Год, назад вернувшийся Брусок из мест не столь отдаленных в натуре считал, что мы самые крутые пулеметчики и разговаривать с нами надо предельно вежливо. Насчет вежливости я с ним согласен, а вот первые ли мы в нашем нелегком, а подчас и опасном деле, сомневаюсь. Если честно, я ему не очень-то и доверял вначале. Все-таки пять лет отсидел человек за кражу. За ним глаз да глаз нужен. Того и гляди украдет мой пулемет. А это самое ценное, что осталось у меня в этой жизни. Не считая собаки, конечно. Кстати, куда она делась? Силам, ко мне! Нет, не откликается. Ладно, поищу его потом. Наверно, опять за сучкой какой-нибудь увязался.
Господи, господи, не сведи меня с ума! Собака моя и та живет лучше, чем я. У него хоть есть за кем побегать, поухаживать; есть в ком застрять. А мне на ком сорвать силу своей страсти? Ракетой «Алазань» мою жену разорвало в клочья, а то, что осталось от нее, схоронили во дворе средней школы. Я часто прихожу туда, чтоб поплакаться. Она хоть и мертвая, но слушать умеет. Живая она была болтлива и капризна, как все бабы, но в постели резва и горяча. От ее сексуальных фантазий я таял как свечка. Она буквально высасывала из меня жизненно необходимые соки. Когда она забеременела, я обрадовался, что немного передохну, но не тут-то было. Приходилось трахать ее дважды в день без выходных, а в праздники особенно. И отказать ей я не мог, потому что она была на пятом месяце, нет, кажется, на четвертом, впрочем, какая разница. «Ну, милый, иди ко мне, – говорила супруга, ложась на обоссаный пол (без этого секс казался ей пресным). – Если ты не будешь удовлетворять меня, малыш наш родится ущербным». Теперь бы хоть слово сказала, когда я рыдаю на их сырой и соленой от моих слез могиле. Прости меня, милая, прости за все….
С кладбища я возвращаюсь в заброшенный грузинский дом – мой сгорел вместе с домочадцами, выжившими после грузинской оккупации зимой 91-го, – и беру толстый с пожелтевшими фотографиями альбом двух сестер, живших здесь до войны. Мне нравится младшая из них. Я целую фото, где она на пляже в бикини, и ложусь в ее когда-то чистую постель. Представляю, как она извивалась здесь в своих белых в цветочек трусиках – они под моей подушкой, я нашел их под матрацем с кучей грязного нижнего белья – и трогала себя за лобок, потом ниже, где влажно, нежно и… Господи, господи, пошли мне снова женщину, пока я не стал онанистом!
А когда мы брали ТЭК, меня ранило осколком снаряда. Кровищи вытекло столько, что я потерял сознание. Брусок таки дотащил меня до больницы. Вышел я оттуда немного пришибленный, без указательного пальца правой руки. Твою мать, оторвало именно рабочий. Почему не средний? Им только в заднице ковыряться или клитор какой-нибудь девки массировать. Ну что мне делать с этой культяпкой?
Зато Брусок теперь мне заместо родного брата. Говорит, что после войны возьмет меня с собой в Москву и обучит там воровскому делу. Красть я не люблю, мне больше по душе ремесло киллера. Все необходимые навыки у меня, слава богу, выработались. Но Брусок сказал, что в тюрьме убийц не очень-то жалуют. Тюрьма? Нет-нет, туда я не хочу! Лучше безнаказанно убивать на войне!
– А пулемет мой украдешь? – его спрашиваю.
– Нет, – говорит он. – Зачем?
– Правильно, мать твою! Стволов в городе больше, чем желающих из них пострелять…
Прихожу к мысли, что в прошлой жизни я был все-таки порядочной свиньей, потому что надул Бруска при дележке трофеев. Спрятал от него пистолет. Он заметил, но промолчал. Сейчас боюсь к нему спиной повернуться. Всадит мне пулю под лопатку и будет прав. И почему я заныкал эту пушку? Надо было продать ее, благо клиент был, богатый мародер, а бабки поделить. Господи, господи, пусть Брусок забудет про это, а в следующий раз я ему и свою долю отдам. Говорят, жадность фраера сгубила, но меня прямо спасла. Я из этого «макарова» одного отморозка замочил, и не только его…
Дело было вот как. Решил я этим пистолетом одноклассницу свою удивить. В школе я был в нее безумно влюблен. Но потом наши пути- дорожки разошлись. Меня в армию забрали; она замуж вышла. Как отслужил, первым делом к ней наведался. Моя школьная любовь была одна в своей двухкомнатной квартире, и мне показалось, что она не прочь поразвлечься. Не поймешь этих баб. Только дотронулся до ее губ своими, так она такой визг подняла, что я пулей вылетел обратно с расцарапанным лицом. И, блядь, еще табуреткой в меня швырнула, но, к счастью, промахнулась. Потом, когда война началась, о ней поползли всякие сплетни. От нашего одноклассника слышал, будто она при виде крутого мародера сразу на спинку ложится и ножки раздвигает; чуть ли не кончает, сука. А чем я хуже? Со мной лучше не связываться – это всем известно. Был один, который не верил и смеялся надо мной, а где он теперь? Об этом, кроме меня, никто не знает. Я этого насмешника по частям в разных местах закопал. А голову его рыжую в Лиахве утопил. Посмейся там над рыбками, твою мать, им твои тупые и не к месту шутки по жабрам, потому что рыба – тварь холоднокровная, а у меня по жилам чуть ли не кипяток бежит.
Так вот поперся я к своей однокласснице. Она жила в одной из текстильских девятиэтажек. Лифт там и до войны не работал. Ненавижу эти подъемы и лестницы. Могла бы жить пониже: на пятом, к примеру, а не на девятом, в натуре. Но что не сделаешь ради сексапильной телки с финалом в постели. На шестом этаже у меня сердце чуть изо рта не выпрыгнуло. Решил перекурить, как вдруг сверху послышались ее крики. Ее, потому что в этом подъезде больше никто не жил, а если жил, то совсем неслышно. Вначале подумал, что она своему благоверному мозги вправляет или он ей. Me повезло, значит, в другой раз наведаюсь. Повернулся и спустился туда, откуда поднялся, но на первом этаже вспомнил, что она вроде как вдова. Мужа у нее грузины еще в первую войну замочили. Пришлось опять наверх карабкаться. Дверь была открыта, ну я и вошел. Сучонок, заставлявший ее орать, вскочил с кровати в чем мать родила и бросился на меня. Твою мать! Он что, не видел в моей руке пистолета? Или подумал, что мне слабо спустить курок? Так и не понял, что у него было на уме, возможно, он и меня захотел. Пришлось разрядить в него всю обойму. Господи боже, прости, я ведь и в нее попал. Моя первая любовь все еще шевелилась. Я попробовал вернуть ее к жизни поцелуями, как в фильмах. Просил у нее прощения за все, но она только шептала:
– Ты убил моего брата, гадина. Проклятый убийца…
– Не понял, – говорю. – Значит, твой брат инцест? Туда ему и дорога, извращенцу. А тебя я все-таки поимею. Помнишь, я поклялся на своих проводах, что трахну тебя живую или мертвую…
А недавно мы завалили четверых грузин, вышедших из своих укрытий в поле. Целая куча долбаных вояк забыла самое главное правило войны: не высовывайся; враг не дремлет! Но, по-моему, они просто напились и хотели запечатлеть свою храбрость на поле перед ТЭКом с видом на Цхинвал. А враги, то бишь я с Бруском, внизу, в городе, не спали. Как раз обживали новую позицию – недостроенный двухэтажный домик без кровли. Хозяева не успели крышу поставить. Может, у них деньги закончились, а может, война помешала. На это мне тьфу косточкой. Ха, в Бруска попал. Звиняюсь, не хотел. Да ты рехнулся, я ж в тебя не булыжником кидал. Щас как двину по кумполу лимонкой. Блин, наверно, шишка вскочит. Ну и хрен с ним. О чем это я? Ах да. О нашей новой позиции. Здесь и позагорать можно. Только не очень, а то сгоришь или от солнца удар получишь. Конечно, неприятно, когда ливень или гроза. В таком случае можно спуститься на первый этаж. Но там сыро и воняет уксусом… Нет, лучше переждать дождь на втором этаже. Все равно потом выглянет солнышко, и обсохнешь. Не позиция, а шоколад. И черешня перед носом растет. Ветви ее ломаются от изобилия красно-желтых ягод. Конечно, мы обжираемся, и задницы наши не просыхают от поноса, но не в этом суть. Дерево скрывает нас от меткого глаза снайпера и недоброго взгляда корректировщика. Глядите и завидуйте нам, доморощенные боевики, играющие в войнушку на этих «дэнди» или какихтам! Ой, сейчас помру со смеху. Видал ты того говнюка, что нам про свое нездоровье втирал, а, Брусок? Да он здоровей нас обоих, вместе взятых. И деньги у него из кармана пачками выпирали. Говорил тебе, убьем его! А ты как попугай заладил: еще светло, под шумок его грохнем. Упустили птичку. Слушай, откуда у людей такие бабки берутся, а? Прокурором, говоришь, до войны работал? Твою мать, что ж ты раньше не сказал? Да моего отца вот такой же засранец в тюрьму упек за чужую вину. Так и не вышел оттуда. Помер на нарах. Я тут бы и порешил этого прокурора у всех на глазах, а вздумай кто заступиться, на тот свет отправил бы за компанию. Может, поедем за ним в Орджо? Говорю тебе: дело того стоит. Не хочешь, как хочешь, я один поеду. Погуляю на его деньги… Короче, запечатлели мы фотолюбителей длинной очередью – стрелял Брусок, я корректировал из бинокля. Несколько вояк не поместились в кадр и драпанули в укрытие. Из тех, что остались лежать на поле, один все еще был жив и полз обратно. Брусок не хотел стрелять в него.
– Пусть помучается, – сказал он. – Все равно подохнет.
– А если выживет? – сказал я. – Ты даешь ему шанс, а они бы тебе такого шанса не дали. Можешь в этом не сомневаться.
И оттолкнул его от пулемета. Я сделал в гаде ползучем столько дырок, что он стал просвечивать. Грузины в отместку начали бомбить город. Они всегда так: за свои потери в бою отрываются на мирных жителях. Но как-то раз до того охуели после вылазки Парпата и ребят – увы, я не смог принять участия в этом веселеньком дельце, потому что лежал в больнице с очередной раной, – что обстреляли роддом. Я слышал, что бывшие там роженицы обозлились и родили одних мальчиков….
А помнишь, Брусок, когда в город вошли миротворцы? На радостях ты откопал штоф араки у своего соседа. «Двадцатилетней выдержки» – так ты сказал. Я сначала не поверил, пока мы не влили кружку желтоватого вонючего пойла в глотку этому мудаку- соседу с женской задницей. Забыл, как его звали. Твою мать, что он вытворял и в каких только грехах не признался. Даже жену нам свою предлагал, помнишь? А потом умолял нас отыметь его по очереди. Чего ухмыляешься? Думаешь, я не видел, как ты трахнул его? Ошибаешься. Тебе такое не впервой, извращенец, а меня чуть не вырвало. Ты ведь и на зоне петушков драл. Сам говорил. Да ладно, успокойся, никому не расскажу…
Ну почему ты не послушался меня и поехал через эти проклятые грузинские села? Разве я не говорил тебе: поезжай через Зар? Но ты спешил в Москву. Ни один из таксистов на вокзале не захотел портить свою тачку на объездной дороге. Они уверяли, что через Тамарашени можно проскочить. Да, брат, у тебя не было шансов, когда в Ачабети по вашей машине открыли огонь…
Господи боже, пошли мне сил соскочить с иглы или забери к себе, потому что я не знаю, зачем жить дальше. Все, кого я любил, под землей, а то, что происходит сейчас на ней, непонятно, да и неинтересно…
