Рассказ
Перевод с осетинского О. Хаблиева
Мурза сегодня поленился ехать на Бесланский воскресный базар: если уж он уйдет из дому: то из-за мелочи – листьев перца на зимнюю засолку – весь день пропадет? Не стоят они того, чтобы тратить на них драгоценное осеннее время. В автобусе больше одной вязанки не привезешь. И что же заготовишь с одной вязанки? Нет: не стоит и ехать. А если купишь несколько вязанок, то пока подвернется знакомый водитель или возчик, время перевалит далеко за полдень. Хозяева машин – сплошное жулье: стоит он рядом с тобой, разговариваешь с ним, но стоит тебе отвернуться на секунду – от него и след простынет. А возчики… Сколько осталось их во всей Зилге? Три или четыре? А если ни один из них сегодня не поедет на базар? Нет, кроме пустой траты времени ничего не получится: встретишь знакомых, так с одним надо постоять, с другим – поговорить. И кто знает, сколько еще погожих дней выдастся в этом году. Вдруг завтра же зарядит унылый бесконечный дождь?
Кукуруза еще не вся убрана: ту, что он скосил, надо вязать в снопы и складывать в суслоны; надо вручную вскопать участок под чеснок, и не только под чеснок, но и под другие грядки; когда после холодных осенних дождей снег покрывает влажную землю и затем глубоко промерзшая за зиму пашня весной прогревается, то рыхлая почва под лопатой разваливается, словно порох, и долго держит влагу. Растения лучше всего всходят именно на такой почве, а если вскопать ее весной, то сухой восточный ветер быстро превратит ее в вязкий пластилин, а затем в непробиваемый бетон.
Нет, сегодня ему предстоит много работы, а погода ждать его не станет. На худой конец можно обойтись и без стеблей перца. Бог даст, и у продавцов, наехавших из Кабарды: не весь перец пойдет нарасхват, на обратной дороге они свернут в Зилгу и по сельским улицам сами будут скликать покупателей. Не распроданные стебли обычно остаются на дне кузова и нижние вязанки сплющиваются под тяжестью верхних. Ну и что с того? Просто нижние вязанки труднее обрабатывать, чем верхние, а по вкусу никакой разницы между ними нет.
С такими мыслями Мурза рано поутру прихватил серп и вышел в огород. Супруга Тереза уехала на базар одна по своим делам.
Несколько крайних рядов засеяны белой осетинской кукурузой. Одно хорошее качестве у этого сорта – он рано поспевает. Хотя почему это – одно? Ведь на чурек, самогон и кашу другие сорта ни в какое сравнение с ним не идут. А если сварить ее в молочной спелости или поджарить на углях?
Впрочем, с тех пор, как чурек начали печь в духовке, вкус у него далеко уже не тот. Тем более в духовке газовой плиты: она только высушивает, но не печет. Зубы можно сломать от такого чурека. То ли дело испеченный в специально сложенной из кирпича печи. Протопи ее хорошенько наиболее ходовыми в Зилге – из-за дальности леса – акациевыми дровами, не дай истлеть углям, развороши их кочергой по всему дну топки, затем на щипцах на несколько минут – пока схватится и приобретет золотистый оттенок корочка – подержи над углями чурек. Со щипцов переложи на чистый фартук, стряхни с него золу и въевшиеся угольки и прислони на раскаленную стенку топки. То же проделай и со вторым чуреком – прислони его к другой стенке; время от времени проворачивай их, чтоб оба пеклись равномерно. Только не передержи их.
Впрочем, это уж Терезина работа, которую она выполняет отменно.
А сам тем временем сними крышку заветной дубовой кадушки, достань из томящихся в рассоле сыров самый верхний – обычно он и есть самый жирный, потому и всплывает; отрежь от него четвертинку. Или же накроши чурек в парное молоко или ряженку. Объеденье!
Кроме Мурзы кукурузную кашу в доме никто не вспоминает. В каждом магазине можно купить рис, вот и уходит в прошлое кукурузная каша. А раньше люди ели рис только в редких случаях, особенно на поминках. Да и не любому дому он был доступен. Случай, о котором рассказал ему отец Мисост, произошел тогда, когда Мурзы еще и на свете-то не было. Через дорогу, напротив их дома, жили Рубаевы. Как-то раз Мисост вышел на улицу и видит, что возле их ворот на большом плоском камне сидит Рубаевский мальчонка Али с глубокой деревянной миской на коленях, сует туда указательный и средний пальцы и облизывает их так аппетитно, что даже не заметил, как Мисост оказался рядом. “Что это ты делаешь, Али?” Ребенок вздрогнул и смущенно ответил: “Кушаю”. – “А зачем ты свое кушанье принес сюда?” – “Баби сварила рисовую кашу и вам тоже прислала”.
Мурза так явственно представил ту картину, что у него невольно вырвалось:
– Ха-ах!
За спиной послышался шелест крыльев, и он оглянулся. Ворона. В последние два или три года по всему городу ему то и дело попадаются аккуратно разделанные половинки ореховой скорлупы. Только лезвием ножа можно так ровно разделать скорлупу. Если же орехи раскалывать между ладонями или камнем, то скорлупа трескается не по шву, а вдоль да поперек. Когда прошлой осенью соседский старик Рамазан посетовал на то, что вороны повадились уносить орехи с дерева в их саду, то Мурза не поверил: зачем вороне понадобился орех, что она с ним сделает? “А вот что: она бросает его на камень или асфальт, и когда он раскалывается, то выклевывает его”. – “Да ваш орех только кувалдой и колоть, так что же с ним ворона сможет поделать?” – “Вот же чудак, я ему рассказываю то, что видел своими глазами, а он не верит”. Над словами Рамазана он тогда посмеялся, а сейчас поверил им. Интересно, а как птица разбивает орех о мягкую почву огорода, если камня, о который его можно ударить, нет вблизи.
– Ага! – Мурза стукнул себя по лбу. – Бросает она на асфальт и там же ест его, но когда пугается кого-либо, то уносит орех в укромное место, в огород, и там доедает.
Во время прополки ему попались несколько свежепроклюнившихся ореховых побегов; он воткнул возле каждого палочку, чтобы осенью, когда листва с них опадет, их легче было найти. Видимо, побеги проросли из оброненных воронами и перезимовавших в пашне орехов. Было бы хорошо, если бы они оказались не с дерева Рамазана, чтобы не пришлось раскалывать молотком и выковыривать шилом. Хотя утверждают, что чем крепче скорлупа у ореха, тем больше в нем масла. Как только выдастся свободное время, побеги надо будет пересадить; и место подходящее для них готово: на улице возле дома.
Мурза срезает кукурузные стебли очень низко, так, чтобы перед вспашкой не пришлось выдергивать их из земли. Срезать кукурузу можно только часов до десяти, а потом туман рассеется, солнце начнет припекать по-летнему, и к стеблям уже невозможно будет прикасаться, потому что сухие листья начнут обламываться и опадать. Срезать кукурузу лучше всего до тех пор, пока держится роса, влажные стебли легче поддаются серпу. Если снопы уложены до того, пока держится роса, то затем солнце им уже не страшно; уложенная кукуруза до самого вечера будет влажной, и когда обламываешь початки, ни один лист со стебля не опадет. У природы все расписано четко: с утра до полудня скашивай, а с обеда до вечера обламывай. Нарушишь этот порядок – и тогда скотина вместо сочного корма всю зиму, до появления травы, будет глодать голые стебли.
Если бы желтый югославский сорт так же хорошо созревал на корню, как местная белая кукуруза, то каждый год собирали бы рекордный урожай. В каждой лунке оставь не более двух всходов, и тогда початки будут одинаково увесистыми; листья широкие и частые, стебель непривычно толстый – рука обхватывает не более пары, никакой ветер или ливень не повалит его. Да и как повалишь, если веерообразно от стебля в землю уходят и крепко вросли в нее прочные, словно велосипедные спицы, корни, которые начинаются от нижнего кольца растения. Эти корни и не дают стеблю лечь на землю. К тому же их очень много. Пока Мурза курил, он присел на корточки и начал считать корни-спицы. Целых шестнадцать. На соседнем стебле – тоже шестнадцать. На третьем – то же самое. Интересно, почему на всех стеблях одинаковое количество корней? Одни корни мельче, другие – толще, одни прочнее ушли в землю, другие – слабее, но количество их одинаково.
А может, местная кукуруза оттого слаба против ветра, что количество корней у нее меньше? Он не поленился и перешел на тот участок огорода, где скосил белую кукурузу. Так и есть. Ему не понадобилось даже присесть: корней вообще не видно – вот почему она не может устоять против ливня или сильного ветра.
Хоть солнце еще не выглянуло, но шершавые листья на стеблях заметно подсохли и стали шелестеть под ветерком. С косьбой на сегодня покончено; туман пока еще держится, но через несколько минут выглянет солнце.
Мурза прошел во двор, сунул серп в обычное место – под шифер сарая, снял телогрейку и вернулся в огород: в одной руке – низкая табуретка, в другой – корзина.
Вскоре в самом зените показался кусочек синего неба, туман побледнел, начал рассеиваться, и показалось солнце. Мурза опустил табуретку рядом с крайним рядом снопов и начал обламывать початки. Базару еще рано расходиться, но он все равно настороже: как бы под шелест кукурузной листвы не пропустить автомобильный сигнал на улице. Время от времени он даже работу прерывает: может, какой-нибудь продавец не стал дожидаться закрытия базара и в надежде найти покупателей в селе, сигналя, разъезжает со своим товаром по улицам. Мурза прислушивается и вновь принимается за работу. Урожай выдался отменный: с каждого скошенного снопа набирается полная корзина очищенных початков, и через каждые пять минут Мурза, словно паук, плетущий паутину, ходит из огорода во двор и обратно, со двора – в огород. Белая кукуруза была намного суше – он легко поднимал и нес корзину, а югославская заметно тяжелей. Да и просто под пальцами чувствуется, насколько она влажна. О том, чтобы занести ее сразу в сарай, не может быть и речи. Сарай хоть и закрыт с трех сторон и кукуруза будет защищена от осадков, но зато проветрится слабо. Самое ее место – на асфальте посреди двора. Возни с ней будет много: пока светит солнце, кукурузу следует разложить тонким слоем, к вечеру снова собрать в кучу и накрыть ее листами шифера, чтобы не промокла под ночной росой, а то и неожиданным дождем. Утром – снова разложи, а к вечеру – опять укрой. Послезавтра то же самое… Много времени отнимает эта нудная работа, да что поделаешь? А там, глядишь – и початки высохнут. Если же поленишься разложить ее лишний раз на солнце, то весь твой урожай за зиму сопреет.
Разложенная на солнце кукуруза радует глаз, заняла добрую половину просторного двора. А в огороде ее – еще не менее чем на два дня работы.
С огорода – во двор, со двора – в огород.
Обломать еще вот эти пять снопов, и тогда можно будет сделать обеденный перерыв.
Хоть и вслушивался Мурза все время, но без накладки не обошлось: когда он приступил к последнему из пяти отсчитанных снопов, то от шелеста стеблей не услышал шума машины. Он поторопился на звук двигателя, но пока выбирался на улицу, машина уже скрылась за углом. Наверное, с машины ничем не торговали, потому что продавцы так быстро не проезжают, а едут медленно, сигналя, останавливаясь чуть ли не у каждых ворот.
На улице никого не видно, не у кого спросить, что за транспорт проехал. Мурза прошел до угла: может, машина стала в переулке. Собачка Кулон побежала впереди хозяина.
Он не успел дойти до угла, как услышал негодующий голос Сона:
– Вот же удивительный народ!..
Это кому она так удивляется? Впрочем, удивляться она может по любому поводу, а то и без всякого повода.
Мурза посмотрел в оба конца улицы. Сона стоит одна у своих ворот, так кому же выказывает удивление? Тем временем она увидела Мурзу.
– Удивительный народ: за погрузку заплатила ему червонец, за доставку – столько же, а он взял да уехал. Я ему говорю: “Постой немного, позову кого-нибудь из соседей и занесем в дом. А он: “Мне некогда заниматься переноской, я и так опоздал”. Вот же удивительный народ!
Возле нее на земле четырехугольная упаковка из картона длиной в сажень и шириной в полсажени; для прочности упаковка по краям обшита рейками. Мурза подошел, взглянул на упаковку и по габаритам догадался, что там находится разобранный шифоньер.
– Кому это ты удивляешься?
– Шоферу, вот кому. За перевозку содрал целый червонец, а сам столкнул шифоньер с кузова, оставил здесь и уехал. Так с кем же мне теперь поднять его?
Мурза сразу понял намек, но пропустил его мимо ушей, да еще подсыпал соль на рану соседки:
– Видать, шофер был заманкульский парень.
Сона – заманкульская племянница и никак не нахвалится родней своей матери, припоминает их кстати и некстати, а для Мурзы самое большое удовольствие – охаять заманкульцев и тем самым досадить Сона, хотя и сам он тамошний племянник.
В другой раз Сона обязательно огрызнулась бы, но сейчас проглотила обиду; вся надежда на соседа: обнову-то надо занести в дом.
– Да он мне не особенно и нужен был, мне хватает и старого шифоньера, было бы что положить в него. Это Женин заказ, а так он мне совсем не нужен был.
Сона говорит о своей квартирантке учительницу. Та квартирует у нее около двух месяцев. Вся улица сразу же узнала нового человека, а сама она до сих пор путает соседей: не то что познакомиться, но даже не всех их она еще видела в лицо. Потому и здоровается она на всякий случай со всеми встречными, даже если они с других улиц, а то и вовсе чужаки. Несколько раз ей встречался и Мурза: взгляд у нее смелый и насмешливый – как раз такие и нравятся ему.
Мурза приподнял край шифоньера – ну и вес в нем!
– Взять, да и оставить его посреди улицы до ее приезда. Поручила мне довезти его до дому; чтоб меня, говорит, не просквозило в кузове, я, говорит, догоню тебя на автобусе. Пекутся же люди о своем здоровье. Говорят, что в день Ахарата ( Ахарат – Страшный суд у мусульман) первым на человека жалуется его собственная душа, за то что недостаточно о ней заботился. Так что же мне теперь с ним делать, вдвоем сможем занести его?
Мурза сначала посмотрел на щупленькую Сона, а потом на шифоньер.
– Двоим здесь нечего делать. Повернись ко мне спиной, и я взвалю его тебе на плечи.
– Тебе только бы пошутить.
– Так что же нам с ним поделать, если он тяжелей бетонной плиты, – крякнул Мурза. – Сразу видно, что изготовил его не один человек: внутри сидит целая бригада сборщиков.
– Хоть бы сама она побыстрее появилась…
– Ни сама она, ни ты здесь не нужны. Сходи лучше за Муриком, может, он дома.
Мурик оказался дома, и пришел вместе с Сона; длинный- предлинный, на всей улице выше него никого нет, да и во всем селе разве что Батыр с того берега выше Мурика; поджарый, мускулистый, крючконосый. Он никогда никому не отказывает подсобить; стоит только познать его, так он оставит любое дело и тут же явится к тебе.
– Ты меня вот из-за этой вот вещи позвала? Да я его один смогу занести! – еще не дойдя до упаковки, громко сказал он.
Но когда попробовал приподнять за край, то понял, что такой вес поднять не сможет и осторожно опустил упаковку на землю:
– Вот это да! Какой он тяжелый!
Он попробовал поднять и за другой конец, но снова пришлось опустить. Мурза, заложив руки за спину, насмешливо смотрит на него:
– Ну что?
– Да ничего, придется заносить вдвоем, а ты уставился на меня, как цыпленок на муху.
– Но ты же собирался занести его один.
– Хватит зубоскалить, а лучше давай попробуем.
Взялись с двух концов. Если уж от земли оторвали, значит, не такой уж тяжелый груз, который невозможно поднять да занести в комнату; два мужика – немалая сила.
Мурик на целую голову выше напарника, а потому на Мурзу приходится больше тяжести.
— Поехали!
Мурик – впереди, Мурза – позади. Сона засуетилась вокруг них, забегает то с одной стороны, то с другой, но толку от ее ненужных подсказок никакого.
– Может, вам легче будет нести его боком вниз.
– Не слушай ее, Мурик, легче нести так, как сейчас – плашмя. Иди, иди!
Мурза напрягся, вены на шее вздулись, но о том, чтобы опустить ношу и передохнуть, он и не помышляет. Высокому Мурику проще – уверенно идет широким шагом.
Слава Богу, внесли во двор.
— Мурик, отдохните немного, – сказала Сона.
— Что ты все Мурик да Мурик? – огрызнулся Мурза. – Боишься, что он грыжу наживет?
– Эх ты, бесстыжий!
– Иди лучше открой дверь, чтобы лишний раз не пришлось опускать на землю.
Но перед ступенями упаковку все равно пришлось опустить: если им не поменяться местами, то подняться будет очень неудобно.
Наконец опустили шифоньер посреди зала; оба стоят и тяжело переводят дыханье.
– Дай Бог вам здоровья: если бы не вы, то на ночь пришлось бы оставить его на улице, – благодарит Сона.. – Теперь мы с Женей как-нибудь разберемся с ним. Где она, кстати, запропастилась, ведь обещала приехать следом?
– А лучше принеси-ка топор, – Мурик вытер с носа капельки пота, – и посмотрим, что за груз нам пришлось нести. Может, в картон упакованы всего-навсего березовые чурки.
Он опустился на колено и начал острием топора разъединять рейки.
– Осторожней орудуй, чтоб не поцарапать, – подсказывает Мурза.
– Обойдусь без твоих советов.
– Тоже мне, мебельщик нашелся, – дразнит его Мурза. – Лучше пусти меня, пока палец не прищемил.
– Я же сказал, что обойдусь без твоих советов, – Мурик даже не оглядывается на него, а продолжает разъединять рейки. – А ну, приподними тот край.
Обрешетку сняли, развернули бумагу, под ней матово светятся аккуратно уложенные темно-коричневые лакированные стружечные плиты.
– Дай Бог, чтоб обнова принесла вам счастье, – Мурза присел на корточки и провел ладонью по гладкой поверхности. – А цена у нее какая?
– Сто восемьдесят пять рублей, – Сона одернула подол платья и присела на корточки рядом с ними. – Да еще десять рублей за погрузку и столько же за перевозку.
– Вот это да! И за одно, и за другое – по червонцу. Ни одно дело меньше чем за червонец не делается, будто опять военное время настало. Тогда тоже так было: банка кукурузной муки – червонец, стакан махорки – червонец.
– Оставь свои байки, лучше давай соберем его.
– Нет, нет, чего ради будете утруждать себя? С вас достаточно и того, что занесли его в дом. Дальше сами как- нибудь управимся. Мерно мастер в таких делах.
– Какой еще Мерно? – Мурза посмотрел на Мурика.
Тот пожал плечами: первый раз слышу про такого.
– Брат Жени. В городе работает инженером. На той неделе проведал Женю, – пояснила Сона.
– Тебя послушать, так все проблемы нашей улицы до сих пор решал Мерно, – обиделся Мурза. – Или сборку шифоньера ты доверяешь только инженеру?
– Зачем ты так говоришь? Мерон очень воспитанный человек.
Эти слова особенно задели Мурзу; он воспринял их как личное оскорбление: инженер, видите ли, воспитанный человек, а вот о вас этого не скажешь, деревня да и только.
– Ты, наверное, неравнодушна к нему?
– Бесстыжее ты создание – он еще ребенок.
– Не думаю, чтобы инженер был не достигшим половой зрелости юнцом.
– Ну наглец!
Мурик молча улыбается: с острым на язык Мурзой только свяжись. Достает завернутые в упаковочную бумагу части шифоньера: вот фанера задней стенки, боковины, верх, низ, ножки, полки в целлофановом пакете – шурупы, петли, винтики, дверные ручки.
– Инженер! Мурик, нужен ли нам инженер? Может, сами возьмемся за дело?
Мурза никогда не занимался сборкой мебели. Эта работа ему, может, вообще никогда не понадобится, но он все равно решил проверить себя – сумеет или нет? Назло инженеру!
– Ей-Богу, мне встречались инженеры, которые не знают, с какого конца взяться за молоток. Не так ли, Мурик?
– Инженеры тоже бывают разные.
– Я не об этом. Ну что, приступим?
— Как скажешь.
В такой погожий день и Мурика ждет работа в огороде, но деликатность не позволила ему сказать об этом.
– Я пойду, принесу из дому инструмент: плоскогубцы, отвертки.
Мурза направился к двери. Сона тоже вышла за ним и стала заманивать кур в курятник:
– Цы-цып-цып… Вот же проклятая птица: когда не надо, человеку проходу не дают. Цып-цып-цып!
Наконец послышался придушенный куриный вскрик.
Мурик прилаживает друг к другу деревянные плиты: которая куда подходит? А тем временем со двора послышался голос Мурзы:
– Это еще что?
– Это вам, – ответила Сона.
– Пока я ходил за инструментом, этот длинный успел договориться насчет магарыча? Ведь при мне же никаких таких разговоров не было.
– А ну, выкинь ее, а то он все сваливает на меня! – выглянул с крыльца Мурик.
– Зарежь, пожалуйста, Мурза, не слушай его.
– Дай сюда птицу и я отпущу ее.
— Нет, нет! – Сона с курицей в руках отошла подальше, словно опасаясь, что птицу отнимут силой. – Ради единственного покойного брата моего прошу прекратить вас этот разговор.
– Ладно, давай ее сюда, а то из-за какой-то курицы мы скоро доберемся до Барастыра.
Мурза достал из кармана складной ножик, большим пальцем проверил лезвие, хоть и не сомневался в его бритвенной остроте; в углу двора положил курицу наземь, головой к Каабе, левой ногой наступил на крылья, правой – на ножки, произнес “бисмиллаги”, подождал, пока из птицы вытекла вся кровь, некоторое время подержал ее за лапки вниз головой, затем убрал голову под крыло и в таком виде отдал Сона.
– Не забудь, пожалуйста, прислушаться к сигналам машины, может, будут продавать листья перца, – наказал он женщине и зашел в дом.
Жена прибыла, когда низ, боковины и задняя стенка шифоньера были собраны.
– Ой, у нас воскресник идет полным ходом, а я и не ведала об этом. Знала бы – пришла бы раньше.
Вблизи ее оба видели впервые. Насмешливо-лукавое выражение лица, тонкая талия, кучерявые каштановые волосы. Ростом с Сона, только немного полней, а оттого выглядит чуть ниже ее. Будет ей лет тридцать-тридцать пять. Вынесла под мышкой свою обыденную одежду, переоделась где-то в сарае и сразу же принялась прибирать в доме. За ее ловкими и быстрыми движениями невозможно уследить.
Последние несколько ночей заметно похолодало, но женщины пока не топят в доме, управляются в сарае. Оттуда доносится их тихий говор и хихиканье, да звон посуды.
Угощение готово, но мужчины еще не управились с работой – она не ахти какая сложная, да вот только дверцы плохо подгоняются, да много времени уходит на закручивание бесчисленных шурупов.
– Не закончили еще? – заглянула к ним Сона. – Пироги остынут. Может, пока поедите, и потом продолжите работу?
– Не крышу же дома мы накрываем, правда? На потом уже не стоит откладывать – скоро закончим.
Шифоньер поставили у стены, в том месте, где указали женщины. Мурза завернул свой инструмент. Во дворе под краном помыли руки.
– Стол вам где накрыть: в комнате или на веранде? – спросила Сона. – Уже вечереет, и в сарае будет прохладно. – Лучше всего на веранде. Мурик то ничего, а я то сигарету закурю, то еще какое дело.
Еще не сели за стол, как со двора донесся голос Терезы: — Как только увидела Кулона сидящим у ваших ворот, так сразу догадалась, что наш мужик здесь, а то где я искала бы его по соседям?
— А зачем по соседям искать его? Разве не знаешь, что искать надо там, где разведенки? – вопросом на вопрос ответила ей Женя.
– Ах-ха-ха! – Мурза кивнул в сторону двора; сразу видно, что бойкий ответ Жени пришелся ему по душе.
– Вот это дает! – громко засмеялся Мурик.
– Чем он здесь занят? – поинтересовалась Тереза со ступеней веранды. – Ага, и Мурик здесь. – Шифоньер купила? А ну, посмотрю вблизи. Какой красивый! Дай Бог, чтобы он принес счастье этому дому. А мы, интересно, когда купим?
Она будто сама с собой, но слова ее адресованы супругу. А тот притворился ничего не понимающим и повернул разговор на другое:
– Вот ведь какая заботливая супруга мне досталась: ну никак не может обойтись без меня.
– Да, конечно, прямо с ума сошла по тебе!
– А вот Мурика почему-то никто не ищет, – Тереза и без того, как заведенная, а тут еще Сона подливает масла в огонь.
– Мурик если даже год будет отсутствовать, все равно о нем нечего беспокоиться, а нашему нет никакого доверия. – Тереза за словом в карман не лезет. – А наш как Цопановский кобель, может через любой забор запрыгнуть.
– Вот это да! – опять засмеялся Мурик и хлопнул ладонями о колени.
– Выгляну я к ней, пока она меня совсем не ославила перед незнакомым человеком.
Мурза вышел во двор, вслед за ним – и Мурик.
– По какому срочному делу я понадобился? Когда бываю дома, то слышу от тебя только упреки да ворчанье.
– И поделом тебе бывает. Хорошо, что я на базаре встретила Амурби с телегой, а то если бы понадеялась на тебя, то осталась бы без перца на зиму.
– Купила?
– Будь спокоен – купила. Доверить бы домашние дела тебе, так мы бы бездомными оказались.
– Ей-Богу, такой женщине, как ты, цены нет! Думаешь, многие зря мне завидуют?
– Уйди, давай, хитрый лис! Допоздна не задерживайся – одна я не смогу загрести столько кукурузы и укрыть.
– Хорошо, хорошо, я тебя догоню.
Но после нескольких тостов из выдержанной араки он забыл о своих домашних делах. Между ним и Муриком находится только стол, однако голос собеседника доносится до него откуда-то издалека.
– Думал, вот дострою дом и больше ни за одно дело не возьмусь. А сейчас мысли только о том, чем бы обставить комнаты. Да еще мама с хозяйкой ворчат: разве можно, говорят, обставлять новый дом старыми кроватями да шкафами. Ну и купите, говорю, новые и поставьте их. Мне уже ничего не надо, пусть покупает тот, кому все это нужно.
– Вот и я об этом говорю.
– О чем?
— О том, что на тот свет мы с собой ни дом, ни стол, ни шкаф не возьмем.
– Это, конечно, так.
– Так почему ты меня не слушаешься?
– С чего ты взял. Очень даже внимательно слушаю. Давай очередной тост.
– А он все о тостах, – досадливо махнул рукой Мурза. – Тост никуда не денется. Почему ты меня не слушаешь?
– Ну как это – не слушаешь?
– Но если слушаешь, то чего же мы еще ждем?
– О чем ты? Ничего не понимаю!
– Ты все прекрасно понимаешь, только притворяешься непонимающим, – Мурза погрозил ему указательным пальцем.
– Хватит тебе темнить. Говори прямо, что хочешь сказать.
– Мы же сказали, что на тот свет ничего с собой не заберем?
– Сказали.
– Если это так, то давай наслаждаться прелестями жизни. Мурик непонимающе посмотрел на Мурзу и пожал плечами: поди разберись, что за прелести жизни он имеет в виду.
– Ты не понял меня? – глаза Мурзы лукаво блеснули. – Как говорится, олень сам пришел на топор: в доме две очаровательные дамы, так давай ухватим по одной.
– Ха-ха-ха! – поперхнулся Мурик. – Вот даешь! Прекрати болтать, а то услышат нас, и стыда не оберешься.
– Что там стыдного? Что естественно, то небезобразно. Ничего стыдного я не вижу.
Мурик вслушался в тишину. Из сарая доносятся голоса женщин, какой-то непонятный шум; они вряд ли слышат разговора мужчин. Беда с этим Мурзой, да и только – в любой момент от него можно ожидать подвоха.
– Думаешь, они сами не хотят? Сона же сказала, что шифоньер ей совсем не нужен был. Хотя, она так говорила тогда, когда ты еще не пришел. Но это не имеет значения. Я и сам догадался, что шифоньер и в самом деле им не нужен, они его купили с целью заманить нас сюда. Надо действовать смелей, не то они подумают, что мы оба валухи, и нам нужна только выпивка да закуска.
– Прекрати болтать!
– Не будь дураком, другой такой возможности не представится. Я под предлогом того, что хочу поднести бокал, заманю одну из них в дом…
— Но тогда другая обидится.
– Для нее тоже что-нибудь придумаем. Положено же хозяев отблагодарить бокалами? Вот и отправлю тебя в сарай с рюмкой араки, и хватай ее там. А та, которая придет сюда, будет моей.
– Вот это лихо придумано! Ха-ха-ха! Я – пас!
– Ну тогда ты оставайся здесь, а я пойду к ним с рюмкой, хотя тамаде и не положено покидать застолье.
Мурза и в самом деле взял с края стола чистую неглубокую тарелку, положил на нее рюмку араки, крылышко курицы и поднялся.
– Сиди спокойно! Если надо будет поднести им бокал, то мы обоих позовем сюда. Не на званом кувде же мы находимся. – Не будь дураком. Если позовем их сюда, то они станут стесняться друг друга, и ничего у нас не получится. Или тебе самому хочется в сарай и потому не пускаешь меня туда?
– Никуда мне не хочется. Сиди на месте и произноси следующий тост.
— Знал бы, что с тобой так трудно договариваться, позвал бы кого-нибудь другого.
– Вот в следующий раз и зови другого.
– Но зачем откладывать на следующий раз, если они рядом? Если мы сегодня ничего не сделаем, то следующего раза уже не будет. Так и жди: будут они тебе каждый раз резать курицу.
Поди разберись, шутит он или всерьез? Нет, надо остерегаться его, потому что неизвестно, в какую минуту куда он повернет; поддашься ему хотя бы немного, так он ославит тебя на все село. Опасаться следует и того, как бы он не наговорил на тебя; скажи ему “да”, так он пустит слух: “Мурик такой и разэтакий, ничего святого для него нет, он и на соседку готов полезть”; скажи ему “нет” – так будет еще хуже: “Мы уже почти обо всем договорились, а Мурик все напортил, жены своей испугался; какой же с него мужчина?” И тогда на Мурика падет больший – по мнению Мурзы – позор?
Женя подошла к гостям:
– В чем-нибудь нуждаетесь? Да вы же совсем не притрагиваетесь к угощению. Подумаешь, какие скромные уродились.
– За нас можешь не беспокоиться. Чувствуем мы себя совсем как дома, – опасаясь, что Мурза брякнет что-нибудь неприличное, Мурик опередил его, и посмотрел на Женю. Выглядит она весьма даже неплохо: губастая, глазастая, бровь едва заметно подрагивает, видимо, она с трудом сдерживает улыбку.
Как только она вышла, Мурза снова обратился к Мурику: – Ну а теперь что скажешь?
– А что я должен сказать?
– Мало того, что ты лишен обоняния, так ты еще и совершенно глухой! Разве не слышал своими ушами: в чем- нибудь, говорит, нуждаетесь?
– Ах-ха-ха! – Мурик снова хлопнул себя по коленям. – Вот, значит, куда ты повернул разговор.
– Пока ты делаешь всякие повороты да развороты, тебе здесь делают прямые намеки. Допустим, что ты лишен обоняния, да еще и глух, но неужели вдобавок к этим бедам еще и слепой? Разве ты не заметил, какое на ней было платье, когда она возвратилась с базара?
– Платье как платье.
– Вот я тоже об этом! А теперь видишь: переоделась в куцый халат. К тому же нижнюю пуговицу она умышленно не застегивает. Думаешь, она просто забыла застегнуть? Как бы не так! Это для того, чтобы раздразнить нас. Не видишь, какое пухленькое колено выглядывает из халата при каждом ее шаге?
Все-то он замечает, а Мурик и внимания не обратил. А может ничего и не выглядывает, а он просто врет. Если она еще раз подойдет к ним, то надо будет вглядеться внимательней.
– Не знаю, как тебе еще доступней объяснить, – Мурза тяжело вздохнул над непонятливостью Мурика. – Если бы ты мне не мешал, я бы давно что-нибудь предпринял.
– Ну так действуй! Я ж тебя не удерживаю.
– А ты?
– Я – пас!
– Не будь глупцом, завтра жалеть будешь. Слушай меня и не ошибешься. Думаешь, слух до твоей супруги дойдет? Как бы не так! Ни одна женщина в своих грехах ни за что не признается. Если бы Кокиан так сильно заботилась о тебе, то давно бы поинтересовалась, где ты, – Мурза попробовал по- иному уломать этого упрямца. – Моя же сразу пришла за мной, а твоей все равно, где ты и с кем ты.
– А чего ради она станет искать меня, если я при ней вышел с Сона. Знает же, где я нахожусь.
– То-то и оно, что доверила мужа двум разведенкам, а сама спокойно сидит дома. А вдруг с тобой какая-нибудь беда случилась.
– Прекрати нести ахирею. Лучше займись трапезой.
Мурза между делом старается подлить Мурику побольше, но того никак не уломать, хоть и заметно захмелел.
– Угощение никуда не денется. Лучше слушай меня и познаешь радости жизни. Ну о чем ты расскажешь на том свете, когда предстанешь перед судом Барастыра?
— Если спросит об этом, то промолчу. Ты уже убрал кукурузу? – Мурик попробовал перевести разговор на другое. НО Мурзу не так то легко настроить на другой лад, пока не добьется своего.
А тем временем Кулон несколько раз залаял на улице – возможно на поздних прохожих, а может, хотел напомнить хозяину: пора домой. Теперь его лай доносится со стороны огорода – видимо, выследил там хомяка, а может, чей-нибудь теленок проник туда.
– Чего разлаялся Кулон, кого он нашел? – обеспокоено вслушался Мурза.
– Может, там опять шпион?
Мурза рассмеялся:
– Ты тоже помнишь его?
– А как же! Будто это было только позавчера. А сколько лет-то пролетело! Куда, интересно, подевался бедолага?
Мурику тогда шел всего одиннадцатый год, а случай был не такой, чтоб забыть его. Мурза же старше Мурика на целых четыре года, и поэтому помнит все до мельчайших подробностей.
В то лето немцы прорвались к Эльхотовским воротам. В Зилге было полно пехотинцев, артиллеристов, кавалеристов, разной военной техники. Дети забыли о доме, с утра до вечера пропадали среди военных: купали боевых коней в Камбилеевке, прислуживали солдатам. За школой, в непролазной бузине, стояли зенитки, при появлении немецких самолетов открывавшие шквальный, но всегда почему-то безрезультатный огонь. Школу и рядом с ней Батаговский просторный кирпичный дом превратили в госпиталь; раненых привозили не только со стороны Эльхотова, но и Моздока.
На южной окраине села, где в заброшенном глиняном карьере военные устроили стрельбище, ребята подбирали стреляные гильзы. Если уж добрались до карьера, то оттуда недалеко и до Бесланского ровного и просторного выпаса, превращенного в военный аэродром.
В тот день ребята собрались как раз на аэродром. В саду Петка Батагова поспели фунтовые яблоки, и оттуда не грех набрать полные карманы в дальнюю, по ребяческим меркам, дорогу. Из яблок обед никудышный, но вот жажду они утоляют хорошо. А под палящим солнцем горло быстро пересыхает. Попросить у Петка – занятие недостойное, если и даст он яблок, то червивую падалицу. Лучше прокрасться в огород Хансиат и оттуда проверить, есть ли кто-нибудь под яблонями Петка или нет. Кратчайший путь пролегает через огород Нана – ее огород и огород Петка граничат, – но недавно старик накричал на нее: эти негодяи, говорит, прошли через твой огород и оборвали все мои деревья. Застенчивая старушка ничего ему не возразила, а вот заводилу – внука Алихана – хорошенько отхлестала прутом. Но тому к битью не привыкать. Алихан и ныне повертелся во дворе, но по всему видно, что Нана никуда не собирается уходить, а если и выйдет на улицу, то только затем, чтобы с соседками посидеть в тени у ворот. Если же увидит входящую во двор ватагу, то ей нетрудно будет догадаться, куда ребята держат путь.
У Мурика сейчас дома из старших никого нет, так что лучше всего пройти через их двор. Чтобы ни у кого не вызвать подозрений, решили заходить по-одному, по-два. В огород пробралось их пятеро или шестеро. В зарослях поспевающей кукурузы никто и их не увидит, вот только листья слишком громко шуршат. Идти следует по меже между огородами – подальше от домов, а то при их виде кто-нибудь обязательно поднимет крик, Петка выйдет в сад и уж до самого вечера будет сидеть под яблонями.
Идут вереницей. Огороды Мурика, Габыла и Урусби благополучно пройдены; осталось совсем немного: за огородом Хансиат – яблони Петка с дразнящими увесистыми плодами. Когда ватага дошла до огорода Хансиат, то предводитель Алихан, как вкопанный, остановился на месте и, не оборачиваясь, взмахом руки подал сигнал, следовавшим за ним: стойте! Шагах в четырех от них, под шатрообразной калиной, в высокой траве сидел обросший молодой человек без головного убора в форме красноармейца, рядом с ним – пятизарядка. Он приложил указательный палец правой руки к губам: “Молчите!”, а левой рукой указал: “Идите туда, куда шли, я вам не мешаю”. То есть: ни я вас не видел, ни вы меня.
Вот вам и яблоки!
Ребята мгновенно развернулись и, не оглядываясь, кружа кукурузу, помчались обратно наперегонки; вот-вот сзади грохнут винтовочные выстрелы — кого сразит первая пуля? Задыхаясь, добежали до ближайшей позиции военных – до зениток. “Шпион! Шпион!” – сообщили они, захлебываясь и перебивая друг друга. Форма красноармейца ни о чем не говорит, не станет же шпион пробираться в немецком обмундировании. Если бы он не был шпионом, то вместо того, чтобы изъясняться знаками, заговорил бы с ними. А как он заговорит, если языка не понимает?
Не зря в последние дни только и слышно про шпионов. На прошлой неделе через улицу отсюда, в доме Гаппо, два раза переночевал Каганович. Большая легковая машина заезжала во двор ночью, выезжала тоже затемно, но все равно враг разведал это. На вторую ночь перед самым рассветом – вот ведь какая точность! – немцы высадили десант прямо в огород Гаппо. Пока парашюты не обломали кукурузные стебли и на их треск сельские псы не подняли лай, все было тихо, шум самолета никто и не услышал. Видимо, двигатели выключил на подлете к селу и таким образом подкрался, включил же их тогда, когда выбросил десант. Но под треск кукурузы и лай собак по тревоге поднялась охрана, вступила в бой, перестреляла немцев, и только один из них попал в плен. Одни говорили, что десантников было десять, другие – все сорок. Люди удивлялись тому, как точно они высадились в огород Гаппо, а еще больше удивлялись, кто так быстро смог донести немцам? Видимо тот, кто спрятался под калиной в огороде Хансиат.
Ребята, конечно же, остались довольны собой, когда менее чем через двадцать минут автоматчики без лишнего шума вывели шпиона. Это был супруг Сона, хотя назвать его законным супругом будет не совсем верно. Парень из Синдзикау выкрал ее, шестнадцатилетнюю, перед самой войной, и после мобилизации парня две фамилии не успели даже примириться. Когда немцы заняли Синдзикау: то Сона каким-то образом удалось добраться до родительского дома, и вот теперь ее супруг неизвестно откуда заявился к ней. Во второй половине дня два красноармейца с примкнутыми к винтовкам штыками и старший лейтенант в фуражке с синим околышем привели его на опознание к Хансиат. Как только он ступил во двор, старушка, как стервятник, набросилась на него: “Видеть я не хочу этого наглого пса! Дайте я глаза ему выцарапаю. Он обесчестил мою дочку!”
И на этом след парня затерялся.
– Сколько же лет прошло с тех пор?
– Сколько, говоришь? – Мурик про себя посчитал. – Целых двадцать два.
– Почему же тебе не жалко женщину, которая целых двадцать два года не знает мужской ласки? Да и двадцать два года назад урывками под кустом калины она вряд ли могла, вздрагивая даже от шороха листвы, в полной мере насладиться всеми прелестями супружеской жизни. Все мы созданы Богом, и поэтому не следует забывать о своей мужской обязанности при определенных обстоятельствах.
– Опять ты за свое! Вверяю тебе исполнение такого мужского долга.
– Тогда договорились: Сона достанется мне, а ты хватай Женю. Ну, что скажешь? Не теряй времени зря.
– Я – пас!
Арака все сильней дает знать о себе. Чем дальше, тем больше Мурик начинает сомневаться: шутит или всерьез говорит Мурза. И все сильней склоняется к мысли, что в этом деле Мурзе нет никакого доверия.
Как-то прошлой зимой Мурик пришел скоротать вечер к Мурзе. Разговор почему-то зашел о Зарифе. Ах да, по радио звучала осетинская музыка, и Мурик произнес в шутку: “Видимо, Зарифа играет”. – “Спроси нашего мужика, переливы ее гармошки он знает лучше всех”, – подсказала от печи Тереза. “Ладно тебе, столько воды утекло, а ты все никак не можешь забыть”, – пробурчал Мурза. “Ты еще и бурчишь на меня? И как только ты мог позволить себе такое? Зарифа! Тьфу, кобель! И как это я столько лет прожила с тобой? Другая на моем месте давно бы уже распростилась с тобой!” – “О чем это вы?” – полюбопытствовал Мурик. Другая не стала бы распространяться, но Тереза пересказала все в деталях. “Когда супруг попросил меня принести с чердака кружку араки, то я не догадалась спросить, почему это он сам не залезает туда. Кто мог ожидать такого? Плут! Кого хочешь обведет вокруг пальца. Зарифа сидела вон там на низкой скамеечке, прислонившись спиной к кровати. Она возвращалась из клуба с гармошкой и завернула к нам. В такую стужу, говорит, в клуб никто не пришел, репетиция сорвалась. Если, говорит, немного не погреюсь у вас, то пока дойду до дома, околею совершенно. Наш в то время работал на железной дороге, угля хватало, вот и топили мы вовсю. О том, что Зарифа разболтанная кокетка, знают все, а нашему как раз такую болтушку и подавай. Зарифа завелась и – давай хвастать собой, мол, ни одна девица ни в какое сравнение со мной не идет. Мои груди, говорит, тверже любых девичьих грудей, с лифом, говорит, я до сих пор не знакома. Зашлась в смехе – и вовсю растянула меха гармошки. А у самой дойки за пазуху свисают. И как ей только не стыдно, ведь дочери у нее уже замужем, скоро бабушкой станет. А наш только услышал такое – места уже себе не находит: “Поторопись, пожалуйста с кружкой, я больше не могу терпеть!” Откуда я могла догадаться, с чего это ему невтерпеж. Взяла медную литровую кружку, на веранде зажгла керосиновую лампу и приставила лестницу. Сам подумай, сколько времени могло пройти, пока я с лампой в одной руке, с кружкой в другой, осторожно поднималась на чердак, пока наполнила кружку. Когда спускалась обратно, то услышала жалобный всхлип гармошки, непонятную возню в комнате. Открыла дверь – и меня чуть не вырвало от увиденного: гармошка валяется вот здесь, а сама она сидит не на скамеечке, а у кровати на полу с раскоряченными ногами в синих панталонах, платье до самого пояса расстегнуто. Ой, горе мне с тобой! – запричитала Тереза в сторону мужа. – Зарифа! Тьфу!” Смешливый Мурик надрывается, обеими руками схватился за живот, аж дыханье не может перевести. Смеется и Мурза, будто не о нем разговор, а о ком-то постороннем.
Если Мурик сомневался до сих пор и принимал слова Мурзы за розыгрыш, то теперь он так явственно представил себе расстегнутое платье Зарифы, ее гармошку и саму женщину, сидящую в нелепой позе на полу, что решил не поддаваться на уговоры этого пройдохи и твердо ответил:
– Я – пас!
