Уже кто меня только не спросил:
– Как ты его нашел?
Да случайно. На вокзале. Приятельницу одну свою провожал и в какой-то момент его и заметил. Вначале смазано, нечетко, вроде еще не понимаю: он это, не он… Вокзал гудит-галдит, толпа сюда, толпа туда, я со своей барышней, и вдруг пред глазами чей-то знакомый облик промелькнул. Думаю, может, показалось? И я еще, честно говоря, в тот момент, пусть не сразу, но все же инстинктивно спину подставил – ничего страшного, конечно, быть не могло… просто мне не очень хотелось, чтобы это был кто-либо из наших общих с женой знакомых. Не знаю, говорил я об этом, нет, но такое здесь уже случилось однажды.
Странно, вообще, что еще до сих пор никто ничего…
Но все же в тот момент, не в силах сдержать любопытство, конечно же, на секунду оборачиваюсь еще раз – как бы невзначай. Но даже и этого мгновения мне хватило, чтобы в сидящей под навесом фигуре уже точно опознать Колю Жаботинского.
Так вот, клокочущий автобус увозил мою «нежность», ее воздушный поцелуй еще клеился к стеклу, просачивался сквозь него, а я уже стоял и вовсю пялился на только что обнаруженного Колю – нашу некогда городскую достопримечательность.
Город же наш не такой уж большой. Особенно в те годы. Здесь, даже если и незнаком тебе человек, а видишь его чуть ли не каждый день – обращаешь внимание, изучаешь его неприметно и, сам того не желая, оставляешь этот образ в памяти. Откладываешь для чего-то. Я же, пока не потерял Колю из виду, часто, бывало, наблюдал за ним. Причем, даже на протяжении не одного года.
Лицо у него, если не вглядываться, – скажешь, обычный житель Средиземноморья, только без прибрежного загара и беспечности. Под широкими черными бровями, в темных кругах, горящий отстраненностью взгляд. Да, безумный такой карий взгляд. Губы узкие, беспокойные, верхняя вздернутая, часто чуть обнажавшая края двух хворых передних зубов. И на кривом подбородке «клеилась» жидкая бороденка. Что еще добавить? Крупный нос, волосы черной копной и голова, голова всегда немного набок – вот так – словно в учтивом наклоне. Одевался он, конечно, абы как: в шаблон вещевых, перестроечных рынков, с самыми нелепыми сочетаниями цветов и фасонов, но при этом, надо сказать, достаточно опрятно. Вот если бы Коля просто молча стоял на месте – не дурил, то вроде ничего особо демонстративного или примечательного в его облике не было. Но вот запоминающаяся походка, гулкий, гнусливо-трубный голос и, самое главное, те бессмысленные, однотипные заявления, которыми Жаботинский неустанно норовил огорошить любого встречного – все это, естественно, выглядело вызывающе. То есть человек был достоверно болен духом.
Случается такое… Это, конечно, всегда беда и для отца, матери и родных, но все остальное общество относится к подобным людям довольно равнодушно.
Да и что тут говорить. Сколько всего сказано. То, что мир не совершенен – полон жестокости, несправедливости и боли – это не совсем моя интуитивная догадка. И так же давно уже существует версия, что, может быть, именно больные, калеки и сумасшедшие и расплачиваются своими бедами за всех нас.
И в самом деле – не всегда же искра божья так просто отступает, гаснет в том или ином увечном мозгу или теле. Вот продолжает тлеть и освещает собой то, чего мы не видим и о чем никогда даже и не помышляли.
А глядя на Колю, на его беспрерывные кружения по городу, всю степень его внутреннего накала, мне еще в те годы в голову простая мысль приходила: возможно, сны людей, ему подобных, могут быть вполне вменяемыми. То есть в то время, как все благоразумное человечество ежедневно, на несколько часов, может осмысленно погружать свой мозг в полный абсурд – правда, безгласно и статично – когда спит и видит сны. То есть, можно сказать, что для большинства сон – это легальная территория сумасшествия. Другие переваривают свой бред наяву.
Это очень похоже на изнанку покрова, что неизбежно ведет к противостоянию, к конфликту, к суеверию.
* * *
Кстати, Жаботинский не настоящая Колина фамилия. Настоящей я даже не знаю. И отчего, межу прочим, чуть ли не с самого детства в нас живет тяга назвать человека не так, как решили его родители, а так, как однажды вздумалось какому-то остряку? Смеха ради – перевернуть все с ног на голову? Или же новым именем неосознанно хочется повлиять на судьбу – что повелось еще аж с далекой, языческой традиции?
И что только не выдумают при подобных крестинах! Последнего школьного недоумка-двоечника назовут Профессор, дворовую толстушку Диану величают – Две Дианы. А одного моего соседа с общих дворов, что напротив, называли не менее любопытно. Он был освободившийся с зоны зек, который зарубил однажды топором двух человек насмерть. Так вот, от мала до велика, все к нему обращались не иначе как Ленин. (Я подозреваю, из-за того, что он считал себя правым, а расправу необходимой).
Но наш чокнутый Коля накликал свою участь сам и почти без посторонней помощи. Колю все звали просто и в то же время, согласись, несколько для советского Кавказа необычно – Жаботинский. Этого малахольного знал почти весь город. Его можно было опознать или услышать еще издалека: всюду сея-посыпая свои знаменитые слоганы, он ходил всегда широко размахивая правой рукой. – Самый сильный человек в мире это …! – кричит Коля шумному Тереку. Идет по Чугунному мосту и галдит сам себе с рекой на пару. Жаботинский бродил по паркам, по закоулкам, появлялся на центральных улицах, навещал кинотеатры, пивнушки, рынок и частенько вышагивал по моему району – застроенному неподвижной музыкой ретро- шансона и советских гимнов.
– Самый сильный человек в мире – это …! – горланит наш бедолага возле памятника вождю революции. Блуждает тягостным взглядом, доказывает что-то, окруженный щепоткой зевак. А бронзовый Ильич, между прочим, как и многие городские изваяния (пожалуй, кроме двух-трех почитаемых художников и писателей – те жмут к сердцу книгу или ладонь), тоже, если что, машет рукой.
И кто знал Колю не первый год, мог заметить, что с каждым годом амплитуда его правой конечности становилась все шире и шире. Но суть проблемы, которая волновала его, которой он жил и делился с миром, оставалась прежней. Громко, делая при выкрике свое желтоватое лицо непримиримым, он объявлял всем прохожим имена тех, кто на его взгляд является самым сильным человеком в мире. (По крайней мере, на тот день и час.) Он целеустремленно твердил, постоянно напоминал об этом всему городу, глядя как бы наискосок нашему суетному миру.
Время от времени Коля еще и снабжал свое мнение небольшим примитивным комментарием или, не реагируя ни на кого, просто вступал сам с собой в негромкий диспут.
Да что Коля? Скажи: кому из нас не требуется корректировать свой собственный пантеон или протирать значимые имена шелковой тряпочкой?
* * *
Но ажиотажа вокруг него не было… Люди ж ко всему привыкают. Что уж говорить о Колином поведении, о реакции на него – большинство местных свыклись и уже не обращали на все его выходки никакого внимания. Впрочем, и те, кто видел и слышал Колю в первый раз, также могли без труда отгородиться снисходительной улыбкой. В общем, к нему относились достаточно доброжелательно. Правда, бывали минуты, когда за большую ценность могло сойти и безразличие. Иногда городские шутники, смеха ради, начинали оспаривать все его лозунги. В такие минуты Коля начинал нервничать, ругаться, кричать до срыва голоса, а то и до настоящей истерии. Жаботинский становился растерянным, агрессивным – неузнаваемым.
Наверное, присутствие на земле отобранных им богатырей было для него очень важным, а может быть, даже и успокаивающим фактором. Ему необходимо было всеобщее признание их могущества – ну, как минимум, молчаливое.
– Самый сильный человек в мире – это …! – надрывается Коля, объявляя своего нового фаворита.
В разные годы и в разное время лидерами его своеобразного рейтинга были штангисты Власов и Жаботинский (с олимпийско- сионистской фамилии которого и заварился весь сыр-бор, да и клей для необычного прозвища), борцы Сослан Андиев и Александр Медведь, боксеры Мохаммед Али и Джордж Форман. А вот в начале девяностых предпочтение было отдано популярным актерам, большей частью американским – Шварценеггеру, Чаку Норрису, Сильвестру Сталлоне, Брюсу Ли, ну и так далее. То есть, тем кинофигурам, кто своей игрой, своими образами олицетворял нам – обывателям страны Советов – эталоны мужества духа и образцы невероятной силы.
А сейчас, в некоторой путанице времен, этих знаковых личностей, культовых призраков, имена которых распространялись в народе своеобразными неровными волнами, у меня есть ощущение, что наш юродивец, может, даже и предсказывал своим кумирам скорый триумф или популярность.
* * *
Вот моя подруга говорит, что хороший попутчик или интересная книга сокращают ей дорогу. А я добавлю: смена власти, развал страны тоже неплохо ускоряют ход часов. Это еще если ходики хорошие – вроде «Ле Рой»; плохие, так вообще ни черта не выдерживают. Годы ж тогда, словно карусели, вертелись. И с того момента, как я видел и слышал Колю в последний раз, тоже немало времени прошло. Мне даже казалось, что Жаботинский навсегда исчез как из нашего города, так и моего обозрения. И вот поскольку и спросить о нем было особо не у кого, я и подумал, что с ним что-то случилось или же он переехал от нас куда подальше.
Нет… Ну, не мог же он просто перестать встречаться на улице?! И вот, сам себе не веря, я вновь смотрю на Колино лицо – слегка лишь постаревшее и, что бросалось в глаза, абсолютно безучастное, хоть и сытое, вплоть до легкого второго подбородка. Да, безумец Коля, которого я считал умершим, оказался жив, но на его нелегкую дорожку, похоже, сошел сель, и она для него окончена: «Желтый дом» – клиника, демонстрирует нам всю силу науки. Легко, не напрягаясь, можно представить доктора – знающего врача – средних лет, всесторонне образованного, седого в висках мужчину (правда, он все чаще и чаще прикладывается к рюмке)… И врач был Коле друг и бог. Вижу, как он внимательно осматривает стенку палаты, увешанную Колиными героями: на глянцевых вырезках из журналов – Брюс Ли – Дракон, Сталлоне – Рембо – Рокки. А вокруг, в палате, Колины товарищи по несчастью. Затхлый запах. Вздор полушепотом… Рисунки умалишенных. Паутиной на окнах толстая неровная решетка из арматуры. За ней синее, отливающее свинцом небо. Жужжание мухи, зевота сторожевого пса с длинной грязной шерстью. Крик нянечки, вывешивающей на больничном дворе застиранное до дыр белье. Старое, в пятнах.
Врач, между тем, смотрит на Колю.
«Жаботинский… – думает, – обычное безумие. Фамилия… Откуда у него это прозвание? Шизофрения… бесконечный поиск авторитетов. Желание называть по имени. Бред. Жаботинский… а, тот, который Владимир – Зэев? А, между прочим, разве его мания возродить государство, исчезнувшее две тысячи лет назад, не выглядела менее безумной?»
Короче, так, заложив руки за спину, устало идя по мрачному больничному коридору, мог думать лечивший Колю доктор.
Конечно, это всего лишь зарисовка воображения. Джазовая, как я называю, поскрипывающая музыка вопросов, картинок и предположений. Кто ж его знает, как там на самом деле было?
Но вот в тот момент, там, на вокзале, я смотрел на Жаботинского, и мне чудилось, что Колин камертон, маятник, остановился и умолк в реальности. Мне показалось, что он вроде бы на самом деле выздоровел. И нет ему теперь необходимости ходить по городу и напоминать нам о богатырях – легендарных и настоящих. И даже самые липовые из них, получается, больше не нужны ни его, ни нашим идеалам.
Сейчас ведь повсюду вокруг глянцевая пустота и такие же пустые люди. Так и Коля стал пугающе спокоен. Он стал равнодушен. Не скажу сейчас уж точно, как долго длилась эта встреча, но все это время я, почти не отрываясь, наблюдал за Колей, находясь в непосредственной близости от него. А вот помню точно, что в один прекрасный момент от толчка в плечо кем-то из торопящихся пассажиров мой взгляд дрогнул. Поспешно вернув его обратно, я сразу понял: Жаботинского на месте уже нет. Он, как и много лет назад, опять внезапно испарился. Коля просто исчез.
Я, слегка, конечно, изумленный, попробовал несколько раз оглянуться по сторонам, поискать его взглядом, но, поняв всю тщетность, закурил сигарету и поплелся домой, к остановке. Но, видимо, еще по дороге, идя к маршрутке, я все же чем-то зацепил всю ткань обозреваемого пространства, и она, дрогнув вместе с воздухом и картинкой вокзала, сместилась с места и поползла, потянулась следом за мной. Я не стал делать никаких выводов и что- то в себе править, потому как знал, что в дальнейшем сим материалом можно будет пользоваться как холстом или пледом.
И удаляясь все дальше и дальше, я не переставал думать о Жаботинском, его бледно-восковом лице, безжизненном взгляде. А может, Коля уже и сам осознал, что иные из его кумиров искусственны, другие бесполезны, и человечество по-прежнему под угрозой? Или же вдруг, только что, сидя на вечернем, едва шевелящемся вокзале, Жаботинский просто что-то выжидал, и где-то, из плаценты нашей пластмассовой, выдыхающейся цивилизации рождается новый, абсолютно новый герой? И тогда однажды наш засыпающий город вновь разбудит нелепый гортанный крик:
– Самый сильный человек в мире…!
