СНОВИДЕНЬЯ ПОРЫ ТАЛЫХ ВОД

Рассказ
Перевод с осетинского О. Хаблиева

Джабраил и в юности был кривоногим парнем, нынче же ноги его, словно две непримиримо враждующие золовки, в похоронной процессии вынужденные идти рядом, а смотрящие в разные стороны, совсем искривились. И хоть походка его стала шаркающей, но все равно кривые ноги служат ему исправно. Глядя на постаревшего Джабраила, теперь уже трудно поверить, что в свое время даже резвый и жилистый Ахсарбек с Верхней улицы в открытом Цалыкском поле не смог догнать его? Да: время неумолимо и никуда от него не денешься.

В тот год я окончил восьмой, не то девятый класс – точно не помню, поскольку оба лета проработал в колхозе. Как- то вечером через несколько дней после окончания экзаменов сосед окликнул меня с улицы. Я выглянул к нему.

– Заходи: Али?

– Заходить мне некогда. Поговорить с тобой надо.

Али присел на плоский камень под ивой, снял с головы войлочную шляпу, сложил ее вчетверо, положил на колено, и ладонью провел по коротко остриженной голове:

– Ух, духота-то какая!

Посмотрел в оба конца улицы – ни с той, ни с другой стороны никого не видно. Разговор состоится, наверное с глазу на глаз.

Я тоже присел подле него на корточках.

– Ну как, экзамены у тебя еще не закончились?

– Все уже, сдал я их.

– Надеюсь, что успешно?

– Без единой тройки.

– Это хорошо. Самое главное в жизни – образование, – он глубоко вздохнул.

Много раз мне пришлось услышать эти слова в школе и дома, но особого значения им не придавал. Старшие говорили то, что принято говорить школьникам: не станут же в самом деле учителя и домашние настраивать меня против учебы. Вот только слова Али насчет учебы прозвучали намного искренней – видимо, оттого, что самому ему не довелось закончить даже начальную школу. В его голосе я уловил долю сожаления и зависти.

– И чем ты сейчас занят?

– Да ничем особенным. Сегодня весь день купался.

– Купаться тоже неплохо, но я тебе вот что хочу сказать, – его выпуклые хитроватые глаза внимательно посмотрели на меня. – Вместо того, чтобы попусту проводить время на реке, лучше пойдем в поле и заработай себе хотя бы шестьдесят трудодней.

– Неужели и школьникам установили обязательную норму трудодней?

– Нет, почему же?

– Так для чего мне тогда нужны трудодни?

Мама каждый год выполняет свои дни – и что с того? Сама же и остается в должницах? В прошлом году ей выдали всего два пуда пшеницы. Это же издевательство!

– Не говори глупостей, – он снова посмотрел в оба конца улицы. – Не все время же так будут платить. В этом году обещают раздать и пшеницу, и ячмень.

– Людей обещаниями только и кормят.

– Прошлый год был неблагополучный – колхоз с трудом выполнил государственный план. Я же тебе ничего плохого не желаю. Даже если по полкило раздадут, и то польза будет. Смотри, как бы потом не пожалел. Рассуждаешь так, будто я тебя в чем-то хочу обмануть. Арифметику ты изучаешь, так почитай же, сколько получится, если за каждый из шестидесяти трудодней заплатят по полкило. А если не по полкило, а по килограмму, а то и по полтора.

Куда там! Так он и до двух килограммов дойдет. Хотя, кто его знает, может, он прав? Перед войной колхоз, говорят, рассчитывался не только зерном, но и медом, и арбузами. Говорят, что семьи, в которых работали по несколько человек, полные брички кукурузы от своих ворот отправляли обратно: “Увези, увези в амбар, мне уже некуда девать зерно, сапетка и без того уже наполнена до краев!” Интересно, на самом деле было так, или народ желаемое выдает за действительное? Но если многие говорят, то, видимо, так оно и было, вот только верится с трудом. Может, люди просто мечтали об изобилье, вот и рассказывали друг другу всякие были да небылицы.

Шестьдесят трудодней. Тридцать кило. Шестьдесят кило. Девяносто кило. Пять с половиной пуда. Полный чувал! Весомая добавка к зерну, которое получит мама. Меньше трехсот трудодней в году она никогда не наработала. Если будут начислять даже по килограмму – согласен и на такое, – то получается целых пять мешков. К ним прибавить еще мешок – мой мой труд.

– Ну что молчишь?

Что значит “молчишь”? Сам же велел мне посчитать, а теперь перебивает. Лукавит сосед, потому что подобные расчеты он сделает быстрей моих учителей алгебры и геометрии.

– Особо надрываться не будешь – учетчик мне нужен.

– А Ахберд больше не работает?

– Ахберд вместо учетчика фермы ушел со скотом в горы, а того призвали в армию.

Ну, теперь все понятно. Мои трудодни ему не очень нужны, знаю я своего соседа Али – прежде всего о себе заботится. Он работает бригадиром овощеводческой бригады, и ему понадобился человек, умеющий писать. Сам он не шибко грамотен, хоть и мастер на все руки, особенно урвать.

Главная обязанность бригадира – утром собрать и отправить людей на работу, да в полдень послать к ним стряпуху: хорошо, если она приготовит какое-нибудь варево, но часто обходятся и одним чуреком. Если люди приступили к работе, то каждый знает свой участок и никому ничего указывать не надо, в бригаде одни работают с охотой, другие – словно из-под палки. Учетчик же к концу дня, просто замеряет проделанную работу, тем более – на прополке. А вот во время уборки кукурузы он бывает очень даже занят: садись возле наломанной кучи и записывай карандашом на бумаге, кто сколько корзин принес. На прополке же он по настроению – может у кого-нибудь из родственников или старших взять мотыгу и довести ряд до конца: это не обязанность его, а только лишь проявление уважения. Если же бригада решит, что на сегодня достаточно, то возьми сажень и обмерь, кто сколько отработал за день, напротив фамилии каждого отметь, сколько трудодней ему причитается и на этом твоя работа выполнена.

– И мама твоя немного избавится от этого опостылевшего поля. Свои дни будешь писать на нее, чтобы в конце года никто к ней не придрался, – сказал под конец Али.

Этот довод убедил меня и я согласился с предложением соседа. На второй же день поутру вместе со всеми вышел в поле с самодельной саженью. Все встали у не дополотых вчера рядов капусты и приступили к работе.

Вскоре и Али приехал на телеге. Из кузова виднеются коса и вилы, а из ящичка на борту телеги торчат топор и молоток.

Бригадир обошел всех, с каждым перекинулся парой фраз, не обделил вниманием и меня.

– Ну как идет работа?

Будто сам не видит – бригада занята прополкой капусты: одни работают быстро, другие отстали. Сорняки – по колено, хорошо, что прополотая трава под солнцем быстро жухнет.

– Отметки сделал? – спрашивает меня Али.

– Что за отметки?

– Кто откуда начал полоть. Как же без отметки ты собираешься в конце дня посчитать работу каждого человека? – Так видно же по скошенной вчера траве.

– Так не положено считать, потому что и сегодняшняя трава к вечеру точно так же пожухнет. Отметь поперечной чертой за каждым человеком, кто откуда начал работать, и поехали со мной.

– Куда?

– Недалеко – до головного.

Как он мне сказал, так я и провел ребром одолженной мотыги поперечные линии и сел рядом с ним в телегу. По дороге он объяснил мне цель нашей поездки:

– Нарубим ивовых шестов и сделаем для бригады навес, а то людей жалко под палящим солнцем. Хоть в обеденный перерыв посидят в тени. Вчера предколхоза Казбек обругал меня: что это: говорит: ты целый день держишь людей на пекле? Сделай, говорит, для бригады хоть какое-нибудь подобие навеса. И как я сам не догадался до этого? – Али досадливо хлопнул себя по лбу. – В свое время здесь был стан, но в войну его растаскали, даже следа от него не осталось.

Пока он рассказывал, мы доехали до головного сооружения Цалыкского канала.

Если бы не увидел своими глазами, никогда бы не поверил, что ивы так разрастаются в высоту и толщину. Ветви ив, которые растут у каждого дома, да по берегам реки, постоянно срубают на шесты для фасоли, и хоть стволы тех деревьев достаточно толстые, но в высоту они давно перестали расти. А этим деревьям никто не мешает, вот и разрослись на излучине Камбилеевки, перекинув могучие ветви вплоть до противоположного берега. Да и возраст у них солидный. Говорят, что Казбек Кастуев о котором сложена песня, тоже под этими ивами нашел свою смерть. С тех пор прошло по крайней мере восемьдесят лет.

Али по-кошачьи ловко взобрался на одно из наклонно растущих деревьев и быстро срубил с него шесть толстых прямых ветвей, подлинней: и столько же – потоньше.

— А мелкие веточки с них срубишь ты, – сбросил он мне топор.

Сняли задний борт телеги, сложили в него жерди и кое- как закрепили их, чтобы они не выпадали по дороге.

У края поля Али остановил коня.

– Здесь будем разгружать?

– Да. С этим я сам справлюсь, а ты иди и позови Джабраила и Ахсарбека.

Вчетвером мы приступили к работе, и к полудню навес был готов. В землю в два ряда вкопали шесть стоек, скрепили их прогонами, а поперек прибили шесты, да накидали ветви. Пока мы возились со стойками да шестами, Ахсарбек на берегу реки накосил сочного лопуха и бурьяна. Вилами закидали на ветви целые две телеги скошенной травы – и навес готов. Под палящим солнцем – отличное тенистое укрытие в голой степи. – Дай Бог здоровья тому, что додумался до подобного сооружения, – первой с добрыми пожеланиями пришла старая языкастая Губата. – А то разве можно считать перерывом то время, пока до деревьев у головного пройдешь берету, и обратно такое же расстояние – только ночи устанут и отдых боком выйдет.

– Все не разместятся в тени, но для старших место найдется. Девушкам можно и до головного пройти, а завтра сделаем пристройку к навесу, – пообещал Али.

– Всех благ вам, всех благ, – пожелала нам Губата.

К тому времени подвезли и обед: каждому – четверть буханки хлеба, да свежих огурцов до отвала с соседнего поля. Когда управились с обедом, женщины прилегли тут же под навесом. Девушки поленились идти до головного и с трудом расположились под укрытием. Расположились – не совсем верное слово, так как вынуждены лежать в два ряда голова к голове, а то, что тело ниже пояса под солнцем – это не в счет, лишь бы голову не припекало.

Мужской половине места не досталось, да и не нужно оно нам. Мы направились к заводи у излучины реки.

Когда дошли до реки, то первым разделся Джабраил. Долго раздеваться ему не пришлось: сшитые из мешковины штаны, да такую же куртку; ни трусов, ничего другого на нем нет; – вот и вся одежда; у матерчатых чувяков пятки сыромятной подошвы стерлись, больше пальцы ног тоже выглядывают наружу; во время прополки чувяки забиваются землей , так что пользы от них никакой. Стоит себе нагишом и ждет, когда остальные тоже разденутся.

Я младше всех, и поэтому сначала постеснялся раздеваться при старших, но смотреть со стороны на купающихся тоже не намерен.

– Джабраил, да чтоб он тебе в левый глаз воткнулся! Эта скалка сама у тебя выросла, или ты ее одолжил у Бибоевского осла?! – воскликнул Ахсарбек, развязывая шнурок английского ботинка. Он уставился на нечто и в самом деле устрашающее между ног Джабраила, а сам возится вслепую со шнурком – видимо, он запутался мертвым узлом. Что это он у тебя так низко отвис?

Слова Ахсарбека и меня заставили посмотреть в сторону Джабраила. Вот это да!

– Духота, вот и … – оправдываясь, прогундосил Джабраил.

– Не надо все сваливать на духоту. По-моему, ты нарочно рядом с Лизой выбрал себе участок, – шутит Ахсарбек.

А я думал, что кроме меня на это больше никто не обратил внимания. Ахсарбек все замечает.

Духоту, конечно, не надо сбрасывать со счетов, но еще – вот же проклятье – весь день перед ним дразняще, в такт ударам мотыги, вздрагивают широченные бедра Лизы; когда же она наклоняется вырвать с корнем сорняк, который растет у самого стебля капусты и который мотыгой срезать неудобно – это уже совсем невыносимо: подол платья задирается выше изгиба колен, и показывается дебелое, не тронутые загаром женские бедра, а уж что там выше, между бедер, и представить себе немыслимо, – Джабраил против воли зажмуривает глаза. ОН бы до обеда прополол свои четыре ряда, вот только нет сил опередить Лизу, и Джабраил чаще, чем это необходимо, передыхает, опираясь грудью о черенок мотыги. Кто знает, какие картины возникают перед его глазами, когда он, искоса поглядывая на крутые Лизины бедра и при этом заодно с бурьяном нечаянно срезая и капусту. И ведь Али тоже видит, на чьем ряду срезана капуста. От работы Джабраила мало проку, хорошо еще, что гнев Али: “За каждую срезанную капусту вычеркну по трудодню!” – быстро проходит. А Джабраилу и заботы мало: пусть вычеркивает хоть все трудодни – ими все равно особо не нажираешься.

Наконец Ахсарбек управился со шнурком. Он выждал, когда Джабраил направится к тому месту на берегу, откуда вниз головой прыгают в реку, вместе с корнем вырвал из земли подвернувшийся куст крапивы – как только она ему руку не обожгла? – и сзади подкрался к Джабраилу.

– Джабраил, берегись! – успел крикнуть я, но было поздно: увесистый букет крапивы обжег икры Джабраила.

– Я твою душу… – взревел тот. и опасаясь второго удара, оглядываясь назад, рванулся вперед.

Ахсарбек снова взмахнул крапивой, на этот раз нацелился на ягодницы, но не достал, с такой скоростью рванул Джабраил.

Вот бегут двое: впереди – совершенно голый Джабраил, за ним полуодетый Ахсарбек, одна нога босая, другая – в ботинке. К воде Джабраилу нельзя – дорогу туда перекрыл Ахсарбек. Одна надежда на спасение – навес; может, женщины защитят его. Вот и направился он туда; поминутно оглядываясь назад в высокое траве, – не настигает ли Ахсарбек? – несется к навесу. Когда он преодолел половину пути, одна из женщин заметила его, все поднялись с мест, заворожено смотрят на диковинное зрелище и катаются со смеху.

– Джабраил, ты что, последние остатки стыда потерял: куда тебя нагишом несет к женщинам?! – надрывает голос Губата. – Поворачивай назад!

Он рад бы и повернуть назад, но Ахсарбек след в след несется за ним: Джабраил выбивается из сил, стоило ему еле заметно сбавить скорость – и крапива второй раз обожгла его ноги.

– Ой! Да я твою… – он снова прибавил скорость, и Ахсарбек уже не может догнать его.

На широком поляне ему нет другого места спасения, кроме как среди женщин, и он устремился прямо к ним.

– Ахсарбек, проклятое ты создание! – Губата в отчаянии бьет себя по коленам. – Оставь его в покое, или у тебя в мозгу тоже лишь полторы извилины?

Когда женщины поняли, что Джабраил не намерен ни остановиться, ни свернуть в сторону, то все разом, будто услышав свист падающей немецкой бомбы, упали ничком голова к голове и даже глаза зажмурили; и только Губата осталась сидеть на месте, зайдясь в истерическом смехе и ударяя себя то по коленкам, то по груди.

Джабраил с такой скоростью пронесся между лежащими валетом женщинами, что если бы какая-нибудь из них в этот момент вздумала поднять голову, то наверняка осталось бы с шишкой на лбу от удара Джабраила маятника.

– Вот же проклятое создание, – давясь от смеха, произнесла Губата и погрозила кулаком Ахсарбеку: – Больше тебе нечем нас порадовать?

Ахсарбек остановился на почтительном расстоянии от женщин и скромно ответил:

– А над чем же еще вы посмеялись бы?

А Джабраил видимо, все еще не веря в свое избавление и оглядываясь назад, описал широкий крюк и направился к реке…

Давно произошел этот случай; с тех пор прошло сорок три или сорок четыре года.

Той же осенью Джабраилу сыграли свадьбу: жалко сироту, некому за ним присмотреть, пусть устроит свою жизнь, и, может, она у него наладится. Собрали, как говорится, с миру по нитке, и набралось на свадьбу.

Помню, накануне праздника Джеоргуба снег тогда выпал первый раз. После проводов Уастырджи резко похолодало. В морозный день никто из соседей не поленился съездить за невестой и прислужить гостям на свадьбе.

Ахсарбек вызвался быть шафером – в нужную минуту ровесник, да к тому же сосед, обязан помочь ближнему. Соблюдая традиции, Джабраил сидел в доме своего названного брата и ждал прибытия невесты. Мать Ахсарбека пошла распоряжаться к соседям: все надо сделать честь по чести. Не знаю, сколько времени терпел Джабраил в нетопленом доме, но под конец не выдержал.

Что-то долго приходится ждать сватов. В короткий зимний полдень они поехали на грузовом “форде” за невестой и до сих пор не вернулись: может, машина на полпути сломалась, а, может, заманкульцы, как и бывает в подобных случаях, не в меру щедро потчуют зильгинцев.

Джабраил несколько часов терпел в не отапливаемом помещении и наконец вышел на улицу. Чтобы хозяйская корова не ушла со двора, он снаружи закрыл калитку на щеколду и направился к себе домой, туда, где дразняще валит дым из трубы. От пронизывающего холода нет никакого спасения: мороз лезет под телогрейку, пробирается в худые арчита, колет пятки и щиплет за уши. Борта телогрейки быстро покрылись инеем от дыхания; нещадный мороз словно сверлом сверлит лоб под шапкой из облезлой заячьей шкуры.

Джабраил посмотрел через плетень на свой двор, а там никого не видно. Да и кому там что делать в такую стужу? Невесту еще не привезли, только дверь комнаты время от времени открывается, и тогда из печи виднеются горящие дрова – вот где желанное тепло! Дверь приоткрывают и тут же закрывают: из окон виднеется тусклый свет керосиновой лампы. Снова открылась дверь, и за чьим-то силуэтом опять показались горящие дрова в печи. Да пропади все пропадом! Чего ради он мерзнет на улице?

Прочь всякие обычаи и предрассудки – Джабраил вошел в теплый дом. Вот это блаженство! Хвала тому, кто изобрел огонь. Лучше умереть от жары, чем от холода. Возле печи хлопочут только три пожилые женщины, остальные шумят в большой комнате под звуки гармони: оттуда доносится то женский визг, то мужские голоса. Гости танцуют, по старому дубовому полу стучат начищенные ваксой да гусиным жиром кирзовые сапоги кавалеров и дамские туфли на каблуках.

Через приоткрытую дверь в сени валит едкий дым махорки да дешевых папирос, щекочет ноздри, но заглушать вкусный запах пирогов не может. Пироги уже не умещаются на столе – такого изобилия Джабраил в своем доме никогда не видел; еще днем с чердака сарая сняли дедовских плетень, подмели его, очистили от паутины, положили на полу и кладут на него по три пирога, скуповато помазанных топленым маслом.

Джабраил присел возле печи на корточках, разомлел от тепла, согрелся и расстегнул телогрейку. Женщины увлеченно о чем-то говорили у корыта с тестом и поначалу не заметили его, но тут бедовая Губата затопала на него ногами:

– Бесстыжее ты создание, Джабраил! Мы же тебя женим, так с какой же ты совестью посмел прийти туда, где находятся старушки?

– Обойдусь и без жены, – пробурчал Джабраил. — Дайте мне лучше вон тот пирог.

Крылатым выражением стали слова Джабраила, и сегодня eye его передразнивают ими.

Без скандалов, душа в душу прожил он с Маша. Большую часть жизни – если это можно назвать жизнью – они провели на колхозных полях в трудах да тяготах: то с мотыгой, то с вилами, то на току перелопачивая зерно, то с фермы вывозя навоз, то загружая в машины полные мешки (куда их везли – непонятно) – в проклятом колхозе все время найдется работа. Время шло своим чередом, казалось, ничто не нарушит его размеренный ход, но внезапно Маша скончалась, и на пороге старости Джабраил остался совершенно одиноким: ни печь некому затопить, ни еду некому приготовить. Сельчане не дали ему помереть с голоду: с кувда или поминок его всегда отправляли с приличным свертком. Кувд, свадьбу или поминки нельзя утаить; если не все село, то хотя бы полсела через глашатаев, знакомых или соседей узнает о событиях столь знаменательных. Меня всегда удивляло, как Джабраил узнает о тех застольях, о которых и всезнающие соседи-то не всегда узнают? До полудня он не выходит со двора, никто ему ничего не сообщает, но как только люди собираются сесть за стол – тут он и появляется. На кувде или свадьбе искренне радуются его приходу, на поминках же хозяин дома обязательно напомнит афсинам: “Джабраила не забудьте”.

От периодического недоедания, во время застолий он стал быстро хмелеть. Встречая его идущим по улице навеселе, прохожие шутливо спрашивают:

– Где это ты, Джабраил, приложился к рюмке?

– Там, – неопределенно махает рукой в сторону околицы. Как ни старайся узнать, как ни допытывайся – имя угостившего он ни за что не раскроет. Угощают не только на торжествах. Когда его видят проходящим по улице, то кто- нибудь обязательно пригласит зайти в дом?

– Заходи, Джабраил, пропусти стакан теплой араки.

Ради милосердия…

Как же тогда ему было не прийти на свадьбу Акко, если о ней узнало все село: интересно, как выглядит невеста, которую жених ждал целых пятьдесят два года:

– Где ты задержался, Джабраил? – спросил его Батраз, когда он медленно подошел к ним: будто на каждом шагу бросает зерна во вспаханную землю и утрамбовывает их носком сапога, чтобы они лучше взошли, – подошел к нам. – Все давно в сборе.

– Картошку копал и вот…

До конца он не договорил, да и нет нужды вдаваться с подробности, с полуфразы же ясно, что был занят по хозяйству. Его давняя привычка: пока не заговоришь с ним, слова от него не услышишь.

Постарел Джабраил, постарел, и это чувствуется не только по походке, но и по всей его внешности: ссутулился, лицо сморщилось, растительность на щеках покрылась инеем. Прежними остались только синие-пресиние, будто летнее небо после грозы, глаза.

Может долго смотреть в одну и ту же точку, и при этом веки ни разу не моргнут. Горбинка на носу поднялась выше прежнего, а конец его вовсе вытянулся. “Джабраил, нос у тебя будто пес смотрит с обрыва вниз”, – подшучивает над ним. Любой, кто впервые видит его нос, непременно задается вопросом: неужели такая горбинка от природы? Скорей всего внутри установлена дужка из стальной проволоки или упругой ветки орешника, которая и выпирает наружу. От своего горбатого шнобеля он порой испытывает и неудобства. Когда люди стали жить побогаче и, стараясь не отстать друг от друга, начали и на застольях вместо одного граненого стакана на нескольких ставить перед каждым миниатюрные рюмочки, то поначалу для Джабраила чувством стали настоящей пыткой особенно узкие высокие бокалы: нос мешал ему, и содержимое бокала попадало не столько в горло, сколько пропивалось на подбородок да грудь. И так – один раз, второй, третий. Тогда он взял, да и начал носить свой граненый двухсотграммовый растровом – стакан в кармане. Поначалу над ним подтрунивали.

– Что же это ты, Джабраил, пьешь двухсотграммовым стаканом, или хочешь причинить хозяевам дома побольше ущерба?

– Да нос мне мешает, вот и… – смущенно оправдывался он.

Возводить на него напраслину будет грешно: полный стакан он никогда не пил – только половину. Если же виночерпий по ошибке или шутки ради наполнял его посудину, то одну половину он пил за один тост, а вторую – за следующий.

Кто не видел сам, те услышали о его стакане от других, и перестали подтрунивать над ним.

– Ей-Богу, Джабраил, второго такого зловредного мужика, как ты, трудно сыскать, – шутит Батраз. – Как только в каком- нибудь конце села раздается шелест сита, ты его моментально слышишь, а сам не собираешься играть свадьбу.

Джабраил сконфузился, словно тринадцатилетний мальчишка, и что-то тихо пробурчал.

– Ты не спроста зачастил в Хумалаг, – продолжает шутить Батраз.

Лицо Джабраила покраснело – видимо, и в самом деле за ним что-то водится; отвернулся в сторону и пригрозил:

– Посмотришь, что с тобой будет…

– Видали наглеца! – удивляется Батраз. – Он еще и угрожает мне. Если бы не ты, то я может, кем-нибудь и стал бы. Из-за тебя мне пришлось бросить учебу.

В первом классе Джабраил просидел только два года, и намеревали еще один год. С помощью учителей хотел окончить два класса, но этим планам не суждено было сбыться. Третья весна застала его во втором классе, окончить который он не успел.

Батраз тоже догнал его во втором классе. Мама Батраза еще в начале учебного года попросила учительницу Залику: “Пожалуйста, посади сына возле печи, а то он весь прошлый год так и не смог согреться”. В первый день Батраз пришел в школу раньше всех. Когда учащихся привели в класс, в котором им предстояло учиться, то дети бросились занимать последние парты – глупые создания, забыли о предстоящей зиме. Батраз же поспешил занять место возле печи, даже помощь Залики ему не понадобилась. Зимой дети свои коченевшие пальчики отогревали дыханием, Батразу же от жары приходилось расстегивать ватник.

Солнце начинает греть сильнее, и хотя по ночам морозы не слабеют, но к полудню сосульки начинают таять: наступает пора талых вод. Когда теплые лучи солнца заглянули в окно и коснулись парт крайнего к стене ряда, глаза Джабраила, уставленные в книгу, незаметно закрылись. Учительница читает сказку про Волка и Лисицу, по ходу чтения задает вопросы то одному, то другому ученику, выслушивает ответы и продолжает чтение. Джабраилу надоела сказка, которую он слышал и в прошлом и в позапрошлом году. Веки отяжелели, и нет никаких сил поднять их. Спина коричневого пальто сидящей на передней парте Любы превратил в небесный простор; Джабраил распрямил плечи, взмахнул руками, словно коршун крыльями, и – вот же чудеса! – оторвался от земли и взлетел ввысь. Взмахнул сильнее – взлетел выше, слабее – снизился. Сильнее взмах – и опять взлет; парит свободно, плавно, будто знойный июльский полдень плавает в водах Камбилеевки: позади осталось постылая школа, дальше – сад Зали; деревья в самом цвету, белые тона чередуются с розоватым; было бы время фруктов – он бы непременно сел на верхушку ближний к дому яблони, на котором растут фунтовые плоды; сначала утолил бы голод, а потом нарвал бы целую пазуху самых красных и крупных; яблоки приятно холодили бы живот, но смог бы он взлететь с полной пазухой, не рассыпятся ли яблоки? Ладно, если уж он набрал целую пазуху, и за это время из хозяев сада или соседей его никто не заметил, то необязательно взлетать – можно будет выбраться и через лаз в плетене; не стоит жалеть, что фруктовое лето еще не наступило – главное взлететь в первый раз, а там можно будет взлетать когда захочешь; это то же самое, что и плавание – он не думал, что когда-нибудь научится плавать и, барахтаясь у берега, сгорал бы от зависти к другим, но в прошлом году он неожиданно для себя поплыл; и ничего сложного в этом не оказалось: заберись выше пояса в воду, наберись смелости, упади плашмя, оторви ноги от каменистого дна и начинай быстро грести руками и ногами, и река сама тебя подхватит-понесет; то же самое и полет, даже еще легче, от плавания человек устает, а полет даже не чувствуется – время от времени лениво взмахиваешь руками-крыльями, вот и все; позади остался сад Зали; у бригадного двора ребята гоняют мяч, один из них заметил его и удивленно накричал: “Посмотрите! Посмотрите: Джабраил летает!” Они забыли про мяч и, разинув рты, смотрят на него. Джабраил хорошо знает их привычки, поэтому заблаговременно сделал несколько мощных взмахов и успел набрать высоту: запущенные пацанами камни да палки со свистом проносятся внизу. Зря стараются: Джабраила так же трудно достичь палкой, как и летящую ворону. Шумная орава осталась позади. А вот мельница Фидаровых, слышится приглушенный рокот ее жерновов: “кырру-мырру”, за плотиной мельницы на сочной весенней траве улеглось стадо коров и жует полуденную жвачку. Пастух Тимошка кричит Джабраилу, размахивая увесистой палкой: “Не подлетай, а то стадо испугается, разбежится и я его до ночи не смогу собрать. Подальше, подальше!” Пожалел его Джабраил и свернул в сторону. А дальше куда ему лететь – к себе домой или в Хумалаг, к материнской родне? Вот они удивятся, когда он не в ворота постучит, а сверху спустится прямо во двор к ним.

“Кырру-мырру”, – монотонно шумят мельничные жернова.

– Кырру-мырру, – вторит им Джабраил.

– Приехали, просыпайся, Кырру, – с соседнего ряда протянулся Додтан и уколол его булавкой в самое больное место локтя.

Джабраил спросонья вскочил, перепрыгивая через головы учеников с парты на парту, добрался до Батраза – это от него пошла дразнящая кличка Кырру, – занес ногу и со всех сил задубевшим чувяком так врезал ему в ухо, что стриженая голова малышки с треском стукнулась о стенку печи, и он без сознания упал на парту. Кругом поднялся визг и крик, Залика в растерянности смотрит на происходящее, а Джабраил тем временем выбежал из класса, и с тех пор нога его в школьный двор больше не ступала.

– Так ты мне еще и угрожаешь? – Батраз вспомнил давнишний удар в ухо задубевшим чувяком Джабраила, посыпавшиеся из глаз искры и свой обморок. – Хочешь насовсем доубить меня?

Джабраил ничего не ответил: все равно этот дубина ничего не поймет. Прошло около пятидесяти лет с тех пор, как его нарекли Кырру, и эта кличка не забыта людьми и поныне. Да и за Батразом в свое время тоже закрепилось не менее обидное прозвище Бахмой1(1 Бахмой – скотоложец), видимо, вполне заслуженно, но так его уже никто не зовет – люди то ли забыли прозвище, то ли не решаются так называть отца многочисленного потомства.

А оно и в самом деле будет видно. Одни грешили лошадьми, другие – с козами, третьи – с телятами. А ведь рано или поздно всем придется умереть, и тогда на том свете на всеобщее посмеяние навстречу к одним выйдут мычащие телочки, к другим – бесхозные ослицы с окраины села, а к третьим – блеющие голозадые козы. Эх вы, джигиты! То ли дело Джабраил: ни в чем подобном его нельзя уличить или осмеять. Навстречу ему, улыбаясь, выйдет Маса в легком однотомном платье, которое при жизни ей не довелось носить, но которое после смерти пожертвовала сердобольная соседка и в которое обрядили покойницу; в капроновых чулках, мягких туфлях на низком каблуке, шелковом платке, помытая, причесанная и с аккуратно заплетенной косой.

Те из приглашенных, кому велели быть сватами, группами и по одиночке проходят мимо нас во двор, а мы втроем стоим у ворот. Джабраил никогда не отличался особой разговорчивостью; пока с ним не заговоришь – слова от него не услышишь. Но если увидит кто-нибудь из тех, к кому он питает неприязнь – вот как к Батразу – то на расстоянии пробурчит на него, лицо его принимает брезгливое выражение, один только вид недруга огорчает его.

Вот со своей тростью быстро идет Мысе. Судя по походке, ему никак нельзя дать восемьдесят. Ни на одно торжество не ленится идти, да и о какой лени может идти речь, если с домашними и огородными делами он справляется лучше своих детей и внуков. Стройный, подтянутый – в коричневой каракулевой шапке поверх галифе – офицерская гимнастерка, пояс перетянут широким кожаным ремнем, начищенным кремом сапоги блестят, кончики усов загнуты кверху. Никому он не мешает, однако многие его не любят. Спросите – почему? Да потому, что в нем живет купеческая жила. Ну и что? Лучше бы последовали его примеру. Называть его купцом не совсем правильно, потому что все, чем он торгует – клубника, помидоры, чеснок, веники – это плоды его собственного труда. В отличие от многих он не живет на одну скудную пенсию и не ждет помощи от детей.

– Посмотрите на Мысе, как бодро шагает, перепрыгивая через свою трость, отвлекся Батраз от шутливых укоров Джабраила. – А я думал, что он на свадьбы да кувды больше не ходок.

– Ты всегда в разъездах по всей стране и многого не знаешь, а мы видим его на всех пирах да похоронах.

Мои слова Батраз, видимо, воспринял как укор и промолчал, зато Джабраил громко пробурчал:

– Говноед он, говноед!

– Постыдись, Джабраил. Разве старого человека можно так обзывать?

– Я неспроста его обзываю.

Он не врет. Огороды Мысе и Джабраила граничат друг с другом. Несколько лет тому назад на второй день после Пасхи Джабраил поднялся рано утром (даже птицы еще не покинули гнезда) – перед выходом на колхозное поле решил закончить посадку кукурузы в огороде. Вышел с чашкой замоченной кукурузы и лопатой. Думал, что во всем селе раньше него никто не встал. Куда там! Мысе давно уже на ногах. Он, словно муравей, с ранней весны и до поздней осени все время копается в земле. Кто рано встает, тому, говорят, Бог дает. Постой, постой, чем это он занят? Никак решил спозаранку переставить туалет на новое место. Джабраил как вышел в огород, так и застыл в калитке, наблюдая за соседом.

Мысе зашел в туалет с закрепленным на палке алюминиевым черпаком и помойным ведром, некоторое время задержался там, вышел с полным ведром и направился к грядкам возле сарая. Джабраил видит кучки вскопанной почвы: лунки для рассады, видимо, вскопаны с вечера. Так оно и есть. Мысе прошел вдоль рядов лунок и положил в них по черпаку из ведра. Снова зашел в туалет с ведром и опять вынес его полным, обошел ямки, накладывая в них черпаком. Джабраил уставился на невиданное чудо и забыв про свою работу, стоит неподвижно с чашкой кукурузы и лопатой.

Выгрузив восемь ведер, Мысе зашел во двор и вскоре вернулся с тазом, полным помидорной рассады, снова обошел лунки, бросая в каждый по саженцу. Затем приступил к посадке. Возле каждой ямки присаживается на корточках, одной рукой держит саженец, другой основательно прикрывает его корни почвой, а напоследок двумя руками присыпает землю. Когда посадил первый ряд, то поднялся и, как только оглядел свой труд, заметил Джабраила. Интересно: он только сейчас вышел в огород или давно наблюдает за ним? Видел сосед с самого начала, чем он занимался или нет? Не должен бы видеть, потому что полные ведра он выносил полчаса назад, так неужели тот столько времени наблюдает за ним? А если он не видел, то почему так удивленно смотрит на него?

Джабраил положил конец его сомнениям:

– Эх ты, говноед! говноед ты, говноед!

– Молчи, дерьмо, – огрызнулся Мысе. – Не сам же буду есть! На продажу их сажаю, дурак! – начал оправдываться старик.

Стыда не оберешься, если этот полудурок растрезвонит об увиденном.

Но Джабраил больше и не взглянул на него, а пошел на середину огорода и принялся за работу. С тех пор он возненавидел Мысе. Да и как его не возненавидеть, если с самого детства Джабраил обожал помидоры. После увиденного в огороде Мысе, он ни в одном доме больше не прикоснулся к помидорам и больше никогда их не купил. Каждый год он ждет, когда они поспеют в собственном огороде, а поспевают они в конце лета и начале осени, то есть тогда, когда помидоры многим уже приедаются. А что ему еще остается делать. Кроме своего огорода он иногда заходит на помидорный участок колхоза, и если сторожа бывают в настроении, то разрешают ему набрать полные карманы.

– Вы на свадьбу пришли или для того, чтобы стоять на улице? – подошел к нам хозяин дома с упреками.

– Я вот давно не видел Джабраила и не могу нарадоваться встрече. Вспоминают с Батразом свое детство, рассказывают занятные вещи.

– Заходите, заходите в дом, люди уже расселись, и будет неудобно заново пересаживать их.

– Ну если нас ждут, Джабраил, тогда пойдем и сядем рядом, – я взял его за локоть.

Но он вырвал руку:

– Нет, сидеть за свадебным столом мне не положено.

– Почему так?

– Я в трауре: скончалась жена моего дяди, – тыльной стороной ладони он провел по небритой щеке.

Надо было сразу обратить внимание на его щетину, но небритым его можно увидеть часто, так что попробуй разобрать – он в трауре или небрит из-за лени?

Главная забота людей – погоня за деньгами, даже по сыну, брату и родителю уже не носят траур, а Джабраил вон по какой дальней родне держит – жена дяди. Да и по ком ему еще держать траур, если за всю свою сиротскую жизнь он только от нее знал ласку и заботу. Кроме траура нечем отплатить ей ее добрые дела. Его тетя всю жизнь стремилась к благотворительности, а племянник старается купить себе дорогу в рай.

А еще говорят – глупец. Зря, совершенно зря люди всю жизнь называют его глупцом.

* Древо жизни. Изд. “ИР”. Владикавказ, 2002.