая, но я не чувствую кайфа. Надули меня, как сельского, думаю я и смотрю на Гену, свернувшегося в кресле у маленького окошка, задернутого красной занавеской. Он как будто умер. Андрей тоже притворяется умирающим от кайфа. Обидно, конечно. Да пошли вы все, мать вашу… Хочу уйти и встаю. Что за хрень? Мне кажется, я расту да так стремительно, что боюсь головой пробить потолок. Этого не может быть! И как здесь душно. Сейчас задохнусь. Надо выбираться, но как? Дверь слишком маленькая, не пролезу. А что, если встать на четвереньки? Так-то лучше. Я ползу по дорожке. Чувствую рядом чье- то дыхание. Поднимаю голову и вижу небольшого огнедышащего дракона со стальными зубами. С его раскаленного языка стекает лава. Сейчас лизнет и спалит мне лицо.
– Пожалуйста не надо, Мухтар, – пытаюсь я задобрить чудовище. – Мне и так плохо.
Оно куда-то исчезает, а я продвигаюсь к калитке. Здесь я могу встать на ноги. Надо пройти мимо дома старой ведьмы Марзии, прежде чем попасть в свой. Не хочу встречаться с ней – сглазит. Не повезло. Чтоб ты провалилась. Может, не заметит меня, если смотреть в другую сторону?
– Ти пачиму не здороваишси? – спрашивает Марзия, приближаясь вразвалочку. Я что-то мямлю в ответ и вижу, как она превращается в гусыню. Мерзкая птица пытается ущипнуть меня пластмассовым клювом. Я отбиваюсь. Она хлопает крыльями, и взмывает ввысь… Еще какое- то время барахтаюсь в зыбучих песках, и все же мне удается добраться до дома.
– Ты что, анашу курил? – накинулась мать.
– Нет, просто… голова болит.
– Будто я не видела, как ты заходил к Андрею, к этому пропащему человеку, от которого даже жена сбежала. Посмотри на свое лицо, анашист несчастный! И как мне теперь людям в глаза смотреть?
Я стою у зеркала и гляжу на свое отражение: лицо зеленое, как у мертвеца. Дикий, животный страх охватывает меня:
– Мама, мама, я умираю…
Мать как будто этого и ждала: ударила себя по коленям, запричитала:
– И откуда ты такой свалился на мою несчастную голову! Великий боже, помоги, не дай нам пропасть! Сынок, не бойся. Ложись пока на диван, а я тебе валерьянки накапаю. На вот, попей… Потом гулять пойдем. Ну как, тебе не лучше?
– Фу, отпустило… Нет, опять по новой пошло… Я просто устал на хлопке и хотел домой, но не сюда – в Цхинвал. Мы здесь чужие, мама, неужели не понимаешь?
– Я все понимаю. Но сам посуди: мы уехали оттуда нищими, и возвращаться обратно с пустыми руками ох как не хочется. Отец, твой слава богу, нашел хорошую работу. С утра до вечера, бедный, вкалывает. Хочет на дом накопить…
– А на машину? Он обещал мне «шестерку» белую купить.
– И купит. Но на это уйдет года два-три.
– Значит, домой вернемся в 90-м* на белой «шестерке»?
– Да, сынок, и построим на месте старого большой двухэтажный дом из красного кирпича…
– Ну тогда я подожду, но на каникулах летом я все равно поеду в Цхинвал..
– Конечно, поедешь. Ну как, легче не стало?
– Да, как будто, ох нет, опять началось…
*С 1989 года вооруженные формирования Грузии пытались захватить столицу Южной Осетии город Цхинвал. Война продолжалась 19 лет и закончилась 10 августа 2008 года благодаря вмешательству России.
