Повесть
Перевод с осетинского Г. Тедеева
– Не будь я сын своего отца, если позволю детям умереть от голода, – застонал Быдыго, прислушиваясь к тому, что происходило в дальней комнате: там жена уже битый час пыталась уложить детей, ошалевших от голодухи и потому обидчивых, всегда готовых заплакать.
Пожалуй, подумал Быдыго, и досадовать на них нельзя – давно уже не наедались досыта и неизвестно, когда наедятся – до урожая, ох, как еще далеко. Голодному ребенку не втолкуешь, что нет хлеба, он знает только, что его надо накормить. Каково же, однако, их матери! Она хоть и не говорит ничего, а вон как извелась с ними. Срывается уже, не выдерживает, с бранью накидывается на них. А затем втихомолку плачет, казнит себя. Но Быдыго она ни разу не упрекнула. Видит, что у других то же самое. А Быдыго почему- то все кажется, будто она молча осуждает его. “Ты ведь мужчина, кормилец, – слышится ему, – ты – отец! Как же ты можешь смотреть на мучения своих детей, почему не придумаешь что-нибудь?”
Рая, старшая из детей, понятливее других – в школу уже пошла. Она успокаивается первой, делает вид, что верит матери, когда та обещает, что завтра будет лучше, хотя надеяться, в общем-то, не на что. И крепка же ты, однако, мать, если можешь смотреть в черные ожидающие глазища дочери!
Вот и сегодня на ужин – только мятая молодая крапива, приправленная солью. Как им уснуть после этого? И корова что- то подводит – никак не отелится. Хотя, если и отелится, что с того толку, еще не скоро отъестся, не раньше, чем появится трава. Да и тогда не сразу придет в себя: с осени сельское стадо гложет лишь голые кукурузные стебли, так что тощая, со впалыми боками корова – не видать бы ее! – возвращается домой безнадежно мыча. А телку пришлось продать еще зимой, в самую стужу. На вырученные деньги продержались порядочно. Сейчас Быдыго даже представить себе не может, как бы выкручивались они, не будь этих денег. И теперь выходит, что никак не уберечь в целости эти неприкосновенные – на непредвиденный случай – две с половиной тысячи.
Бесшумно открылась дверь и, словно тень скользнула, в комнату вошла Кудзиан, жена Быдыго. Чтобы не разбудить мужа, – она уверена, что Быдыго спит, – оставляет восьми линейную лампу в коридоре. Жидкий свет сочится в распахнутую дверь. Кудзиан шарит в шкафу, на одной полке, на другой – ищет что- то.
– Уложила детей? – спрашивает Быдыго.
– Разве ты не спишь? – быстро оборачивается Кудзиан. – Я хотела взять твое исподнее – замочить. – Она выходит и тут же возвращается обратно, но уже с лампой. – Купила три куска мыла у Сакинат. Ей запретили торговать на базаре. И теперь она ходит по селу с корзиной.
– Да пусть сгинет ее мыло! Посмотри, какая от него вонища! Не лучше ли было с золой прополоскать?
– Что мне – пойти теперь золу у людей просить? Мы-то сами, ты же знаешь, неделю уже не топили.
– Те деньги не трогай.
– Я и не трогаю. Заплатила из остатка твоей получки.
– Лучше бы ты купила детям кукурузной крупы на кашу.
– А это ты уж оставь. Я сама разберусь, что покупать. Это – женское дело.
Быдыго, конечно, знает и сам, что покупки – женское дело, как знает и то, сколько осталось от тех – за телку – денег. Но все же спрашивает:
– Сколько там еще?
– Сколько и было – две с половиной, – с силой задвигая нижний ящик, ответила Кудзиан.
– Думаю в воскресенье сходить на базар. Хоть пуд кукурузы куплю. Может, на большом базаре она будет дешевле. – А не купить ли вместо этих отдельных пудов сколько получится? На все деньги.
– Неплохо, пожалуй, но если в доме не припасена хотя бы копейка, чтобы было, на что оглядываться…
– Не лучше ли смотреть вперед, чем оглядываться назад? – перебила мужа Кудзиан. – До урожая ведь цена на кукурузу будет только расти. Не надейся, что подешевеет. Или не веришь, что будет хуже?
– Да оборонит нас Бог! – испуганно проговорил Быдыго. Жена больше ничего не сказала. Взяла лампу и, подхватив белье подмышку, закрыла за собой дверь.
А ведь верно она говорит, оставшись один, думал Быдыго. Кто знает, что случится до лета. Сами-то как-нибудь выдержим, но каково придется детям в длинные летние дни. Вот и с выдачей хлеба по талонам тоже что-то неладное творится. В марте сколько раз не давали? Пять или шесть? Сделали бы так – не взял свою долю, получай на второй день вдвое. Гм… Бедняк мечтой богат, усмехнулся Быдыго. Но права, конечно, Кудзиан – надо купить кукурузы, дешевле она не станет. Но, с другой стороны, сколько ни купишь – все съедят. Что ж, пусть. Дети ведь будут есть. Верно говорит Кудзиан, но как не оставить хоть самую малость на черный день. Чего не бывает… Вскоре он уснул.
Ночь под воскресенье Быдыго работал – так получилось со сменой. Поэтому, вернувшись домой, даже не стал отдыхать – переоделся и тотчас отправился на базар.
Как и в прошлое воскресенье, литровая банка кукурузы стоила тридцать рублей. Эх, сокрушался Быдыго, надо было еще зимой, когда за банку просили двадцатку, купить кукурузу на все деньги, полученные за телку. Правда, она уже кончилась бы. Нет ничего хуже, Быдыго даже покачал головой, чем порожние сусеки в доме. Пусть у врата твоего будет пусто. А вообще-то – что лукавить с собой! – рано или поздно кончится и то, что купится сегодня.
В надежде на более дешевую цену Быдыго прошелся вдоль хлебного ряда – туда, затем обратно. Цена была одна: что на местную белую, что на канадскую, что на желтую. Договорились, наверное, догадывался Быдыго. И на пятак не уступят. Но почему, собственно, должны уступать – покупателей вон сколько! Было бы что продавать…
А это что? Картошка? Нет, не похоже. Забыл, что ли, какая бывает картошка, укорил себя Быдыго и тут же ахнул: “Это же земляная груша! В помятой медной миске с верхом – кило или кило с небольшим.
– Сколько просишь?
– Червонец, – протяжно ответила болезненная, средних лет женщина.
Все тот же червонец! Нет, кажется, ничего уже такого, что стоило бы меньше червонца.
– Как червонец?! – возмутился кто-то за спиной Быдыго. – Это же всего-навсего земляная груша!
Быдыго узнал по голосу торговку мылом Сакинат. Эта не пропустит ни маленького ежедневного базара возле станции, ни воскресного, большого.
Хозяйка земляных груш обиделась:
– Ну и что, что земляная груша? Я уже не говорю о том, что их надо выкопать и собрать. Но если бы ты попробовала хоть раз по вспаханному полю прикатить полную тачку из Цалыка, то червонец показался бы тебе мелочью. А ведь сама за кусок вонючего мыла дерешь восемь червонцев!
– Я, кажется, не просила тебя покупать у меня было.
– Оставь! Я тоже не навязываюсь тебе со своими земляными грушами…
Интересно, подумал Быдыго, не спуская глаз с земляных груш, создал ли Бог вторую такую, как Сакинат? Везде встрянет, каждого заденет. Болезнь это или характер?
Желтая кукуруза во все времена только на корм шла. Но которая из белых сортов лучше – канадская или наша, осетинская? Мать, помнится, считала незаменимой для солода и толокна именно канадку. Но солод не скоро еще понадобится. А толокно – что за еда? Нет, все же на чурек наша осетинская лучше – плотная, с особым духом, сытная. А каша из нее даже без молока хороша. Однако, спохватился Быдыго, довольно ходить. Чем так шляться, лучше ноги поберечь. А если уж просят тридцатку, не жди, что скостят хоть копейку. Хорошо уже то, что есть, что купить. И поэтому, пока базар не разъехался, надо поискать знакомого с повозкой, чтобы подбросил с кукурузой домой.
Быдыго подошел к повозкам и опять увидел Сакинат. Она с каким-то густоусым парнем перетаскивала тяжелый, плотно завязанный чувал. Ну и баба, подумал Быдыго. Оседлает кого хочешь. Вот и сейчас – парень, изнемогая под градом слов, всем своим видом показывает: ну, видишь же, надрываюсь, не достаточно ли тебе, чего донимаешь своим стрекотом!
– Кое-кто берет их даже для еды, – говорит Сакинат громко, имея в виду земляные груши. – А я для поросят взяла. Прямо по цене золота. У них, бедных, от барды понос… – долетает до Быдыго обрывок фразы.
Наверное, за полцены выторговала у той болезненной женщины, раздраженно думает Быдыго.
Постой-ка, постой, вдруг останавливается он, в Цалыке ведь полно этой земляной груши! Только и надо, что приложить руки. А я ведь не хромой и руки у меня целы. И времени у меня. – слава Богу. Этим и хороша работа на железной дороге: отработаешь свои двенадцать часов и гуляй сутки. А то и двое суток, если выпадет работать в ночную смену. Да, но из Беслана в Цалык как?.. Пешком? Допустим. Но с одолженной у кого-нибудь тележкой? Гм. Что ж, один раз и тележку можно одолжить, даже два раза. А потом? А… а не набраться ли духу и – отказаться от покупки этих черных пудов кукурузы? Ну, сколько на них протянем? А если купить тележку, то это ведь вещь не на один день. Из Цалыка буду клубни привозить, а продавать – пусть Кудзиан продает. Не беда, если когда и не продаст. Чем не корм для коровы? Да и для детей поначалу это будет лакомством. Ай-да Сакинат! Напрасно я ругал тебя: если бы не ты, ни за что бы мне не додуматься до такого!
Быдыго прошел к скотному ряду. Исхудалые, тощие коровы, телята и овцы стояли понуро, будто у них уже недоставало сил даже мычать и блеять. Другое дело эти неназываемые1(1 Свиньи, называть которых по имени мусульманам запрещено). Их требовательный визг, тонкий или, наоборот, хриплый и басовитый, кажется просто голосом всего скотного ряда.
Быдыго остановился возле тощего, но весьма даже бодро выглядевшего ишака, впряженного в старую тележку. Неказист ишачок, а словно вызов бросает всем вокруг – наплевать, мол, мне на все ваши волнения, потому что я чувствую дух репейника. Вам это не дано, у вас скверный нюх, а я среди миллиона запахов чую – зашевелился репейный корешок в земле! Не сегодня-завтра вылезет росток, и тогда вы как хотите, а я не пропаду…
Взыграло, видать, от этой мысли сердце длинноухого, переступил он на месте, вздохнул во всю ишачью грудь и уже и шею вытянул, чтобы прокричать свое торжествующее “ио-ио-ио- ио-о!”, но именно в эту минуту хозяин ткнул ему кнутовищем в брюхо. Животное поперхнулось и вынуждено было недовольно зафыркать, а потом и чихнуть.
– А, чтоб тебя волки сожрали!
Быдыго остановился возле хозяина, только что облегчившего душу этой не столько злобной, сколько привычной бранью, и начал его разглядывать. На голову обладателя бодрого ишака была напялена старая, армейского образца, цигейковая ушанка, одно ухо которой свисало и болталось, а другое, вправленное в борт ушанки, показывало, что тот, кто ее носил, еще не до конца забыл такие понятия, как аккуратность и опрятность. Между указательным и средним пальцем у него торчала толстая самокрутка, распространявшая такое зловоние, что оно перебивало все остальные ароматы скотного ряда.
– Продаешь длинноухого?
– Это слишком достойный друг, чтобы его продавать, – глядя куда-то поверх плеча Быдыго, ответил хозяин ишака.
– Я, между прочим, серьезно спрашиваю.
– А если серьезно, то ты должен знать, зачем скотину пригоняют на базар, – владелец ишака повернул к Быдыго невинные васильковые глаза и осуждающе пожал плечами. – Чего спрашивать!..
– Но ты ведь мог и привезти что-нибудь на базар.
– Нет, не мог. В доме у меня давно уже пусто, там уже нечего брать. Правда, есть еще у меня жена, но она даже при моей непривередливости кажется чересчур подержанной. Ты и дырявого пятака не дашь за нее.
– Тогда назови окончательную цену.
– Жены или ишака?
– Ей-Богу, у тебя много времени.
– Да и у тебя, по-моему, не такая должность, чтобы время секундами считать.
“Что ты затеял, Быдыго, разума лишился или решил вынуть кусок из горла своих детей? – подумал Быдыго и тут же начал оправдываться: – Но я же как раз о них думаю. Не для себя же беру ишака, не лакомиться им собираюсь в конце концов…” – Назови окончательную цену.
– Три.
– Три?! – В глазах у Быдыго потемнело. – Ты что! За три тысячи две воловьих упряжки можно купить!
– Точно. При царе Николае можно было.
– Три – это чересчур.
– Сейчас меньше чем за три даже козу не продают. Точно. – Скости немного.
– Скости, говоришь? Да ты посмотри – вон какой ишачище – красавец!
– Что смотреть – ишак, как ишак. Не девушка же на выданье.
– Девушка на выданье возле моего Яшки – просто тьфу! Он у меня что в гору, что с горы – скачет одинаково. Даром что ли у него пять ног№ Кроме того, он даже не знает, что значит упрямиться.
– Двух бы хватило.
– Ты про ноги? – удивился хозяин ишака.
– Нет, я про деньги. Двух тысяч больше чем достаточно. И ударим по рукам.
В ответ владелец длинноухого товара сложил губы на манере пылающего страстью жеребца и даже слегка заржал в знак крайнего негодования.
– Да ты лучше скажи, – наконец посмотрел он на Быдыго, – чтобы я тебе Яшку просто так отдал. Давай не будем в прятки играть – окончательная цена две восемьсот. Точно.
– Две.
— Спасибо, друг, ты меня развеселил.
– Две с половиной.
– Обижаешь, ей-Богу.
Быдыго полез во внутренний карман пиджака и вынул кошелек.
– В нем, – он кивнул на кошелек, – две с половиной. И они твои. Вместе с кошельком.
Продавец, увидев деньги, задышал по жеребячьи, и в его васильковых глазах заполыхало синее пламя.
– Кошелек… – прохрипел он, не спуская глаз с рук Быдыго. – Кошелек… оставь себе… Но давай на всякий случай пересчитаем. Быстрей! – торопил он Быдыго, вперив взгляд в ассигнации. – Не капкан настораживаешь! – вдруг закричал он и, выхватив пачку денег. отправил ее за пазуху. – Не ворованный? – заколебался Быдыго, кивнув на ишака. – Обижаешь, хозяин, – вскинулся недавний владелец ишака. – Мои славные предки воровству не были обучены. И я – их достойный потомок – тоже. И, кроме того, с тебя какой спрос? Купил – и все!
– Грех ведь перед хозяином.
– Наивный ты, вижу, человек: ворованная скотина на базаре не продается – опознает ее не только хозяин, но даже его соседи. Так что никакого греха, уверяю тебя, потому что ишак – мой, родной мне, можно сказать, ишак, – с этими словами свежеиспеченный обладатель двух с половиной тысяч рублей обнимающим движением привлек было ишачью голову, но то ли огорченный предательством недавнего хозяина, то ли по какой другой причине ишак не дался, ясно дав понять, что не нуждается в подобных нежностях. – И, клянусь, не продал бы его ни за что, если бы не крайняя необходимость. Прости меня, Яшка! – всхлипнул он напоследок и, сунув кнут подмышку Быдыго, поспешно удалился.
Быдыго посмотрел ему вслед, потом, пожав плечами, сел в телегу. Яшка повернул голову и искоса, снизу вверх, глянул на нового хозяина и не то застонал, не то длинно вздохнул. – Двигай, Яшка, – посоветовал ему Быдыго и тоскливо подумал: “Однако ж достанется мне от Кудзиан. Вспомнит она и мертвых, и живых”.
Несколько мятых рублей, оставшихся у него, он употребил на гостинцы для детей, купив небольшие круглые хлебцы – наполовину из муки, наполовину из картошки. И поехал…
Быдыго открыл ворота и, опустив голову, словно уличенный в преступлении и не имеющий уже права войти в свой собственный двор, потянул ишака под уздцы.
В это время, услышав скрип ворот, откуда-то из-за дома, кажется из огорода – вышла Кудзиан. Она пораженно уставилась на мужа, стоявшего с опущенной головой, затем перевела взгляд на понурого тоже и, казалось, немало сконфуженного ишака, готового, однако, если понадобиться, разделить с хозяином всю ответственность. И вдруг Кудзиан сказала:
— А я ведь давно хотела попросить тебя об этом, да все не решалась.
Быдыго улыбнулся и, радостно подняв голову, посмотрел на жену, окруженную ничего не понимающими детьми…
В ту ночь Рая спала беспокойно – ведь предстояла обещанная отцом еще неделю назад поездка в неведомый Цалык. И хоть отец велел не говорить об этом другим детям, она все же не удержалась и похвасталась перед младшими, которые после этого ходили взбудораженные, все время обсуждая ожидаемое в нетерпении событие. Тем более, что сам Быдыго уже три раза съездил в этот Цалык, каждый раз возвращаясь оттуда с тремя мешками земляной груши, которую Кудзиан удачно продавала на базаре.
В Цалык! В Цалык
Быдыго и сам видел, как дети загорелись мыслью об этой поездке. И, пожалуй, он бы и взял их всех с собой – они вон какие легонькие! – но устанут же, разморит их весеннее солнце в голой степи, капризничать начнут, а это для Быдыго только дополнительные хлопоты. Да и не поднять их на рассвете, когда детский сон особенно крепок. Интересно, что они представляют себе, когда слышат это слово – “Цалык”? Поневоле позавидуешь, если нужда значит для них так мало. Как только Быдыго пошевелился и под ним заскрипела панцирная сетка, Рая соскочила со своей кроватки.
– Проснулась, дочка? – притворно удивился Быдыго. – В школу вроде бы рановато…
– Кто в воскресенье ходит в школу? – сказала девочка, протирая кулачками глаза.
– А ведь сегодня и вправду воскресенье! – усмехнулся Быдыго. – Что ж, тогда иди, умойся и позавтракай. А я пойду запрягать Яшку.
Быдыго расстелил свой ватник на сидение, положил на него мешки, и отец с дочерью устроились рядом, словно на скамейке. Голова девочки обмотана клетчатой материнской шалью, концы которой завязаны на груди и на спине.
Колеса громыхают на неровном, вымощенном булыжниками шоссе. Ни впереди, ни сзади нет ни пешего, ни машины, ни телеги. Яшка легко катит телегу, стуком и скрежетом колес о камни вспугивая рассветную тишину. Колеса грохочут, отец и дочь покачиваются, наклоняясь вместе то в одну сторону, то в другую, в зависимости от того, под каким колесом оказывается выбоина.
– Не отбила себе копчика, дочка? – улыбается Быдыго.
– Мне хорошо, папа.
– В самом деле?
Дочь поворачивается к отцу, в глазах ее светится благодарная улыбка.
– А не холодно?
– Мне хорошо, папа.
Переехали железную дорогу под нацеленным в небо полосатым шлагбаумом возле кирпичной будки, похожей на игрушечный домик. Оттуда выходит женщина в железнодорожной форме.
– Куда, Быдыго, так рано везешь свою красавицу? – удивляется она.
– Пусть посмотрит на божий мир, Томиан.
– А как тебе удалось поднять ее в такую рань?
– Что ты, Томиан, она сама меня разбудила.
– Самостоятельная, значит. А не породниться ли нам?
– Если твой сыночек в это время еще дрыхнет, то зачем нам такой зять-лежебока?
– Как хочешь, Быдыго, – улыбается хозяйка будки, похожей на игрушечный домик.
Свернули на грунтовку. Ишак перебирает своими тонкими ногами и то медленней, то быстрей семенит по проселку, вьющемуся вдоль шоссе. На бескрайнем поле ни души. Только иногда сзади доносится гул мотора, после чего мимо, гремя бортами, пролетает грузовик. И тогда ишак вытягивает длинную морду и ревет, будто шоферу выговаривает за обгон, затем ускоряет шаг, словно стыдится своей – по сравнению с машинами – тихоходности.
На окраине Зилги дорога лезет вверх по склону вдоль кладбища. И странно – голые еще кладбищенские деревья сплошь обвешаны кусками черного угля.
– Папа, смотри-ка, что это? – удивляется дочь.
– Скворцы, моя курочка. Весну принесли. Теперь снега больше не будет. Они, наверное, этой ночью прилетели. Даже дупль себе еще не нашли.
– А как тогда будут жить без гнезд?
– Не беспокойся, будут у них гнезда. Отдохнут немного и начнут обустраиваться.
То ли взошедшему солнцу радовались, то ли звук колес их потревожил, но скворцы стали деловито перепархивать с ветки на ветку, однако не улетали. Яшка приветствовал птиц хриплым ревом и бодро побежал под уклон, в сторону села.
На углу одной из улиц Быдыго остановил Яшку.
– Наберем воды, – объяснил он дочке, слезая.
Рая тоже спрыгнула с телеги и стала осматриваться.
Внизу под небольшим обрывом со старой ивой – хрустальное озерцо. Рая подходит ближе и видит: на дне в нескольких местах бьются струйки, вода волнуется, шевеля пляшущие в прозрачных струйках песчинки. Из узкой горловины над краем родника свесилась серебряная нитка, питающая лужицу посреди усыпанной разноцветными голышами площадки. Быдыго опирается на камни и, опустив голову к самой воде, жадно и долго пьет. Затем поднимает голову, блаженно вздыхает и опять припадает к водной глади.
– Испей, моя курочка, зилгинской воды, – советует он дочери.
“Что в ней особенного, – думает девочка. – Вода и есть вода, не море ведь”. Но все же опускается на коленки, сует руку в воду и тут же отдергивает – холодная! Затем пробует на вкус и у нее стынут зубы. Она поднимается и смотрит на отца, который опять наклоняется к хрустальной поверхности. — Понравилась? – спрашивает отец, вставая.
Дочь согласно кивает головой и выбирается из впадины с родником. Но когда, глянув сверху вниз, неожиданно для себя видит, что озерцо окаймлено нежным изумрудом молоденькой травки, ей столь же неожиданно опять хочется воды из родника.
Она сбегает в лощинку, зачерпывает сложенными в пригоршню ладошками и пьет, после чего говорит отцу:
– Надо бы и Яшке попробовать.
– Яшка выпил дома сколько хотел. Яшку лучше угостить. Быдыго достает из кармана складной нож и отрезает ивовую ветку, свисавшую над зеркалом родника. Он почему-то нюхает разрез и значительно смотрит на вздувшиеся почки.
– Скоро, может быть, даже сегодня ива выгонит лист, – говорит Быдыго и протягивает ветку Яшке. Тот забрал ее в губы и задумчиво, с удовольствием, сжевал. Потом, шевельнув хвостом, просительно потянулся к хозяину.
– Довольно, Яшка, довольно. Ехать пора.
Отец и дочь сели и уже хотели тронуться с места, но в это время из дома на углу вышел сухопарый старик в войлочной шляпе, в выцветшей солдатской гимнастерке, заправленной в галифе без ремня. В одной руке он держал грабли, другой волок за собой вилы.
– Доброе утро, Гадзе! – крикнул Быдыго.
– Да будет на тебе благодать каждого, кому Бог пошлет добро в это утро! – неожиданно звонким голосом ответил старик. – А это чья с тобой красавица, Быдыго?
– На базаре купил.
Рае почему-то этот ответ не понравился, и она даже хотела сказать, что это не так вовсе, что не на базаре ее купили, а… Но не смогла – духу не хватило.
– В следующее воскресенье я тоже обязательно поеду на базар, – сказал старик, и его жесткие усы хитро зашевелились, резче обозначались морщины на щеках и шее.
– Садись, Гадзе, если ты в Цалык.
– Нет, спасибо. Я собрался выжечь бурьян вон там внизу. А то некрасиво.
Яшка тронулся, но пошел неохотно – видать, понравилась ему сочная ветка, так что он даже на ходу пытался посмотреть назад. Оглядывается и Рая. Чем больше удаляются они от родника, тем больше ей нравится этот дом на углу. Солнце уперло в его белые стены и красную черепичную крышу свои лучи, и от этого дом кажется воздушным и новым, светлым внутри и снаружи. Должно быть, думает Рая, в таком доме приятно жить. Утром он облит солнечным светом, а вечером в комнатах бродят, наверное, синие сумерки. Рая однажды видела уже такие сумерки, после захода солнца, когда дома еще не зажигали лампу – на улице еще не светила луна, а на небе зажглась только одна малюсенькая, как синяя искра, звезда. Рае почему-то захотелось жить именно в таком доме – под красной крышей и с белыми, как мел, стенами. Дом уже скрылся за деревьями, а Рая все еще думала о нем, пытаясь представить его внутри, но кроме мягкого и обильного света в ее воображении ничего не рисовалось.
Переехали по мосту через Камбилеевку и оказались на длинной улице, от которой свернули направо. Колеса загремели по деревянному настилу еще одного моста, перекинутого над цалыкским каналом, и через некоторое время, когда не стало видно Зилги, впереди открылось синее пространство, в котором вдали тонула зеленая гряда холмов.
Бежит Яшка вдоль канала. И, кажется, ему доставляет удовольствие и это солнечное утро с глубоким небом, и укутанная дорога, стелящаяся точно кожаный ремень, и топот собственных копыт по убитому грунту проселка вместе с маслянистым, на ухабах, стуком тележной оси в хорошо смазанных ступицах.
По обе стороны дороги – гладкое поле: ни куста, ни дерева на нем. Только кое-где торчат обломанные стебли кукурузы, столь обглоданные за зиму сельским стадом, что кажутся обломками бамбуковых удилищ, кем-то с неизвестной целью воткнутыми в землю. Зрелище безрадостное, даже не верится, что это поле когда-нибудь зазеленеет.
Но зато озимые зеленели, радуя сердце. Тоненькие изумрудные иголочки, поднявшиеся на три-четыре пальца, казались зеленым туманом, расползшимся по огромному пространству. Если присмотреться хорошо, то можно даже заметить, как время от времени эти иголочки, точно уже колосистые стебли, наклоняются от легкого дуновения утреннего ветерка. Даже смешно – они похожи на маленьких детей, играющих во взрослых.
– Слава тебе, Господи, – говорит Быдыго вслух. – Много у тебя чудес. И одариваешь щедро, и суров бываешь не в меру. Озимое поле незаметно уползло назад. Опять пошло поле с обглоданными, точно кость, кукурузными стеблями, между которыми не видно даже сухой былинки. Земля кажется вылизанной языками коров сельского стада.
Вдруг Быдыго повернул Яшку, направив его по двойному следу колес, который вел к черневшему среди поля участку с торчащими из земли темными стеблями в человеческий рост, верхушки которых были увенчаны серыми шляпками высохших цветов.
– Позавчера тоже здесь копал, – сообщил он и, спрыгнув, начал распрягать остановившегося Яшку. – Лучшего места не найдем.
– А в Цалык разве не поедем? – огорчается Рая.
– Мы… – кряхтит Быдыго в ответ, стягивая с Яшки хомут, – мы находимся в самой середине Цалыка.
Рая недоверчиво оглядывается вокруг. Целую неделю дома говорили про этот Цалык: “Если в Цалыке не уродится”… “Нельзя не поехать в Цалык”… Рая готовилась увидеть страну с дворцами и красивыми нарядными людьми на улицах, со сверкающими магазинами. А тут – только поле с обглоданными кукурузными стеблями и вот еще этими… Рая смотрит на торчащие из земли черные палки, на которых висят обрывки листьев, похожие на пересохшие старые тряпки. Нигде ни одной живой души. Только где-то далеко натужно тарахтит трактор. Нет, думает Рая, этого не может быть. Чудеса, которых она так ждала, должны случиться. Ну, не видно здесь дворцов и нарядно одетых людей, но в каком-то другом месте они все же не могут не быть. Надо, наверное, только отъехать подальше. Вон за те мягко зеленеющие холмы, тающие в синем воздухе.
Быдыго, сложив возле колеса седло и хомут, привязывают вожжами Яшку к тележке, затем достает лопату, отходит на несколько шагов и легко всаживает ее в основание одной из этих черных палок с высохшей шляпкой цветка. Вместе с палкой выворачивает ком земли, который, развалившись, обнажает несколько медно-красных клубней земляной груши.
– Ну-ка, моя курочка, – предлагает Быдыго, – полакомься…
Рая хватает клубень, вытирает и тотчас раздается смачный хруст. Быдыго тоже хрумкает и лицо у него становится задумчивым.
– Крупные клубни не вкусны, – поучает он дочь. – Они жилистые. Но и совсем мелкие тоже не годятся. В них – одна вода. Самые вкусные – это средние.
Быдыго копает, оставляя за собой необычно чистые и холодные клубни. Уже давно, видать, оттаяла земля, но прогреться не успела. Оттого и клубни холодные.
Рая наелась, но ей кажется, что самые вкусные земляные груши – это только что выкопанные. Она пробует одну, другую, убеждается, что это не так, и тогда начинает собирать.
– Смотри-ка, – удивляется Быдыго. – Не думал, что у меня такая помощница. Вон как быстро собираешь. Чего же тогда я ездил один?
Он откладывает лопату и помогает Рае – надевает горловину мешка на ведро, потом поднимает ведро и опрокидывает в мешок и тоже начинает собирать.
– Мелкие оставляй, – советует он дочери.
Уже семь ведер высыпали в мешок, но он настолько большой, что в него помещается и восьмое. Эти бурые чувалы такие емкие. Попробуй наполнить.
А солнце уже поднялось и даже припекает, так что хочется в тень. Рая развязывает концы шали и, стащив ее с себя, облегченно вздыхает. Быдыго тоже скидывает ватник и, наполнив ведро, ставит его перед ишаком.
– Это тебе, Яшка.
Яшка близоруко смотрит на земляные груши, потом осторожно подбирает одну губами и начинает хрумкать.
А Быдыго смотрит на вялые движения дочери и говорит:
– А ведь ты устала.
– Нет, папа, – говорит Рая.
Ей хочется спать, но признаться в этом стыдно, потому что тогда отец не возьмет ее с собой в следующий раз. А так возьмет, недаром ведь сказал, что она хорошая помощница.
– Я тебе сейчас, смотри-ка, постелю, – говорит Быдыго. – Дома у такой постели не будет.
Он расстелил ватник на дне телеги, разгладил его руками.
– Я хочу в тени спать, – говорит Рая. – Под телегой.
– Нельзя. Земля еще холодная. Простудишься. Но если хочешь, сделаем и тень.
Рая ложится на теплый ватник, и отец прикрывает ее шалью.
– Вот, пожалуйста, и тень тебе, – говорит Быдыго и закрепляет концы шали на бортах телеги, заслоняя дочь от солнца.
– А сам не хочешь спать? – зевает Рая.
– А что я тогда ночью буду делать? Я покопаю еще немного. А ты спи. Потом я тоже отдохну.
Быдыго отходит и берет лопату. Но вспоминает, что если Яшка по своему обыкновению закричит над ухом дочери, то сильно напугает ее. Он возвращается, отвязывает ишака и отводит его в сторону. Оглядывается, куда бы привязать Яшку, не находит ничего подходящего, и тогда стреноживает ишака поводом уздечки и только после этого начинает снова копать. Когда солнце перевалило за полдень, Раю разбудил неистовый рев Яшки. И она как-то сразу, даже еще не открыв глаза, вспомнила, где находится и почему-то подумала, что вот сейчас обязательно увидит что-нибудь интересное. Но вокруг все было так же, как и раньше. Ничего особенного. Ишак понуро стоял среди черных стеблей земляной груши. Отец сидел на мешке возле телеги и о чем-то думал. И по-прежнему где-то далеко все так же натужно тарахтел невидимый трактор. – Проснулась, дочка? И хорошо сделала – ехать пора: Яшка уже прокричал три часа. Мы ждем тебя. Мешки уже – видишь? – полные. Хочешь есть?
– Да, папа.
– Хорошо ты поспала на воздухе. Теперь пообедаем и – поедем.
Отец достал из ящичка телеги половину испеченного в золе чурека, четыре вареных картофеля и горсть серой крупной соли. Обед запили водой из фляжки и Быдыго стал запрягать ишака. Он уложил мешки в телегу и, оценивающе оглядев груз, что-то подправил и, наконец, скомандовал:
– Садись-ка, дочка…
Яшка вздохнул, напрягся и телега поползла, тяжело переваливаясь на кочках. Быдыго шел рядом.
– А ты почему не сядешь? – спросила Рая.
– Яшка сильный, но у него еще много будет дела. Так что побережем его.
Рая в ответ привстает и, опираясь о борт телеги, собирается спрыгнуть, но отец останавливает ее:
– Ты для Яшки не обуза. Сиди.
– Нет, папа, я тоже хочу пешком, – жалея Яшку, придумывает, снова намереваясь спрыгнуть.
– Хорошо, если так, – соглашается Быдыго. – Но прежде выберемся на проселок, а то ты занозишь себе ножки. Вон сколько колючек.
Рая поворачивает голову и смотрит на ноги отца. Тот понимает этот взгляд.
– На мне, видишь? – сапоги, – объясняет Быдыго и на ходу приподнимает то одну, то другую ногу.
А Яшке, кажется, эти три бурых мешка, едва уместившиеся в телеге, действительно нипочем. Он знает, что идет домой и не жалеет себя.
Уже показалась Зилга, разбежавшаяся белыми домами по косогору. Проехали вдоль канала, потом перебрались по мосту на другую сторону и сразу же оказались перед селением, так что Яшка даже растерялся от обилия улиц. Но Быдыго подтолкнул ишака и тот решительно направился в ближайший переулок.
И видит Рая – впереди, возвышаясь над домами и деревьями, вознесся минарет мечети, так что его вершина будто подпирает небо. И, заглядевшись на него, вздрагивает от грохота колес о камни шоссе, на которое они выезжают. Отец, замечает девочка, морщится от скрежета стальных шин, как от зубной боли.
– А к роднику не проедем? – спрашивает Рая.
– Непременно, – говорит Быдыго и улыбается. – Понравилась водичка?
Дочка тоже улыбается и кивает головой и тут же, раскрыв рот, изумленно таращит глаза – чудо, которого она ждала целый день, свершилось! Ивы вдоль края болотца, утром еще голые, оделись листвой и теперь стояли, окутанные прозрачно- зеленым облаком. Оно, это облачко, успело, кажется, прежде полежать на площадке возле родника, так похожей на прозрачный изумрудный коврик с неровными краями, кем-то тут расстеленный и позабытый. А под зазеленевшей ивой на лавке, почему-то утром не замеченной Раей, сидел Гадзе, прислонившись к стволу и закинув ногу на ногу.
– Вернулись? – приветственно поклонился он.
Девочка спрыгнула с телеги, сбежала к роднику и, опустившись на коленки, приникла к воде.
– И мне подай, – Быдыго поставил возле дочки фляжку, а сам присел рядом с Гадзе.
Рая быстро отвинтила колпачок и притопила забулькавшую посудину. Хотя споласкивать ее не было нужды, девочка все же поболтала в ней воду, а затем, вылив, снова сунула фляжку в родник.
– Быстрее, пить хочу! – поторопил ее отец и повернулся к Гадзе:: – По вкусу ей пришлась твоя вода. Еще за мечетью спрашивала, остановимся ли возле родника.
Усы старого Гадзе дрогнули – он улыбался.
– А и в самом деле, – сказал он довольный, – в Осетии второго такого источника уже не найдешь. Да ты сам знаешь – и по ту сторону, – Гадзе показал куда-то взглядом, – и по эту есть родники. Но разве их вода сравнится с этой!
– Но чем же объяснить? Земля, вроде, одна и та же – что там, что тут.
– Не знаю. Но ты посмотри – вон, сам видишь, у моих соседей чуть ли не во дворе родник. А воду берут отсюда. Кто знает, может вода здесь просто глубже залегает. Значит, она будет и холоднее и вкус у нее тоже будет другой.
Яшка ждал, но, видимо, не очень надеялся, что про него вспомнят. Поэтому он решительно спустился к лужице, растекшейся ниже родника. И сразу же опустил морду.
– А самостоятельный у тебя ишак. Такой не пропадет, – похвалил Гадзе.
– Да, Яшка себя в обиду не даст.
– А ведь вы устали, – вдруг спохватился Гадзе. – Загляните-ка к нам. Отдохнете немного.
— Спасибо, Гадзе, на добром слове.
Понимает Быдыго – это всего лишь вежливость, потому что время не такое, чтобы гостей зазывать. Кругом нужда. Уж Быдыго ли не знать этого?
А Рая, утолив жажду, стала носиться по зеленой площадке возле родника, не чувствуя никакой усталости. Она вся налилась какой-то силой, требующей выхода. Ей даже казалось – вот захоти она взлететь – взлетит. Надо только оттолкнуться от земли, взмахнуть посильнее руками… Тут девочка вопросительно. чуть-чуть тревожно глянула на отца – не собрался ли ехать. Нет, не было никаких признаков и тогда Рая стала смотреть на дом Гадзе над родником, такой весь беленький, стоявший отдельно от всего квартала: на углу; он будто в какой-то радостной игре отбежал от остальных домов Зилги, притаился под большими раскидистыми акациями и уже оттуда уставился на мир пятью светлыми глазами-окнами. Ближайший дом во-он где задержался, похожий на приотставшего во время игры увальня, который все же держится остальной компании. У других домов стены в пятнах и окна подслеповаты – точно у них в Беслане, где дома жмутся стена к стене, так что все фасады вместе выглядят одной длинной и пестрой стеной с вытянувшимся рядом разномастных окон, которые всегда кажутся мутными. Да в Беслане и на улицу-то не выбежишь: шоссе прямо под окнами проходит. По нему без конца мчатся машины – даже поиграть негде. Если, правда, проскочить между машинами на ту сторону дороги, да убежать за мельницу, то там будет тише и просторнее, конечно, но все же и там нет такого раздолья. И – что и говорить – там не увидишь такого радостного дома, как этот зилгинский на углу. Да и старшие в Беслане быстро погонят с площадки за мельницей – какой, закричат, черт принес вас сюда, ведь в воду свалитесь!
Но почему тут нет детей? Дураки какие-то, а не дети – иметь такое место для игр и отсиживаться дома! “Эх, если бы это был наш дом!” – вздыхает Рая.
А отец еще не собирается ехать – устал, конечно. Попробуй-ка столько отшагать в таких сапожищах! Да еще и Яшку жалеет – пусть и Яшка отдохнет…
И Рая опять бежит и пьет из родника. Зубы ломит, а она все пьет и пьет холодную, такую вкусную воду и смотрит, как на дне дрожат и дробятся пятна света и пляшут песчинки.
– …до Сталинграда мы еще доехали поездом… – слышит она голос Гадзе.
Рая отрывается от водяного зеркала и оглядывается – Яшке, видать, вода тоже понравилась: он только что поднял морду, с которой срываются серебряные капли, и, повернув голову, смотрит на огромную пепельную кошку, воровато пробирающуюся к роднику. Ну и кошка, удивляется Рая. Ростом с теленка. Она брезгливо переставляет лапки и смотрит на Яшку – боится. Но, убедившись, что ишак не страшен, останавливается на сухом месте и начинает облизывать подушечки лапок.
Рая подходит к ней. Кошка в ожидании ласки поднимает голову и начинает водить хвостом. Но погладить ее девочка не решается.
Тогда, задрав хвост, кошка сама подходит к ней и, прижавшись мягким боком к ноге Раи, бархатно скользит взад и вперед, каждый раз умудряясь потереться ушком о Раину ногу. Наконец, расхрабрившись, девочка наклоняется, гладит кошку и потом даже берет ее на руки. Кошка оказывается такой тяжелой, что Рая даже не знает, как ее держать – задние лапки свисают, но кошка все равно блаженно жмурится и довольно урчит.
– … оттуда нас перебросили в Воронеж… – доносится обрывок разговора.
Девочка подходит к отцу.
– Послушай, папа, – говорит она, – как кошка поет. Будто у нее внутри ручная мельница.
– Это не пение, дочка, – улыбается Гадзе. – Она тебе сказку рассказывает. Ты разве не понимаешь этот язык?
– Нет, – мотает головой Рая.
– Тогда – если хочешь – я переведу тебе кошкину сказку, – говорит Гадзе и, не спуская с девочки смеющихся глаз, начинает: – Давным-давно…
Рая, пораженная, подходит с кошкой ближе: этот Гадзе понимает кошачий язык! И даже перескажет сказку, которую кошка… А Рая так любит сказки, что готова слушать бесконечно. Но кошка такая тяжелая, что девочка поневоле опускает ее на скамейку между отцом и этим удивительным Гадзе. Кошка сразу же спрыгивает на землю и снова начинает тереться о Раю и урчать так, что девочка чувствует это икрами ног. Она нагибается<, чтобы погладить певунью, но отдергивает руку: на подоле платья у нее висит клок шерсти величиной с ладонь. Она испуганно осматривает кошку. Та цела и невредима. Откуда же тогда отозвался этот клок? - Чего испугалась? - довольный Гадзе смеется. - Кошка просто линяет. Ты лучше послушай ее сказку. Давным-давно, значит, случился на земле громадный пожар. Люди, скот, звери, птицы спасались кто как мог. И вот - представь себе - едет всадник, а навстречу ему ползет змея. “Не бросай, - умоляет она всадника, - не бросай меня здесь, сгорю ведь!” Никогда не забуду твоего благодеяния. И я пригожусь тебе когда-нибудь”. Всадник берет змею, кладет ее за пазуху и продолжает свой путь. Кто знает, сколько они проехали вместе, но вдруг змея говорит: “Мне душно у тебя за пазухой. Я задыхаюсь. Переложи меня в другое место”. Всадник берет змею, чтобы положить себе на плечо, но змея изворачивается и проскальзывает всаднику в горло и оказывается у него в желудке. Когда огонь остался позади, всадник натянул повод коня и говорит змее: “Теперь вылезай, уже не опасно”. “Не вылезу, - отвечает змея, - пока ты меня не доставишь в места, где за добро воздается добром”. Что было делать всаднику? Стал со змеей в желудке объезжать всю землю, везде спрашивал - где воздается добром за добро, но никто не знал такого места. И вот - встречает он однажды кошку и думает: “Давай-ка спрошу и ее”. “Знаю такое место, отвечает ему кошка. - И кроме меня, никому оно не известно”. “Но где оно?” - любопытствует из желудка всадника змея. “Я бы это сказала, конечно, - говорит кошка. - Но это тайна, не все должны знать ее. Однако, если ты хочешь услышать, то я должна тебе в ухо шепнуть”. Тогда змея высунула голову изо рта всадника, кошка кинулась к ней, выдернула из желудка и тут же растерзала. С тех пор кошка и человек в большой дружбе живут и не расстаются... - Закрой, дочка, рот, - смеется Быдыго, - а то муха залетит. Я тоже первый раз слышу такую чудесную сказку. Он встает и направляется к Яшке. Рая хотя и смутилась, но все же подошла к старому Гадзе и, положив ему на колено руки, уставилась на него. - Смотри-ка, однако, - удивляется Быдыго. - А дома ее не заставишь подойти к незнакомому человеку. - Ребенок и собака, говорят, доброго человека узнают сразу, - отвечает Гадзе и проводит шершавой рукой по голове Раи. А Быдыго качает головой и помогает Яшке выбраться из низины на дорогу. - Пусть Бог благоволит к тебе, Гадзе, - говорит он. - Нам пора ехать. Дай-ка я тебе отсыплю земляных груш. - Ну что ты, Быдыго! - не по-стариковски легко замахал руками Гадзе. - Не надо. Не развязывай мешок! - Ну, может, для скота хоть пригодится... - Не надо. Наш сын тоже поехал за земляными грушами. Со всей улицы собрались ребята. Пора бы им уже и вернуться. - Заигрались, может, - предположил Быдыго. А Рая, прощаясь, наклоняется к кошке и почесывает ей за ушами. Та еще громче урчит и жмурится. - Возьми, возьми ее себе, если она тебе так понравилась, - говорит девочке Гадзе. Рая недоверчиво взглядывает на него: шутит, что ли, старик, или настолько щедр, что действительно готов отдать ей такое сокровище? - Это ведь наш древний обычай: если гостью что-то понравилось - подари ему. А как же иначе! - смеется Гадзе и усами и всеми морщинами. Рая вопросительно смотрит на отца. - Дареное надо брать. Возьми. Теперь у нас будет кошка. Может, когда-нибудь и мыши заведутся. Пока, соображает Рая, этот странный Гадзе не передумал, надо... Она поспешно хватает кошку, совсем даже не тяжелую, и, забравшись в телегу вместе с дорогой ношей, прижимает ее к груди. - Спасибо за подарок, Гадзе, - говорит Быдыго. - Пусть Бог будет к тебе милостив. — Да будет с вами Уастырджи. Телега трогается. Рая сидит довольная и гладит кошку, а та урчит и даже грохот колес не смущает ее. Быдыго широко шагает рядом с телегой. Пока выезжали из Зилги, солнце скрылось за Арджинарагом. - Папа, а я тоже научусь, когда состарюсь? - спрашивает дочь. - Чему? - Кошачьему языку. - Не знаю, что и сказать тебе. Есть старики такие, что даже человеческую речь перестают понимать, а другие, наоборот, начинают понимать и то, о чем шепчутся камни. Это кому что Бог пожелает. Рая мало что поняла, но больше спрашивать не стала. И кроме того ей уже становилось холодно от наступающего вечера и выпитой воды. Правда, руками и животу было тепло от кошки, но спина и ноги у нее зябли. - Если бы у нас был такой дом, как у Гадзе, - неожиданно говорит она. - А чем тебе наш не нравится? - удивляется Быдыго. Нет, речь не о том, что свой дом хуже, но девочка не знает, как объяснить то, что она чувствовала, глядя на дом Гадзе, и потому смолкает и задумывается... Второе чудо ждало их дома: корова Маня родила двух телят. Дети были возбуждены и, перебивая друг друга, рассказывали Рае об этом необыкновенном происшествии, вспоминая все новые и новые подробности. А мать - Рая это заметила и удивлялась - не то жалела их, не то сочувствовала их наивному восторгу. Девочка не могла догадаться, что мать печалится о том, что теперь детям достанется меньше молока... Никогда не видели Быдыго и Кудзиан своих детей такими радостными. Ребятишки весело носились по комнатам, опрокидывали стулья, спотыкались на ровном, нарочно падали и тут же вскакивали. И родителям удалось уложить их только поздней ночью. Но тут возник спор - с кем из них будет спать Урчун - так дети успели прозвать певучую кошку. А потом как- то так получилось, что все они уснули вместе с кошкой на одной кровати. А утром, едва проснувшись, стали искать Урчуна. Обшарили комнаты, хлев, курятник, заглянули даже в погреб - кошки нигде не было. Рая начала плакать. - Ну, разве останется кошка в незнакомом месте? - стал утешать дочку Быдыго. - Из-за семи перевалов доберется домой. Вот я ее и выпустил, когда она ночью стала проситься во двор. Другое дело - собака. Она легко покинет дом, в котором выросла, и пойдет за хозяином, если только тот вздумает оставить ее. А кошка держится за дом и никогда его не покидает , потому что она привязывается к жилищу, а не к хозяину. Но ты не плачь. У нее - видела? - непременно будут котята. И я тебе привезу сразу двух. А котята не убегут, им ведь вместе не скучно будет. Один с тобой под одеялом будет спать, другой - в ногах. - Сказки тоже будут рассказывать? - А как же!.. Более двенадцати лет минуло с того дня. После окончания средней школы Рая пошла работать в районную типографию и познакомилась с Хазби. И случилось так, что вскоре отец парня заслал сватов в дом Быдыго. И понравились обе фамилии друг другу и решили породниться... Из Беслана в Зилгу ехать недолго. Но пока хозяева и гости, приехавшие за невестой, произносили тосты, пока устраивались недоразумения, неизбежные на свадьбах, успело стемнеть. Так что когда машина, в которой привезли невестку, остановилась возле дома Дзиовых, Раю сразу же под пение и пляс препроводили к старшим за пиршественным столом, где был произнесен длинный благожелательный тост в честь молодой. После этого невесту повели к старшим женщинам, наперсницам свекрови. Так что Рая не успела разглядеть ни двора, куда ее ввели, ни дома, потому что ее сразу же отвели в ее покои, в большую комнату с двумя окнами на улицу и еще одним окном во двор. Утром, едва первые солнечные лучи шмыгнули в щели ставен, невеста вскочила - как положено, раньше всех в доме - распахнула окно во двор, а потом и те, что смотрели на улицу. Первое, что увидела она - это старая корявая ива у дороги за окнами. Она росла в небольшой лощине над родником возле зеленой площадки, наклонившейся в сторону от дома. Рая вздрогнула и сердце у нее гулко забилось. Может, ей показалось, может, она еще спит и во сне видит родник, который помнит столько лет, и эту иву. Помнит так нежно, что ни с кем никогда этой памятью не поделилась. Разве возможно, чтобы такая радость столь необычно вернулась к человеку! Не веря своим глазам, Рая снова выглянула в окно. Возле дома - ряд развесистых акаций, за дорогой - все та же ива, а под ней - такая знакомая деревянная лавка, опирающаяся на камни. Чуть ниже - запомнившийся на всю жизнь родник, а рядом с ним - зеленая площадка, наклоненная от дома. А если перевести взгляд еще дальше, то там виднеется школа, а за ней возвышается минарет мечети... Рая осторожно выглянула в дворовое окошко и сразу же увидела седоусого старика, направлявшегося к хлеву. На нем серая войлочная шляпа-осетинка, старые солдатские галифе, заправленные в шерстяные носки, на ногах - чувяки. Гимнастерка у старика выпростана... Все знакомо Рае, все это она уже видела, но как же за долгие годы не износилась эта так хорошо запомнившаяся ей одежда? Видно, она у старика от сына, отслужившего солдата. Да, но отца Хазби, ее свекра, Хасаном зовут. Но это, наверно, имя не обиходное, а так - употребляемое только в торжественных случаях. А обычное... - Гадзе! - воскликнула неожиданно громко Рая. Старик вздрогнул и, остановившись, удивленно глянул вокруг: послышалось ему, что ли, или на невестку с неба камень величиной с Гадзе свалился, и та, потрясенная, ляпнула имя своего свекра?...
