Мы сидели на тротуаре перед закрытыми дверьми небольшого магазина – излюбленное место левобережных ребят. Прежний магазин, точно такой же, унесло наводнением: будто бритвой срезало. Надо признать, что в последнее время непризнанной республике и ее жителям, то бишь нам, ужасно не везет. Война, которую мы ждали, но почему-то не верили, что она начнется, громыхнула и потрясла нас. Она притянула к себе и природные катаклизмы: наводнения, землетрясения. Одним словом, беда не приходит одна…
Кто-то из ребят, с тоской смотревший на старый мост, сообщил: – К нам гости.
– Ишь как резво бегут, – оскалился левобережный командир Андрейка, чистивший шомполом ствол автомата.
Гостей оказалось трое. Бородатого, с новеньким АК, звали Таму. Второй был внешне похож на Папанова. Я здоровался с ним при встрече, но имени его не знал. Третий, светловолосый, улыбнувшись, сверкнул золотыми фиксами. Какое легкомыслие – на его месте я бы не стал разбрасываться сияющими улыбочками. Золото, как известно, привлекает мародеров. Они бы не посмотрели на твой карабин с оптическим прицелом. Эй, парень, очнись! Выбьют тебе зубы прикладом твоего же карабина! Или вырвут золотишко изо рта плоскогубцами; сейчас это модно у отмороженных. Но я не стал ему объяснять. Не стоит, раз не понимает. А когда поймет, будет поздно.
Поздоровавшись со всеми, Таму отвел меня в сторону и, поглаживая бороду на своем рябом лице, негромко, но так, чтобы слышали все, сказал:
– Надо бы вылазку сделать.
– Автомат свой новый хочешь обстрелять? – сказал я, сплевывая вязкую слюну.
– Нет. Просто вчера ранили моего двоюродного брата. Стреляли с ТЭКа.
– Отомстить хочешь? – продолжал я плеваться.
– И это тоже. Ну как, пойдешь с нами?
– Пойду, почему бы нет. Надо только Куска разбудить, а то он еще обидится, что мы без него пошли. Да и пулемет тащить одному с бачками трудновато…
Теперь нас было пятеро, и мы ступали по пыльному, в рытвинах асфальту Садовой – самой длинной улице левобережья, змеившейся вплоть до села Мамисантубани. Магазин, ребята и школа за поворотом, где я когда-то учился, остались позади. От извилистой Садовой берут свое начало более мелкие улочки, тянущиеся к подножию зеленой горы, вершину которой почему-то называют ТЭКом. Уже две недели как грузины захватили этот самый ТЭК, откуда город был виден как на ладони. В полном молчании мы перешли «малый мост» через арх и быстро прошли начало улицы, простреливаемой с ТЭКа.
– А куда делся канал? – спросил златоуст. Он был не первый, кто задавал мне этот вопрос, и я терпеливо стал объяснять: – Я был еще совсем ребенком, но помню, как этот глубокий канал накрыли сверху бетонными плитами, и засыпали рыхлой землей. Со временем земля там утрамбовалась, а один ловкий грузин умудрился на этой почве разбить свой дивный сад. Улицу, мимо которой мы только что пробежали, сейчас так и называют: Архы Был (берег канала). Между прочим, если перекрыть воду канала, то получится неплохое бомбоубежище. Правда, в этом тоннеле сыро и темно, но в такую жару то, что надо…
По краям асфальтной дороги в ряд тянулись цветущие липы. Двухэтажные кирпичные дома справа большей частью были сожжены и мрачно глядели черными окнами. Сады этих домов обрывались крутым берегом Лиахвы. Жилища слева как будто уцелели. Может, оттого, что спрятались за плодовыми деревьями и были огорожены деревянными заборами?
– Сейчас я приду, – сказал я, ни к кому не обращаясь. – Отломаю пару веток черешни. Все равно их никто не ест. Не время, говоришь? Не понял. Да кто ты вообще такой, чтоб мне указывать! Все так и лезут в командиры….
Мы остановились у обугленных стен сгоревшей инфекционной больницы. Таму, добровольно взявший на себя обязанности командира (эй, эй, я же говорю: у некоторых мания командовать; а, случись, убьют кого из твоей команды, ответишь перед его родными? – большую ответственность на себя берешь, хоть ты и с бородой), предложил нам разделиться на две части.
– Надо до места сначала добраться, а потом уже делиться, – сонно возразил Кусок.
– Ну, как хотите, – сказал Таму.
– Именно так и хотим, – пробормотал Кусок во сне.
Мы свернули на улицу Тимирязева, где я родился и вырос. Чуть ли не бегом наш отряд пустился к горе. Дикой и нелепой казалась мысль, что меня могут убить на родной улице. Тоска сжала мне сердце, когда я пробегал мимо зеленых ворот моего опустевшего дома. Неужели мои старики никогда не вернутся под кров, построенный дедом? Нет, это просто дурной сон.
Я старался не смотреть на место, где снайпер три дня назад застрелил хромую бабушку Ленку. Чтоб ты ослеп! Чтоб ты своих родных перестрелял! Неужели сквозь оптический прицел своей винтовки не видел, в кого стреляешь? Она же была сморщенная как печеное яблоко. Не удержавшись, я оглянулся на лестницу перед дверью большого длинного дома, куда в страхе побежала раненая Ленка и, упав на каменные ступеньки, залила их кровью. Вот сейчас я проснусь, и все станет как прежде. Ленка позовет меня и даст горячего лаваша с сыром, спросит, дома ли мать… Я больно стукнулся головой об фонарный столб, но, кажется, не проснулся. По узкой крутой тропинке, зажатой с обеих сторон оградами, мы поднимались наверх. Из каменистой почвы вырывались корни акаций, похожие на щупальца осьминогов. Я, как знающий эти места, шел впереди. Здесь прошло мое детство…
Зимой эта тропинка превращалась в каток. Не многие отваживались прокатиться по нему. Бедо, например, мой одноклассник, не устоял на ногах, когда несся вниз по блестевшему как стекло льду катка, упал и сломал руку. Родители мои, узнав о случившемся, запретили мне даже думать о катке. Но табу моих предков подействовало на меня совсем по-другому. Заледеневшая тропинка притягивала меня магнитом, лишила покоя. Недаром говорят, что запретный плод сладок, и я не выдержал. Как- то ночью я тенью выскользнул из спящего дома и направился в сторону катка. Цепляясь за сетку, я поднялся на самую верхушку к скале. С бьющимся сердцем я смотрел на крутой спуск – и на соседскую собаку Рингу, гремевшую остатком сорванной цепи. Бешеного пса еще не хватало. Скольких он кусал, когда срывался с цепи. Однажды весной это рыжая псина набросилась на красавицу Лару, когда та возвращалась из школы. Я нахватал булыжников и подбежал к ней, чтоб отогнать Рингу. Лара лежала на спине и портфелем защищалась от клыков разъяренного пса. Ее темно- коричневая школьная юбка была изорвана в клочья, и я, застыв на месте, пожирал глазами ее порванные сиреневые трусики, из-под которых выбивался пучок черных волос лобка.
– Помоги мне! – прохрипела Лара. – Умоляю тебя…
Первые два камня, брошенные мной в собаку, попали в Лару. Потом подбежали хозяева Ринги… А мне кто поможет в этот полночный час? Кого позвать на помощь? Лару, что ли? С тех пор она ненавидит меня больше, чем Рингу, потому что я выбил ей камнем передний зуб. Можно, конечно, подняться на трассу и вернуться домой кружным путем, но тогда нужно будет идти мимо кладбища. А ну как мертвец выйдет на дорогу и заговорит с тобой? Я слыхал, что по ночам усопшие выбираются из своих могил, чтоб на своих гробах прокатиться с ветерком по Згудерскому спуску. Покойника не убьешь – он и так мертвый, а собаку можно прикончить.
– Ринга, Ринга, – позвал я ласково собаку, но пес в ответ зарычал, сверкнув глазами. Наверно, черт меня толкнул, и я полетел вниз по ледяной тропе в раскрытую пасть Ринги. Пес чуть не загрыз меня, и все же я победил – задушил его цепью…
– Не надо нам было делиться, – рассуждал Кусок, тащивший на себе пулемет. Он как будто проснулся и стал передразнивать Таму. – Первыми в бой ввяжетесь вы; а когда грузины побегут вниз, мы накроем их перекрестным огнем. Даже если мы начнем первые, где гарантия, что грузины побегут? Может, это мы побежим сломя голову. Если, конечно, успеем. Жаль, не захватил с собой вазелина. Намазал бы себе задницу.
Я так и прыснул, а шедший сзади парень с карабином вообще чуть не скатился вниз со смеху. Конечно, это могло быть истерикой, ведь близость опасности обостряет чувства. Но мне показалось, будто парень смеялся от души. Такой проживет долго, если, конечно, его не убьют. Он начинал мне нравиться.
Мы как раз вышли из тени акаций, и жаркие лучи полуденного солнца впились мне в затылок. Поднявшись на выступ скалы, я вдруг услышал голоса. Оглянувшись назад, я, приложил палец к губам, и замер на месте. Потом решил, что лучше забиться в расселину в скале, откуда ракетой вырывался к небу ствол громадного тополя, и там, в тени подумать, что делать дальше. Мы пробрались в щель и, затаив дыхание, прислушались. Разговаривали как будто в сосновой рощице слева. Справа за огородом, заросшим жгучей крапивой и колючими кустами малины, начиналось поле. Выше по склону пролегала центральная трасса, обсаженная вдоль серебристыми тополями. Когда-то я обожал эту дорогу; не раз мы с теткой ездили по ней на море. Матушкина сестра, старая дева, нередко била меня, но даже это не омрачало моего счастья – до того я любил плескаться в изумрудных волнах. Теперь по трассе проезжала грузинская бронетехника, обстреливающая город из своих орудий…
– Неужели они нас не заметили? – прошептал парень с карабином.
– Конечно, нет, – сказал Кусок, борясь со сном. – Ты думаешь, они бы стали церемониться с нами? Вмиг бы изрешетили. А, кстати, как тебя зовут?
– Цезарь, – отвечал тот.
– Как-как? – удивился Кусок. – Это твое настоящее имя? – Да, настоящее.
– Ладно, – сказал я, – поговорим после, за столом. Самое страшное для нас – это нарваться на БМП. Но, слава богу, ее не слышно. Я проберусь в лес с гранатами, а там видно будет… – Ты с ума сошел, – услышал я за собой. – Вернись, тебе говорят.
Но я уже был в рощице и, пригнувшись, как в детстве, крался от одной сосны к другой.
Мальчишкой я мечтал о войне; грезил о подвигах, как и все мои ровесники. Жалел, что фашистов разгромили до нас и не с кем воевать. Почему же я не радуюсь теперь? Ведь моя мечта сбылась! Вот тебе война; воюй, сколько душе угодно! Ишь, как бьется сердце. Но не от восторга, нет. Ведь мы воюем не с немцами, а с нашими соседями-грузинами, которыми я так восхищался. Я даже хотел жениться на грузинке; но не потому, что любил пышные формы Маквалы, от которой пахло фытджинами. А чтобы детишки наши приобщились к великому грузинскому искусству; научились бы читать в подлиннике «Витязя в тигровой шкуре» Руставели, а также зачитывались бы Чавчавадзе. Оценили бы по достоинству Тбилиси; особенно его дряхлую часть, которая вдохновляла художников. В поисках лучшей доли мы всей семьей уехали в Среднюю Азию. В Душанбе, где мы обосновались, я всем говорил, что родом я из Грузии, и объяснял таджикам, что между грузинами и осетинами нет никакой разницы. Бог ты мой, как же я ошибался! Я понял это, когда мы вернулись на родину через долгих семь лет. Поспел к началу конца моих заблуждений. Но ведь не меня одного так осадили.
«Осетины – пришельцы и пусть убираются с нашей земли!!! – так кричали «патриоты» Грузии. – Негрузины не имеют права иметь больше одного ребенка!» Надо же, если б я сам не читал эту газетенку, не помню названия, кажется, Заря Востока, а может Закат, честное слово, сделался бы грузином, сражался бы под их знаменами! Твою мать! Только и слышишь по телевизору: «Чуени Сакартвело!» («Наша Грузия!»); «Чуени мица!» («Наша земля!»). Мне наплевали в душу. Растоптали мои чувства. Моя бескорыстная любовь к грузинам превратилась в святую ненависть к ним. Сейчас я покажу вам, чья это земля! Я присел на корточки и прислушался…
– Да ну вас, ребятки, – раздался рядом женский голос. – Вам бы только бухать. Не даете работать. Только что мужиков каких-то засекла внизу – а тут Мамука со своими тостами полез.
«Русская? – запрыгало у меня в голове. – Что она тут делает?» – Да успокойся ты, – раздался чей-то низкий голос с грузинским акцентом. – Успеешь еще настреляться; не здесь, так в Абхазии. Давайте выпьем за нашу прекрасную леди.
– Да! Да! – раздались пьяные голоса. – За самую меткую красавицу! Оксана, за тебя и за твою родину! Да! Да! За Украину и за Грузию! Гаумарджос чуени Сакартвело! (Да здравствует наша Грузия!) За прелестных хохлушек! Это наша земля, и мы выдавим отсюда вшивых осетин!
Кусты ежевики и шиповника скрывали от меня пирующих. Они были шагах в пяти-шести, не больше.
– Вы меня совсем смутили, ребятки, – сказала Оксана и звонко засмеялась. – Я пью за вас и вашу победу!
Я понюхал свои липкие от смолы руки и вырвал кольцо гранаты. – Ловите победу! – крикнул я и бросил лимонку в кусты. Всем своим телом я прижался к пласту опавших бурых игл. Прежде взрыва до меня донесся женский крик. Может быть, я попал в нее болванкой гранаты? Или она первой увидела упавший на них снаряд? Земля подо мной вздрогнула от взрыва. Я еще никогда не слышал, чтоб так страшно кричали. Вытащив из кармана своих зеленых слаксов вторую гранату, я выдернул кольцо и метнул ее в кричащую братию. Оглушенный я приподнял голову, чтоб осмотреться, и увидел блондинку в камуфляже. Она тяжело бежала по трассе к посту ГАИ, откуда беспорядочно стреляли грузины.
– Ребятки! Не стреляйте! Свои! – кричала она. Но, кажется, ее приняли за чужую, потому что она вдруг остановилась и попыталась ладонями защитить лицо от пуль. Она издала нечеловеческий вопль и упала на горячий, изрытый гусеницами пыльный асфальт. Я бросился было к ней, но вдруг снизу донесся крик Куска:
– Тамик, ложись!
Русские слова так поразили меня, что я бросился на землю. В то же мгновение раздалась длинная пулеметная очередь. Это работал мой пулемет. Я его сразу узнал, красавчика. Пули пронеслись над головой; а потом я услышал рев БМП. Вскочив на ноги, я побежал через рыхлое поле к расселине. Вокруг свистело и взрывалось, но меня – тьфу-тьфу-тьфу – даже не царапнуло. Уже не помню, как я очутился в овраге, откуда Кусок стрелял по махине. Отдышавшись, я накинулся на него.
– Ты что же, броню хочешь прошить?!
– Отвяжись, – огрызнулся тот. – Лучше посмотри, как красиво рикошетят от нее пули.
Я подмигнул и улыбнулся притихшему Цезарю, чтоб ободрить. Бой разгорелся не на шутку. Внизу, в городе, разрывались снаряды. В ответ из города летели НУРСы. Короче, мы оказались меж двух огней, то есть в жопе.
– Ты совсем рехнулся, – сказал Кусок. – Зачем ты побежал к трассе? Короче, с тебя теленок со всеми причиндалами.
– Это почему же? – спросил я, забирая у него пулемет.
– Когда ты добежал до трассы, – сказал Цезарь, – из-за дерева высунулся грузин с автоматом. Ты был у него на мушке, и только слепой бы промахнулся. Кусок, то есть Алик, скосил его.
– Ты что же, не видел его? – спросил Кусок недоверчиво. – Я ж из него сито сделал…
Послышался шум ломаемых сучьев, и из огорода вылез длинный бородатый Циак в ковбойской шляпе. Он жил под самой горой и любил эффектно появляться.
– С тебя теленок, – обратился он ко мне. – Ты спасся чудом. Кто молился сегодня, тот молился за тебя. Когда грузин упал, он все еще шевелился, и я потратил на него целый магазин….
– Надо было забрать у него автомат, – сказал я, думая об Оксане с золотыми волосами. Что побудило тебя, такую красавицу, приехать сюда за тридевять земель? Романтика? Но ты сейчас лежишь на обочине совсем неромантично, с продырявленной головой, и издыхаешь под палящими лучами, если уже не окоченела….
– Я бы забрал, но БМП был уже рядом, – сказал Циак.
– Давай убираться отсюда, – сказал я. Но, прежде чем спуститься, стал короткими очередями прочесывать лес и трассу. Мне показалось, что из-за кустов на меня смотрит мое испуганное детство. Кажется, это был я сам. Мальчишка, не мигая, смотрел на меня и, казалось, ждал, чтоб я утешил его, защитил. Наконец он улыбнулся. Улыбка исчезла с его загорелого лица, когда он прицелился в меня веточкой, надул щечки и выдохнул: «Бах! Ты убит, дяденька». Точно, он попал мне в сердце, потому что в груди стало невыносимо больно.
– Беги отсюда, пока я не убил тебя! – крикнул я. – Детям не место на войне!
– Какие дети? С кем ты разговариваешь? – услышал я голос Куска. – Таблеток, что ли, наглотался? Пошли-пошли, а то нас убьют свои же! Внизу наверняка думают, что мы грузины.
– Отвали! – огрызнулся я. – Плевать, что думают внизу, да и наверху тоже!
В диком восторге я начал стрелять в мальчика, и он, вскочив в страхе, побежал в поле, как я давеча.
– Врешь не уйдешь! – кричал я, ослепленный солнцем и собственной яростью. Кажется, я убил его, потому что ужасно хотелось плакать…
