Покровители Грузии, неуютно покоящиеся на дне мифов, стали по одной пускать электрические пузырьки звезд в темнеющее глазурное небо. На краю горизонта, где от переизбытка уже нет места крови, про запас, темной ватой висят тучи. Это земля Нико Пиросмани. Тбилиси забыт и живет под сырой лестницей. Больно смотреть на старый осунувшийся город. Дешевые пластические операции из ярких реклам и нарядных бензоколонок не помогают скрыть нищету. Да здравствует звенящий запах поля и чужой стороны!
Но вместо кахетинского многоголосья колонки в открытой машине доносят популярную латиноамериканскую песню. В мелодию из черной ночи веселого бразильского карнавала через пропасти столетий еле пробиваются звуки несчастных ацтеков. Их последний бог и царь давно уже умер от пыток на раскаленных «розах», страшно улыбнувшись напоследок всем будущим цивилизациям.
Душно-зеленый август. В нем, недалеко от Мцхеты, расположилась небольшая деревня. Древняя столица со специями была когда-то подана на блюде прожорливому Сатурну. Не для веселящихся рабов и господ, а как ориентир для кого-то там, наверху – наш большой, длинный, с белой скатертью стол во всевозможных яствах. Мы гостим всей семьей на даче у старинного друга моего отца. Во рту круглые сутки вкус солнца. Вкус сухого одухотворенного вина, сладкого винограда. Скрываю от всех, что на самом деле я гость Пиросманишвили. Он просто не смог меня встретить.
Рядом шелест притока Куры, грязно-желтого цвета.
Изюм.
Ушло время, когда Грузия легко наливалась, как сочная гроздь, под ржавым серпом и молотом. Но дядя Лаша непотопляем. Он остается буржуа при всякой политике и даже при полном безвластии. Обязательно «Волга» – ГАЗ 24, затем 31. Большая, черная, член семьи.
Грузины любят семью, детей, родственников, застолье. Имеретины, мохевцы, сваны, хевсуры. Трудно представить потомка Колхиды (кроме одного художника, влюбленного в гастролирующую актрису) бобылем, праздно сидящим в кутеже без своего дома, без жены и отпрысков. Для своего потомства дядя Лаша делал очень много. Была возможность работать, ощутимо трудился, не боясь увеличить папки на столе следователя ОБХСС, доброго толстого тбилисского мента, работавшего в облезлом кабинете при двух шумных вентиляторах. Мегрел. Если становилось совсем худо – оставался огород, куры, виноградник. Большие сильные предплечья, пальцы. Четырнадцатилетний сын и шестнадцатилетняя дочь не чаяли в отце души.
– Мама… мамико… садари?
Бедный Нико тоже хотел стать коммерсантом, пытался заработать, торгуя молоком в скудной лавочке. Не получилось у кахетинца. И не было на самом деле этих миллионов колючих цветов.
– Эли, Эли, лама савасхвани?
По одной из улочек старого Тбилиси бегут два школьника. Один, очень похожий на дядю Лашу в юности, пробегает прямо. Другой, смуглый в белоснежной рубашке, без юношеской ловкости заскакивает в деревянную подворотню перед тупиком. Он часто и отрывисто дышит. За ними гонятся. Эти ребята опять выкрали покататься новую соседскую Победу и разбили фары, помяли бампер. Взрослые сыновья соседа поймают только смуглого. Ему вновь несдобровать – он будет за руку отведен к своему родителю.
Отец мальчика – известный в Грузии писатель. Человек и художник, чье единственное золото и богатство – слово. Оно – желтый песок, из-за которого не раз гибли империи и династии.
Под тенью большого дерева трудно вырасти достойному растению. Этот хлебосольный хозяин дома, сидя на фоне растущего алыми угольками шиповника, рассказывает о своем однокласснике Звиаде. Он переживает, что, может, именно те подзатыльники и повредили Гамсахурдиа-младшему и без того больную голову. Встаю из-за стола, когда начинают говорить о политике.
Иду любоваться прохладным старинным храмом. Моргаю шагами. Даже с закрытыми глазами. В воздухе чувствовалась древняя, богатая культура. Впрочем, на тот момент ей разве только там и оставалось витать. Вечность умирает тяжело и медленно.
Руставели давно погас в Иерусалиме, Пиросмани сгнил в подвале, Параджанов… Феллини снился страшный сон накануне смерти далекого друга.
От вина церковь медленно, как в шарманке седого кинто, вертелась перед глазами. Вокруг храма собирается множество экзотических животных – тигры, ламы, львы, жирафы. Я не боюсь покормить их с рук. Это звери Нико.
В одном из окошек чудесного механического инструмента появилась молодая хозяйка дома и позвала меня. Она попросила помочь ей зарезать курицу.
Я растерялся. Абсолютно не знаю, как надо убивать. К моему удивлению, провожу операцию весьма профессионально. Откуда в руках память?
На шее птицы цвета жертвенного ягненка повязал жидкую бордовую ленту.
Белый пасхальный агнец на черном. На мрачной кровавой истории с лентами рек.
Долго мою перепачканные глубокими венами руки.
Увидев, как я совершаю негуманный поступок, отец прервал общение со мной почти на месяц. Он – горожанин, может употреблять только уже разделанных, приготовленных крылатых. Люди в обыденности своей, не обратив внимания, отведают Ангела, зажаренного в ананасовом соке, Феникса запеченного в фольге. Как когда-то толпа даже не обратила внимания на Художника, отжатого нищетой и вымоченного в горьком дурмане.
У жреца-дилетанта не приняли подношение.
Наверное, папа был бы хорошим Богом. Он сразу реагировал бы на всевозможные зверства и несправедливость. Но я, так получилось, не дитя неба и даже не сын римского императора. А то бы быстро объявил его… всевышним. Или отравил. Не знаю, как там у них было принято. Кажется, что однажды кто-то забыл объявить, что этот изощренный сатурналий окончен и завтра будет обыкновенный день. И все снова начнет до бесконечности меняться друг с другом в иных качествах: мысли, эпохи, поколения, правители. Придет время, и вместо отца будет сидеть сын или должная жертва вместо справедливого палача, а на месте нищей страны расцветет работящая Грузия. Только художник как творец, не меняясь ни с кем в этом безудержном празднестве, может сидеть каждый день по обе стороны стола. И часто пьяный неразбавленным вином.
Тихая обида за седого мастера накрывает своим влажным плащом траву и камни.
Но я вижу, что время – бессмысленный мясник, разрубивший острыми стрелками часов его судьбу и сердце на множество частей, навсегда забрызгало скупые клеенки наших душ красками радости, боли, мудрости и первозданности.
Великий Нико превратился в просителя Грузии перед Отцом небесным. Он ненавязчиво и негромко подскажет ему – в какие цвета выкрасить следующие, более счастливые миры.
Шарманщик продолжал играть, кружа над не прощенными людьми искрящиеся светила. Пирующие на картинах гордого Нико грустно и тревожно смотрели на нас и на эту землю. Они немного завидуют нам, но не хотят поменяться местами.
Синий сочный эфир заливает виноградную беседку и всю вселенную.
