Рассказ
Перевод с осетинского О. Хаблиева
– Бог да наделит своими благами всех соседей, знакомых и родственников, всех, кто пришел сегодня в дом Багучаевых разделить их радость!
– Оммен!
Рамазан приподнял чашу пива и повернулся к Мухару:
– Подойди ко мне ближе, дорогой.
Тот смущенно стал рядом с ним.
– Мухара никому не надо представлять, вы его лучше меня знаете. Когда я уходил на войну, то оставил его мальчонкой в коротких штанишках, а по возвращении с фронта застал его на тракторе, на котором он до сих пор трудится. Так пожелаем ему успехов, и дай Бог, чтобы он еще на протяжении многих лет мог благополучно управлять своей машиной.
– Оммен!
– Мухар – землепашец, истинный труженик; государство по достоинству оценивает его труд, наградами он не обделен, а теперь вот присвоили ему высокое звание Героя, и мне хочется пожелать, чтобы среди его родни и во всей Зилге росло количество героев, чтобы нам никогда не пришлось искать их на стороне!
– Оммен!
– Мухар прославил не только себя…
– Если уж говорить о Мухаре, то надо упомянуть и дважды героя, – подсказал тамаде Бадас.
Рамазан запнулся, лицо его нахмурилось; он и не заметил, каким образом этот верзила оказался возле Мухара. По застолью пронесся недовольный гул.
– Бадас, дорогой, даже если старший заговаривается, его не принято перебивать, а тем более – тамаду. Дай мне произнести тост до конца, и я всех упомяну, дойдем и до Исса, и до всех тех, кого следует вспомнить. Даже тебя не забудем.
Изрытое оспой темное лицо Бадаса еле заметно тронулось румянцем.
– Рамазан, ты меня неправильно понял. Я про Зарету говорю: если бы не она, то и Мухару не видать бы золотой звездочки – это одно. А то, что столько лет смогла прожить с Мухаром и не сбежала от него, за это она – дважды герой!
Со всех сторон послышались упреки:
– Замолчи! Дай тамаде произнести тост до конца!
– Надо же уродиться таким безалаберным!
Мухар и сам злится на закадычного друга. Будь они где- нибудь на улице или на работе, он такое бы ему натолкал, что тот остался бы с разинутым ртом. А тут – не драку же затевать с ним в своем доме среди такого множества народу. Он лишь так пихнул локтем Бадаса, что тот невольно охнул и поперхнулся на полуслове, не смог огрызнуться на упреки.
х х х
Зарета управилась со своими утренними хлопотами: подоила корову и погнала ее на пастбище, теленка выпустила на улицу. Надо бы и хлев прибрать, но она махнула рукой: не все же работы мне одной выполнять; когда встанет сын, пусть займется хлевом. А то взвалишь все на свои плечи, и мальчик наверняка вырастет лодырем.
Ну, что еще? Придется птице самой задать корм, а то сын – щедрая душа – высыпет его в таком количестве, что голуби, сороки и воробьи со всей округи будут до вечера собираться над остатками. Сейчас не зима, корм не из под снега приходится добывать, пусть себе ковыряются в траве и отбросах, как и предопределено им природой. Шумную ораву кур, индеек и уток она оставила в скотном дворе. Густо замешанную с нарезанными листьями крапивы и лопуха кукурузную муку она им высыпала более чем достаточно; попозже, когда управятся с кормом, то сын выпустит их на улицу – пусть там пасутся.
Когда Зарета закончила неотложные дела, солнце взошло уже достаточно высоко. Хорошо бы и асфальтированный двор для прохлады полить из шланга, но под палящими лучами летнего солнца влага тут же испарится. Самое большое удовольствие для Мухара – в знойную пору после работы войти в прохладный свежеполитый двор. Он и ужин просит ставить на сколоченный под яблоней стол. И хотя ужинать ему приходится уже в темноте, он не позволяет включать свет – мошкара да разного рода жучки и бабочки начинают кружиться над столом, и от этого у него пропадает весь аппетит.
Зарета подкатила легкую дощатую тележку к двери кладовки. Кладовка сооружена так, что солнечные лучи совсем ее не достают, и в любую жару здесь бывает прохладно. Когда в знойный полдень ополоснешься под душем, изготовленным из вместительного камазовского бензобака, то приляг на деревянную тахту в углу кушетки и усталость снимет, как рукой, в считанные минуты провалишься в глубокий сон.
Две приземистые камышовые корзины с широкими днищами, рассчитанные для транспортировки клубники, Зарета уместила рядышком в тележку. В корзину в два слоя – но не более! – осторожно уложила снятые с вечера и на ночь оставленные в прохладе кладовки яблоки, укрыла их чистой марлей.
Женщина выкатила тележку на улицу и через несколько минут дошла до автотрассы, проходящей вдоль окраины села. Прежде чем перейти трассу, она посмотрела и влево, и вправо – машины здесь несутся на бешеной скорости. Удивительно, но за многие годы здесь не было сколько-нибудь серьезных аварий. Лишь после того как у выезда из села густо насажали какие-то диковинные пирамидальные деревья – Зарета не знает даже их названия, – похожие на обычную метлу, с прямо тянувшимися кверху ветками, с которых круглый год не опадает то ли хвоя, то ли листва – с тех пор здесь участились дорожно-транспортные происшествия. Возле памятника Энверу Ахсарову трассу пересекает дорога из Зилги в Новый Батако и дальше, в маисовый и мельничный комбинаты. По этой дороге тоже довольно оживленное движение; водитель, едущий из Беслана в сторону Кабарды, за метлоподобными деревьями не видит выезжающей из села машины, а выезжающему из села не видно транспорта, мчащегося по трассе – вот и произошли катастрофы с человеческими жертвами.
Обычно Зарета ставит тележку в тени навеса автобусной остановки по ту сторону трассы.
Какой-то странный сегодня день: трасса непривычно пустынна, не видно обгоняющих друг друга машин. Зарета спокойно перешла дорогу со своей тележкой и остановилась подле навеса. Одну из двух бортов-дощечек положила поперек тележки – полка готова, а вторую положила на низкую трехножную табуретку так, чтобы кузов стоял горизонтально и заодно можно было присесть на нее. Отодвинула край укрывающей корзину марли и достала три яблока величиною с голову младенца, протерла их подолом чистого фартука и положила на полку: на обочине дороги рядышком засветились три восково-розоватых шара.
Зарета присела на табурет в тени навеса и ждет первого покупателя.
А машин все нет, лишь со стороны Беслана по трассе промчался мотоцикл с коляской, за ним – второй, за мотоциклами – милицейская “волга” с включенным сиренево- желтым маяком на крыше, похожим на перевернутую вверх дном литровую банку. “Волга” пронеслась по трассе, а мотоциклы вернулись обратно – видимо, те самые, а может, другие: один стал поперек дороги, выходящей из Зилги, другой – посреди дороги, ведущей из Батако. В мотоциклах сидели по три милиционера: один – водитель, другой – на заднем сиденье, третий в коляске. Мотоциклисты спрыгнули и принялись разминаться.
Вдруг, будто увидев живого осетра, бьющегося об асфальт, милиционеры, словно по команде, уставились на яблоки Зареты. Словно желая убедиться, что это не обман зрения, они стали приближаться к тележке, но в это время со стороны Батако донесся шум автомобиля, и двое повернули туда. А тем временем и со стороны зилгинской дороги тоже донесся шум приближающейся машины; автомобиль еще не показался из-за поворота, но уже дает знать о себе гулким грохотом пустых металлических бочек в кузове. Двое встали перед грузовиком и остановили его. Ни бочковоза, ни батакоевского не выпускают на трассу.
Пока водители препирались с теми двоими, молоденький лейтенант остановился возле Зареты. Ноздри его уловили слабый запах дыни. Не спрашивая у женщины разрешения, он приподнял сначала один, затем другой край марли. Дыни под марлей не оказалось, но бахчевый запах донесся сильней.
– Что это?
– Слепой, что ли – яблоки.
Хотел еще спросить, почему они пахнут дыней, но решив, что это ему показалось, раздумал; к тому же нелюбезный ответ женщины несколько озадачил его. Он пригляделся внимательней. Да, яблоки. Первый раз видит такие крупные. Интересно, откуда она их привезла? Даже в Грузии и Азербайджане вряд ли они растут.
– А чего это ты их у самой дороги выставила?
– Тебя не спросила! Думаешь, покупатель сам ко мне придет домой?
— Быстренько убери их подальше от трассы.
– Это с какой-такой стати?
– А вот с такой стати, что за спекуляцию мы строго наказываем.
Зарета побагровела от неслыханного оскорбления, на несколько секунд потеряла даже дар речи.
– Сын сыкуна, ты кого это обзываешь спекулянтом? Отвечай сейчас же! – подбоченившись, двинулась она на лейтенанта.
Шофера и милицейские громко засмеялись; к тому времени на выездах к трассе по обе стороны скопилось по нескольку машин. Поняв, что дорога перекрыта неспроста – видимо, высокое начальство по ней проедет – водители покинули душные кабины и с любопытством столпилось возле навеса.
Лейтенант покраснел до кончиков ушей и, словно, получив удар по губам, не сразу нашелся что ответить, и, наконец, запоздало пригрозил:
– Я с тобой потом разберусь: кто это дал тебе право… Он не успел договорить фразу, как на трассе со стороны Беслана показались четыре легковые машины, бесшумно мчащихся на огромной скорости. В мгновение ока первый автомобиль со свистом пронесся мимо, но второй неожиданно сбавил скорость и остановился, проскочив несколько метров от навеса, за ним – и другие. Тогда и первая машина резко затормозила и задним ходом быстро приблизилась к остановившимся. И зилгинские, и батакоевские шофера не могли скрыть восхищения: вот это машина – с одинаковой скоростью идет и вперед, и назад!
Открылась задняя дверь второй машины и на обочину ступил рослый мужчина средних лет в сером легком костюме, воротник белоснежной рубашки плотно стянут красным клетчатым галстуком; из другой двери – коренастый пожилой мужчина, по сравнению с рослым он выглядит приземистым, несколько располневшим.
Рослый пригладил ладонью свою аккуратно причесанную шевелюру и медленным шагом приблизился к Зарете и милицейскому лейтенанту. Вслед за ним – и приземистый.
Подошедшие поздоровались.
Рослый с нескрываемым любопытством коснулся одного из лежащих на полке яблок и бережно, словно боясь уронить хрупкий хрусталь, взял его. Он явственно почувствовал запах дыни. Понюхал еще раз и посмотрел на Зарету:
– Они с дынями лежали, что ли?
– Нет, нет, какие дыни? Это у них свой аромат такой.
– Свой аромат? – недоверчиво повторил он. – Как это так? Постой, так это не яблоко?
— Яблоко, яблоко.
Рослый хмыкнул:
— Никогда не видел, чтоб яблоко уродилось такое крупное.
Глаза Зареты радостно блеснули, сердце ее преисполнилось гордостью за столь лестную оценку ее товара. Редко кто не удивляется ее яблокам, но слова этого человека ей были особенно приятны, потому что она опознала не раз виденное на экране телевизора лицо. Не зря милиция перекрыла движение по трассе.
– С каких краев ты их привезла?
– Вон оттуда, – кивнула Зарета в сторону села. – Со своего двора.
Если сегодня ее сердце не вырвется из груди или она не возлетит в небеса, то потом такой опасности уже никогда не будет.
– Чудеса да и только, – Рослый подбросил яблоко и поймал его так, что плод тяжело шлепнулся ему на ладонь. – Весит никак не меньше килограмма.
– Нет, килограмм не набирается – самые крупные не дотягивают грамм сто, а то и больше.
– И почем килограмм?
– На вес не продаю: яблоко – рубль. Попробуйте на вкус, если не брезгуете, – Зарета полезла за ножиком в карман фартука.
Но Рослый тем временем большими пальцами обеих рук ловко разломал плод на две равные доли. Обнажилась розовато- искристая мякоть; аромат дыни донесся аж до тех, кто стоял поодаль.
Половину яблока он отдал Приземистому, а другую смачно надкусил сам. Приподнял марлю, накинутую на корзины. Показались матовые, словно подернутые воском яблоки. От прикосновения на плодах остаются следы пальцев.
– А эти другого сорта?
– Нет, нет, все с одного дерева.
– Но почему они тогда такие тусклые? Или так густо запылились?
– Это не пыль, а налет. Свеже сорванные всегда с матовым оттенком. Когда полежат недельку, матовость сама по себе исчезает.
Зарета достала из корзины яблоко, протерла его краешком марли, и плод обрел яркокрасный оттенок.
– Да у тебя же в Осетии растут райские фрукты, а народ о них и не ведает, – Рослый повернулся к Приземистому.
Тот смущенно покачал головой:
– Я и сам их первый раз вижу.
– Плоды – это одно, но я бы хотел посмотреть, как они растут. Далеко живешь, сестричка?
– Вон там в двух шагах, – Зарета махнула рукой в сторону села.
– Ну, если только два шага, то можно пройти и пешком, – заключил Рослый.
Зарета посмотрела на тележку: что с ней делать, покатить домой или оставить здесь?
– Оставь ее здесь, никто не тронет твои яблоки. Милиция присмотрит за ней, – Рослый кивнул на лейтенанта, который все это время по стойке “смирно” стоял неподалеку от них. Они пересекли трассу и направились в сторону села. Сзади заработали двигатели машин.
По дороге Зарета принялась рассказывать о своих торговых делах.
– Редко кто из путников проедет мимо моих яблок. Некоторые пролетают на скорости, а потом возвращаются. Одни берут больше, другие – меньше. Я и не упомню, чтоб покупатель тут же отведал их на вкус. Кто говорит, что детям повезет, кто – соседям, родне или еще кому. Большинство, пока не убедятся, что это настоящие плоды, принимают их за елочные шары.
– А какая у них легкость?
– Больше полугода не держатся, в начале зимы начинают мякнуть и терять в весе. Зато даже от удара не гниют: вмятина вскоре высыхает и ее легко сковырнуть. А употребить их следует до старого Нового года.
Зарета отвечает непринужденно, будто всю жизнь имела дело с высоким начальством. Да и отчего ей тушеваться, если разговор идет на равных.
Вскоре они дошли до дома, от вида которого лицо Рослого потемнело. Он прикинул на глаз: кирпичный забор на уровне дома в высоту достигает если не четырех метров, то никак не меньше трех с половиной.
-Видимо, опасаясь вражеского нашествия, – недовольно заметил он. – Даже во времена Мамая не строили таких крепостей.
– Ты насчет забора? Нам и самим он не по душе, но что еще можно поделать теперь? Он строился одновременно с домом, и кладкой наглухо связан с ним, ни одного ряда кирпичей с него уже не снимешь. Возводился он по желанию нашего старика – царствие ему небесное. И мы, и соседи, и каменщик говорили ему, что слишком высокий забор будет смотреться некрасиво, но он отвечал только одно: “Пусть каждый строится, как он хочет. Я же в советах не нуждаюсь”.
Зарета открыла калитку. Из-за высокого забора двор смотрится как молодец. Посреди двора одно единственное дерево, которому, видимо, нарочно не дали вырасти в высоту, зато оно раздалось вширь, густые раскидистые ветви согнулись под тяжестью плодов. В темнозеленой листве горят красноватые шары: на верхних ветвях они крупнее и ярче, на нижних – мельче и бледнее; кажется, что они вот-вот сорвутся от собственной тяжести.
– Без шахтерской каски страшно даже подойти под него, – шутливо заметил Рослый.
– Можешь не опасаться, даже переспелыми они не опадают. Вместо того, чтобы упасть, плоды высохнут на корню и будут держаться до самой весны.
Рослый коснулся ствола дерева; кора гладкая, словно шелк, без наростов и трещин, на серой поверхности просматриваются лишь продолговатые розовые прожилки.
– И какого оно возраста?
– Дерево? – Зарета сморщила лоб. – Точно не знаю, но около двадцати лет.
– Оптимальная пора плодоношения. Где вы его достали? – спросил Приземистый; все это время он молча, словно тень, стоял возле Рослого, в разговор не вмешивался и чувствовал себя неуютно. Палящие лучи солнца хоть и не достигали его под деревом, но у него почему-то вспотели подмышки.
– Точно не могу сказать. Давно когда-то наш старик поехал по дрова в Заманкульский лес и привез оттуда саженец вот этого дерева. Хорошо помню, что стояла поздняя осень, листва вся уже опала. Старик посадил саженец у выхода в огород и вокруг него сделал дощатую ограду от скота. Через два года деревце окрепло, и он пересадил его во двор. На вопрос, что это за дерево, он отвечал: “Ветка древа жизни”. Над ним смеялись: “И кого же из своих покойников ты рассчитываешь воскресить?” – “Об этом пока нельзя говорить; когда оно вырастет, сами увидите”. Несколько лет подряд с помощью стремянки, а то и взбираясь на дерево, он обрывал с него цветочки. Оборвет сегодня, а наутро новые бутоны распускаются. Так он и мучился с ними недели две, нельзя, говорил, ни одного цветочка оставлять, иначе все мои труды насмарку пойдут. И так каждую весну, до тех пор, пока ствол дерева не стал толщиной вон с ту опорную трубу. А люди смеялись над ним, лучше бы, говорили они, посадил у себя во дворе пару лип, и пил бы круглый год лечебный чай. У него был башлык с серебряными кисточками. Так вот нити от этих кисточек вперемешку с обрезками медной проволоки он с помощью шила вживал под кору. Царство ему небесное, в тот год, когда он оставил на нем цветки, до созревания плодов старик не дотянул – с мыслями об этом дереве он и покинул земной мир.
– И что ты на все это скажешь? – Рослый наконец повернулся в сторону Приземистого.
– Просто замечательное дерево, – протирая широкий лоб носовым платком, ответил тот.
– Я и сам вижу, что дерево уникальное, но хочу узнать, что с ним делать?
Приземистый не знал, что ответить на неожиданный вопрос и только поднял брови: буду согласен с любым твоим предложением.
Рослый досадливо нахмурился и снова повернулся к Зарете:
– И как же вы все это время не сделали прививку на другое дерево, или не понимаете, что такому сокровищу цены нет?
– А где прививать-то его? Во дворе уже места нет, а в огороде дети живо обломают. Да и кто после нашего старика будет ухаживать за ним? – пожала Зарета плечами. Ничего кроме неприятностей не принесет нам прививка.
– Ну тогда кому-нибудь из соседей или односельчан дайте веточки для прививки, а когда яблоки появятся у других, то и в ваш сад перестанут лезть дети.
Это была соль на рану Зареты и она, забыв о том, кто рядом с ней, принялась браниться:
– Лопнуть бы им всем от этих яблок! В пору съема плодов то одна, то другая постучится в калитку: “Собралась в
больницу проведать больного, и хочу немного яблок у тебя попросить”. Я каждому из них говорю, чтобы взяли ветку и сделали прививку. “Да, да, как только наступит весна, я обязательно скажу нашему мужику”. А весной ни один из просителей даже близко к нам не подходит. Да и грешно жаловаться на людей, потому что привыкли всю жизнь в огороде сажать только картошку, кукурузу, тыкву да еще фасоль, и ни одна душа не додумается воткнуть в землю хоть какой-то фруктовый саженец. И будь они все прокляты, если во всей Зилге никто не способен сделать прививку!
– Только без проклятий, только без проклятий, – словно открещиваясь, Рослый замахал руками на Зарету. – От них никакой пользы. Надо придумать что-нибудь получше. А вдруг ни с того ни с сего высохнет, тогда же пропадет замечательный сорт.
– Если даже пропадет, что я могу поделать? Пережили смерть того, кто его посадил и выходил, вытерпим и потерю дерева.
– Вот это ответ настоящей осетинки! – крикнул Приземистый.
– А как же иначе? – повернулась к нему Зарета. – Думаете, когда я становлюсь торговать у трассы, то вся надежда бывает на мою выручку? Хотя лишний рубль в хозяйстве тоже не мешает, но видели бы вы, как путники радуются этим яблокам, особенно дети; когда они в восторге начинают подпрыгивать, то меня пробирает страх: сейчас думаю на спинах у них вырастут крылья и взлетят в небеса, а мне придется держать ответ перед их родителями.
Рослый с улыбкой смотрит на нее, но Зарете кажется, что ее слов он не слышит. Он и в самом деле смотрел на Зарету, а обратился к Приземистому:
– Знаю, что ты занят более важными делами, вот только…. В общем, понимаешь, что я хочу сказать. Через год, если у меня самого не будет возможности приехать сюда, то ты мне сообщишь точное количество саженцев, которые принялись в частных садах и в общественных хозяйствах. – Он посмотрел на часы, словно подсчитывая в уме, сколько минут осталось до будущего лета. – Хозяйка, напои нас, пожалуйста, холодной водой, и мы тронемся в путь, а то остановка получается слишком долгой.
– О Боже! – спохватившись, Зарета хлопнула себя по коленям. – Застряли мы посреди двора, а о том, что гостей положено пригласить в дом, я и не догадалась. Пройдем в зал, вы посидите в прохладе, и через полчаса если не индейка, то курица и пироги будут готовы.
Рослый громко рассмеялся над словами Зареты – он представил себе, как из напряженного рабочего графика, рассчитанного по минутам, он урвет полчаса и в ожидании, пока сварится курица, будет сидеть в прохладной комнате.
– Чего смеешься? Если не за полчаса, то за сорок минут уж точно, – Зарета немного растянула срок.
– Спасибо, большое спасибо, отложим до следующего раза. Моя бабушка отличалась скупостью и все время твердила: летом несушку грех резать, а у цыпленка перо еще не окрепло. Лучше подай нам холодной водицы, и она зачтется тебе и за курочку, и за индейку.
– Тогда вместо воды ледяной квас, если не опасаетесь застудить горла. Только зайдите в дом.
– Горла у нас не такие нежные, как может показаться, – улыбнулся Рослый и неожиданно направился к ступеням высокого порога.
Лишний рубль тоже, конечно, под ногами не валяется, но той, которая стоит у дороги не только из-за денег, но и для того, чтобы чужим ребятишкам принести радость – а среди путников встречаются и такие, которые никогда не видели, как растут фрукты на дереве – ничего не жалко: пусть не только она сама, но и внуки ее будут пересказывать историю о том, какой известный человек по-свойски пил квас у них в доме. Приземистый в свою очередь демонстративно посмотрел на часы, вздохнул глубоко и вслед за Рослым поднялся на порог, а оттуда – в прихожую. Когда вошли в просторный зал, то некоторое время ничего нельзя было разглядеть в полумраке: плотные шторы не пропускали свет, который слабо просачивался только через дверь.
Рослый отодвинул шторы, и между двумя окнами на стене увидел Почетную грамоту Выставки достижений народного хозяйства в алюминиевой рамке под стеклом; судя по дате награждения, грамота висела здесь не первый год, но солнечные лучи на нее прямо не попадали, и бумага сохранила изначально белый цвет. Он вздрогнул, когда прочитал выведенное каллиграфическим почерком: “Багучаев Мухар Мурзаевич”.
Багучаев… Багучаев… В каком же году это было? Рослый тогда был секретарем одного из южных обкомов партии, не раз приезжал в Осетию. В один из приездов включил телевизор в гостиничном номере. Телевизор был настроен на местную программу. ОН хорошо помнит, что дело происходило зимой. Показывали механизаторов одного из хозяйст, разговор шел о подготовке к весне. Сухощавый корреспондент в куцем пальто и папке-ушанке продрог на морозе, ног его не видно, но телезрители догадываются, что в надежде хоть немного согреться он притоптывает на месте. “Все трактора, сеялки, бороны, культиваторы, плуги готовы к полевым работам. Три недели назад техника полностью поставлена на линейку готовности”. Показывают стоящие в ряд трактора и сеялки. Камера прошлась от одного конца навеса до другого. В нескольких местах на агрегатах видны подобия белых заплат. “Вы наверное, удивляетесь, что бы означали эти заплаты? – вопрошает корреспондент. – Сейчас бригадир тракторной бригады Мухар Багучаев нам все объяснит”. В кадре появился густобровый мужчина среднего возраста с глубоко посаженными глазами, в меховой папке, телогрейке, галифе и сапогах. По выражению лица заметно, что камера смущает его, мысли отвлечены; телогрейка стесняет его, люди подумают: “Поприличней ему не во что одеться, что ли?” Вот он и запинается, не привык говорить по-русски и поэтому старательно подбирает слова: “То что ты называешь заплатами – это всего на всего целлофановые пакетики. Когда подготовили механизмы, то узлы, которые следует смазать – смазали. Затем обвязали их целлофаном с таким расчетом, чтобы от весенней сырости не поржавели”. – “Махар, вот это трактор “С-80”? На лице Мухара четко прочитывается: сам же видишь, чего еще спрашиваешь, и потому отвечает коротко: “Да”. – “На сколько лет рассчитан его ресурс?” – “На восемь”. – “А у вас сколько лет он работает?” – “Четырнадцать”. – “Как ты полагаешь, сколько он еще поработает?” – “Сколько понадобится, столько и будет работать. Все зависит от ухода за ним. Те узлы и детали, которые износятся, заменим, и он будет работать дальше. Это же не человек, а всего-навсего железо”.
Зарета поставила на стол вместительный стеклянный кувшин с узким горлом; пока она поднимала его из подвала, стенки сосуда от перепада температуры запотели; из буфета достала предназначенные для особых случаев высокие бокалы и наполнила их пенистым квасом. Гости разом осушили их.
– А это кто? – Рослый кивком головы указал на Почетную грамоту.
– Наш мужик.
– И где он сейчас?
– Где ему быть – от зари и до темноты пропадает в своей колонне.
– Ты знаешь, где находится его колонна? – Рослый повернулся к Приземистому.
Тот подошел к стене, надел очки, прочитал надпись и засмеялся:
– Ну как же! Мухара вся республика знает – наш лучший механизатор, орденоносец…
– Обязательно заедем к нему.
Лицо Приземистого выразило досаду: как же это так – нагрянуть неожиданно, не сообщив заранее? Работают они сейчас или прохлаждаются, а может даже коротают время за бутылью самогона? Он оттянул рукав на левом запястье:
– Да, но сейчас…
– Подождут, – прервал его Рослый. – Часом раньше, часом позже – особой разницы нет. А тут дело очень важное. – И к Зарете: – Налей, пожалуйста, еще по одному бокалу перед дорогой, уж больно шипуч твой квас.
Пара добрых глотков – бокалы опять осушены до дна.
– Хозяйка, желаю этому дому изобилия и всяческих благ. Машины ждали их у ворот. Кортеж проехал через центр села и направился к Цалыку.
По дороге Рослый думал о Мухаре. С того вечера прошло уже порядочно времени, но его слова: “Сколько надо, столько и будет работать” – он до сих пор не забыл. Если, конечно, это было не бахвальство. Другие только и знают, что без конца клянчат, а то, что им дают – и на один срок не хватает, торопятся списать за изношенностью. Если бы в каждом хозяйстве были такие Мухары, то сколько средств сэкономило бы государство и сколько металла направило бы оно на другие, более важные нужды. Трактор у него работает два срока! Рослый в свое время и сам испытал, каких трудов требует содержание любого механизма, особенно трактора, в рабочем состоянии. Привыкли руководители и механизаторы к иждивенчеству: все время требуют обновления парка, а с трудностями связываться не желают. И приходится давать – необъятные поля страны надо вспахать, засеять, убрать урожай. Даем и даем, но до каких пор будем такими расточительными? С каждой высокой трибуны бьем кулаком себя в грудь, призывая к экономии, но ни один не спросит: куда же это мы идем и что делаем? Может, завод, который выпускает тракторы, рассчитанные на восьмилетний срок эксплуатации, сделал неправильные расчеты? Вряд ли? Совершенствовать технику можно до бесконечности, и к этому устремлена конструкторская мысль. Если трактор работает четырнадцать лет, то изготовлен он не так уж плохо. А если уж винить кого- нибудь, то лишь только того, кто назначает сроки – с этими перестраховочными сроками ему живется спокойней, пожинает лавры и считается незаменимым специалистов в своем деле.
Машины проехали по ровному Цалыкскому полю приличное расстояние. По обе стороны проселочной дороги радуют глаз кукурузные темные стены, обращенные к солнцу ярко-золотые шапки подсолнечника. Недавно убранное пшеничное поле пашут в ряд три трактора. Поодаль от тракторов, в низине, где проселочная дорога сворачивает влево, показалась небольшая роща. Поднимая густую пыль, машины быстро доехали до нее. В колонне застали только Мухара. Когда четыре легковые машины одна за другой остановились под деревьями, он вышел к ним навстречу неспешной походкой. Бригадир привык встречать здесь разных посетителей, но сейчас удивился тому, что заранее ему никто ничего не сообщил о гостях. Люди, вышедшие из машин, оказались незнакомыми. Он узнал только приземистого секретаря обкома партии; ни из районного, ни из колхозного руководства с ними никого не оказалось.
– А вот и сам Мухтар , – секретарь обкома подошел к нему с рослым сухопарым мужчиной.
– Добро пожаловать, гости! – Мухар поздоровался с ними за руку.
-Какая приятная здесь прохлада, – окинул взглядом рощу Рослый.
– Сами посадили деревья, сами и ухаживают за ними, – похвалился секретарь обкома, как бы восполняя упущение с той удивительной яблоней.
— А что делать, если большую часть жизни проводим здесь. Когда ребята уставшими приходят сюда, то перед обедом любят хоть ненадолго полежать на траве, – сказал Мухар. А сам пытается вспомнить, где же он встречался с рослым мужчиной, который приехал с секретарем обкома. Лицо знакомое, вот только вспомнить его он никак не может. В газете он видел его фотографию или же они где-то встречались? По тому, как секретарь обкома ведет себя рядом с ним, Мухар понял, что тот – большой начальник.
– Я тебя, Мухар, давно знаю, – улыбнулся Рослый.
Мухар еще сильнее напряг память, его густые брови приподняли складки на лбу.
– Вот только фамилию запамятовал – Багучаев. А знаком я с тобой по телевизору. Я уж и не помню, в каком году это было: ты рассказывал корреспонденту о подготовке к весне. “С тех пор, как в Осетии появилось телевидение, не было такого года, в течение которого нашу бригаду не показали не один даже, а несколько раз, и каждую зиму приходится рассказывать о подготовке к весне”, – хотел заметить Мухар, но промолчал.
– Ты, видимо, хочешь сказать, что приехал я сюда не для того, чтобы узнать твою фамилию, – снова улыбнулся Рослый, и Мухар вздрогнул – тот и в самом деле угадал его мысли.
– Помню, как ты говорил корреспонденту: срок эксплуатации “С-80” – восемь лет, но у тебя он работает уже четырнадцать и еще будет работать столько, сколько потребуется. Так ведь?
– А как же!
– Тогда где же они сейчас, что-то ни одного не видно? – По пути сюда, вы должны были увидеть три из них – они поднимают зябь у самой возвышенности, а остальные заняты другими работами.
– Все?
– Все, – уверенно ответил Мухар. – А что им здесь делать, если во время уборки озимых и заготовки кормов колхозу и без того не хватает техники.
На тех бесконечных российских полях, где довелось побывать Рослому, в любое время года в каждой колонне он заставал по несколько полуразобранных тракторов, а потому он не сразу поверил ответу Мухара, хотя по его твердому взгляду видно, что тот говорит правду. Но все равно спросил:
– Неужели ни одного разобранного трактора у вас нет?
“Сказать или нет?” – подумал Мухар.
Секретарь обкома собрался что-то сказать, но Мухар опередил его:
– Есть у нас один, но и его нельзя считать разобранным – после полудня будет готов, Бадас собирает его.
– А я еще… – не договорив до конца, махнул рукой Рослый.
Секретарю обкома стало досадно, что после твердого ответа Мухара в колонне оказался ремонтируемый трактор; не будь бригадир бахвалом, он бы сразу же сказал, что одна машина простаивает, а то хвастливо заявил: “Все!” – как будто нельзя было сразу признаться.
– Но этот трактор давно уже списан, так что о нем не стоит и говорить.
– А что еще тебе остается ответить, – едко упрекнул его секретарь обкома.
На этот раз обиделся Мухар.
– Сами посмотрите на него.
– Если уж ты признался, то что еще на него смотреть?
– Нет, нет, убедитесь сами, а то назовете меня лгуном. Видя, что Мухар сильно обиделся, Рослый пожалел его и направился в ту сторону, куда тот указал.
Рядом с рощей, за густым кустарником виднелся крытый шифером навес мастерских.
– Ты хозяин, вот и указывай дорогу, – Рослый положил руку на плечо Мухара, и они втроем направились к лазу в кустарнике.
Когда они выбрались на утоптанную голую площадку перед навесом, Рослый, словно обо что-то острое напоровшись грудью, стал, как вкопанный, и не поверил своим глазам: под навесом стоял “универсал”. Тот самый, с изношенными задними зубчатыми колесами, преемник “Фордзона”, который в незапамятные времена поднимал колхозы, надрываясь, тянул пушки по фронтовому бездорожью, а после войны неблагодарно был отправлен в будущее горло мартеновских печей. Рослый стоял с широко раскрытыми глазами, на которых проступила предательская влага, губы его подрагивали, какой-то жгучий ком, который он, как ни старался, но так и не мог проглотить, перекрыл ему дыхание.
От неожиданности оторопел и секретарь обкома.
– Вот! – Мухар указал на трактор, будто гости сами не видели его.
– И он… он до сих пор на ходу? – наконец вымолвил Рослый.
– После обеда будет на ходу. Я прав, Бадас? – спросил Мухар.
– Если дела всей Осетии уперлись в эту развалину, то обязательно стронется, – ответил утробный прокуренный бас. Бадас тоже узнал секретаря обкома, и не изменил своей привычке хоть как-то досадить начальству, которое поголовно считал прохлаждающимися в уютных просторных кабинетах бездельниками.
Рослый и секретарь обкома от удивления поначалу и не заметили, что с той стороны кто-то возится с трактором, и теперь уставились на него: могучий волосатый торс в распахнутом комбинезоне, ощеренные то ли в улыбке, то ли от натуги крупные желтоватые зубы, ежиком топорщатся коротко остриженные жесткие волосы, под носом в обе стороны вениками торчат лихо расправленные усы; мужчина, чувствуется, сидит на корточках и все равно смотрит на гостей поверх трактора – каков же будет его рост, когда он поднимется?
Подошли ближе к “универсалу”. Судя по тому, что на нем ни единого пятна ржавчины, нетрудно было догадаться, что не далее как вчера он еще работал.
– Как он у вас до сих пор сохранился, если даже старики его уже не помнят? Неужели за столько лет никакая запасная часть для него не понадобилась?
– Мастерские у нас оснащены любыми стаканами, так что изготовить нужную деталь трудности не представляет. Единственное, что нас беспокоит, так это его цилиндры, но они пока держатся – изготовлены из такой отличной стали, которая ныне уже не выправляется.
– Ни за что бы не поверил, если бы не увидел собственными глазами, – покачал головой Рослый.
– Небось, расходы на его топливо превышают получаемые от него доходы, – заметил секретарь обкома.
– Речь не о доходах, а об отношении людей к порученному делу. А так я тоже не собираюсь сравнивать его с “К-700”. Мухару понравились слова Рослого, он и сам думает точно так же. С тех пор, как его лет тридцать тому назад назначили бригадиром, лодыри да бездельники ненадолго задерживались в колонне: сам не привык халтурить и другим этого не прощает. – Ты меня разочаровал, – повернулся Рослый к секретарю обкома. – Иметь такую бригаду – и не поставить ее в пример всей Осетии. Хотя почему Осетии – всей России! Один только этот “универсал” о многом говорит, но речь не об этом. Два срока – представляешь! – два срока работает у него трактор. Разве это не пример для подражания?
– С твоими упреками я согласен, но не думай, что мы сидим сложа руки. Они сами могут засвидетельствовать, сколько раз мы приглашали к ним механизаторов других хозяйств перенять опыт, на собраниях передовиков производства члены бригады всегда выступают в числе первых.
– Верю, охотно верю, но почему тогда у других работа идет не так, как в этой бригаде? О ком еще лучше рассказать в газете, по радио и телевидению? И не просто общими фразами, а повести обстоятельный разговор.
– Только методом Азазелло можно образумить их, – сердито вставил Бадас.
С самого начала его так и подмывал включиться в разговор, но не представлялось возможности, и вот теперь он не сдержался.
– Это кого же – не понял его Рослый.
– Корреспондентов!
– Чем они тебе так сильно досадили?
– А всем! Только метод Азазелло может подействовать на них.
– Ты имеешь в виду заманкульского муллу, что ли? – поинтересовался Мухар.
– Ха! Заманкульский мулла… Когда отец с матерью насильно заставляли тебя ходить в школу, ты, наверное, думал, что они тебе худое желают. Вместо того, чтобы курить уворованный у отца самосад в зарослях бузины, надо было учиться, и сейчас бы ты не задавал мне наивных вопросов. Заманкульский мулла, говорит…
– Ладно, если бы ты сам учился прилежней меня, то не возился бы рядом со мной с железками.
— Это я-то не учился?! – возмущенно ударил себя в грудь пудовым кулаком Бадас. – Да я, если хочешь знать, с первого по четвертый в каждом классе по два года сидел!
Все рассмеялись над столь самобытным способом освоения программы начальных классов. Громче всех хохотал секретарь обкома: хорошо, что отвлеклись на Бадаса, и Рослый прилюдно дальше не учиняет ему разнос.
– Это он о ком? – спросил секретарь Мухара. Насколько ему помнилось, Азазелло – один из оборотней романа Булгакова “Мастер и Маргарита”. Но вряд ли этот верзила даже слышал о нем, видимо, говорит о ком-то из местных.
– Я так же, как и вы, не имею об этом никакого представления. С тех пор, как он бросил пить, увлекся книгами, и теперь кстати и некстати всех хочет подавить своей начитанностью.
– Это о чем и о каком методе ты говоришь? – выразил Рослый неподдельный интерес.
Тем временем Бадас закрутил последнюю гайку, поднялся, вытирая свои промасленные руки ветошью; корпус “универсала” доходил ему только до пояса.
– О методе Азазелло. Только вместо курицы надо использовать индюка.
– И где это ты здесь в открытом поле найдешь индюка? – подзадоривает Мухар.
– В курятнике Зареты. Ключ она все время держит в кармане, и потому в курятник не проберешься. Но когда стемнеет, то стекло с окна курятника можно снять без лишнего шума.
– Это он о моей супруге, – смущенно пояснил Мухар. – Ей- Богу, я крепко сомневаюсь, чтобы такой крупный человек, как ты, смог пролезть в окно – оно слишком маленькое. Вместе с окном тебе придется разбирать и половину стенки курятника. – Ха! Ты тоже не намного умнее тех корреспондентов. Для чего забираться внутрь? Если уж бесшумно снимешь стекло, то дальше ничего сложного нет. Насест обычно делается на уровне окна. С краю, поближе к свету, всегда сидит индюк–вожак. Просунь руку и сними его. Птица, которая сидит рядом с ним, займет его место. Ее тоже возьми, и третья тут же займет то же место, и так далее. Так что залезать в курятник нет никакой необходимости.
– Гости, небось, подумают, что ты всю жизнь только тем и занимался, что воровал индюков.
– Если гости не понимают шуток, то…
– Ну, ну, достал индюков. А дальше? – Рослого разобрало любопытство. В памяти молниеносно мелькнули обрывки подобных же баек, в давние времена слышанные от напарников- механизаторов, великих мастеров сочинять разного рода небылицы и рассказывать их до того убедительно, что усомниться в них было просто невозможно.
– Так вот, я все это о методе. Индюк будет слишком увесист, но из индеек отбери одну откормленную, а остальных забрось обратно в окно, а то в темноте разбредутся и могут напороться на свору бездомных собак. Да не забудь оконное стекло вставить обратно, чтобы наутро Зарета не подняла тревогу.
– Индейку же жалко, Зарета столько с ними возилась.
– На благородное дело ничего не жалко. Зарежь ее, очисти, как следует, и свари целиком. Провари хорошенько на малом огне, да смотри, чтоб мясо от кости не отделилось, а то она больше не сгодится. А недоваренная будет слишком твердой и опасной для жизни человека. В общем, особо учить тебя не надо: как только кожа на ножке начнет облезать, значит, птица готова. Индюшатина в горячем виде не особенно вкусна, так что дай ей остыть, но прежде начини ее нутро мелко нарезанным чесноком вперемешку с горьким перцем так, чтобы они хорошенько впитались в мясо. Когда индейка остынет, то оторви одну ее ножку и съешь в свое удовольствие, а саму птицу положи в холодильник.
– До каких пор?
– Пока появится первый же корреспондент.
– Пропадет же добро в такую жару.
– В холодильнике ничего с ней не станется, неделю, а то и больше будет держаться, лишь бы авария не случилась в электросети. А за неделю из районной газеты, радио, “Растзинада” или же из Москвы обязательно наведает корреспондент или хотя бы фотограф. Как только он появится, сразу же незаметно проберись к холодильнику и достань индейку. Только проследи, чтоб до приезда журналиста к ней никто не притронулся. А как ты ее будешь доставать?
Мухар пожал плечами, мол, не знаю.
– Совсем уж ничего не соображаешь, дружище. За ножку – вот как. Когда корреспондент увидит у тебя в руке индейку, то решит, что ты угощеньем его встречаешь. Весь интерес в том, что ты с равнодушным выраженьем лица подойдешь к нему вплотную, так чтобы он ничего не заподозрил, и с размаху внезапно огреешь его индейкой по шее так, чтобы туловище птицы отлетело далеко в сторону, а ножка осталась у тебя в руке. Спокойно съешь ее, а обглоданную кость сунь в нагрудный карман комбинезона и пусть она торчит оттуда свидетельством исполненного долга. Как я уже сказал, хорошо проваренная индейка не представляет опасности для жизни человека. Пока ты доешь ножку, корреспондент очухается, а когда полностью придет в себя, тогда, видимо, вместо пустословной трескотни ему явятся дельные мысли. Иначе разве можно писать такую чушь: мол, в раннем детстве, когда Мухар гнал индюшат пастись у берега Камбилеевки, впервые в жизни увидел, как моют в реке трактор, и тогда же он твердо решил стать механизатором. Пропади пропадом журналист, который пишет такие глупости. Я старый тракторист, и каждый раз, когда загонял машину в воду, то слышал только ругань и проклятья за то, что загрязняю реку. Как же тогда можно хвалить тех, кто моет в ней трактора? И еще одна глупость: индюки ведь страдают водобоязнью, так для чего же гнать индюшат через все село к берегам Камбилеевки? Думаете, я зря даю ему по шее отварной индейкой? – подвел итог Бадас своему повествованию.
Все от души посмеялись над его рассказом.
– Желаю вам успехов, зильгинцы, – поблагодарил Рослый. – Вы не представляете, до чего хорошо стало на душе от того, что я увидел и услышал здесь. Теперь скажите, чем я могу вам помочь?
Мухар посмотрел на Бадаса, Бадас – на Мухара, жестами что-то показал ему, словно разрезая указательный палец левой руки на части, а затем взглядом дал понять: ты скажи, тебя он лучше послушает. Мухар посчитал неприличным продолжать объяснение жестами и прямо спросил:
– Сказать?
– Говори, говори, лучше меня вам все равно никто не поможет.
– Только одно хорошее дело мы ждем от властей. – Мухар глубоко вздохнул и замолк.
– Продолжай, не смущайся, – подбодрил его Рослый.
– Если такое возможно, то один год сделайте голодным. Рослый не поверил своим ушам и переспросил:
– Что? Что?
– Голодный год.
– Ты так сильно соскучился по голодному году? – потемнело лицо Рослого. Он готов был услышать любую просьбу, но только не эту. Шутит он или с головой у него не все в порядке? Но ни поступки, ни речь его не выдают в нем тронутого.
– Понимаю, что моя просьба кажется дикой, но человек, труд которого оскверняется, приходит в отчаяние. Понимаю и то, что государство делает все посильное, чтобы прокормить народ, но попробуй насытить сытого. Природа сама все хорошо регулирует: не зря каждому поколению ниспосылает голодный год. Тот, кто не испытал его на себе, ни за что не поймет, что значит голод. О голодных годах вы знаете не хуже меня: двадцать первый, тридцать третий, сорок шестой. Какое поколение в течение столетия не пережило голода? Только те, которые родились после войны. И теперь, видимо, настал их черед. Тот, кто не понимает, ценой каких усилий дается хлеб, никогда не станет полноценным человеком.
– И смеяться над ними грешно, – опять не сдержался Бадас. – Матери их заботятся только о своей фигуре, и вместо того, чтобы кормить своих младенцев грудью, кормят их коровьим молоком, вот и недалеко от животных уходят их отпрыски.
– Не превращай все в шутку, – упрекнул его Мухар.
– В шутку, говоришь? А я и не собираюсь шутить! Ты забыл, как обращаясь в прошлом году с картошкой стряпуха студентов, которых привезли к нам во время уборки кукурузы? Возле нее полное ведро отборного картофеля, а очищенного не набралось и с тарелку: вместо того, чтобы снимать с картофелины кожуру, она ставит ее на хлеборезную доску и шесть раз опускает на нее лезвие ножа. – Бадас на широкой ладони изобразил нарезку. – Чик, чик, чик 0 и пожалуйста – шестигранник готов, а что большая часть картофеля идет в отход, до этого она неспособна додуматься своими птичьими мозгами. Винить такую стряпуху бессмысленно: что видит дома, то и делает здесь – кузнец ведь у кузнеца учится.
– Когда я вспоминаю подобные картины, меня злость пробирает и начинаю жалеть: для чего мы надрываемся на пашне что летом, что зимой? – Мухар сокрушенно опустил голову.
– Жалеть ни о чем не надо, – похлопал его по плечу Рослый. – А вместо голодного года придумаем что-нибудь более приемлемое.
Бадас остался возле “универсала”, а Мухар проводил гостей до машин. Перед тем, как опуститься на сиденье, Рослый протянул ему руку:
– Вижу, что звание Героя тебе до сих пор не дали лишь из-за крамольных мыслей.
