Перевод Д. Туаева и Б. Ковынева
По мраморной лестнице когда-то нарядного, а теперь вконец запущенного дома поднималась девушка лет восемнадцати.
Она была одета очень плохо. Затасканное, видавшее виды зимнее пальто, рваные, в заплатах, калоши и старый, вылинявший платок составляли ее наряд.
С трудом поднимаясь со ступеньки на ступеньку, девушка отщипывала крохотные кусочки хлеба от небольшого ломтика, который держала в левой руке. Она торопливо совала их в рот и, почти не прожевывая, глотала.
Этого нельзя было делать: в то время хлеб выдавался по карточкам, ломтик, который она несла домой, предназначался для всей семьи.
Девушка воровато оглядывалась по сторонам. Не дай бог, мать или сестра, выглянув из двери, застанут ее на месте преступления! Так оно и случилось.
— Эй, залиаг (3 а л и а г — мифическая змея, необычайно большая и прожорливая.), опять воруешь хлеб? — донесся до нее голос матери.
Девушка быстро проглотила все, что было у нее во рту.
— Нет, нана, это тебе так показалось!
Не успела еще девушка переступить порог квартиры на третьем этаже, как мать вырвала хлеб из ее рук.
И вот хлебный ломтик величиной с ладонь лежит на столе. Но хлеб ли это? Он скорее похож на кусок глины, из которой делают сакли в аулах.
— Полова! — говорит мать.
И действительно, в хлебе, который лежит перед ней, поблескивает кожура зерен, торчат в стороны обрезки соломы.
И все-таки на этот кусок жадными глазами смотрят три человека: мать — жена генерала — и две ее дочери: Пепо, которая ходила за хлебом, и ее восьмилетняя сестра Марико.
— Неужели здесь полтора фунта? — возмущенно произносит мать, взвешивая хлеб на руке. — Пока несла, половину сожрала! Бесстыжая! Залиаг!
До революции Кати была дородной интересной женщиной. Сейчас же ее щеки ввалились. Когда она сердилась, то казалось, что это не живой человек, а скелет разгневанно щелкает своими челюстями. Обиженно сдвинув брови, дочь ответила:
— Нет, нана, здесь полтора фунта. Был еще маленький-маленький довесок, ну прямо с мизинец. Его я, правда, съела. Прости меня, нана!
— Что ты врешь? Вот здесь отщипаны куски, не вижу я, что ли? — Это продавец положил на весы больше, чем нужно. Очередь была длинная, он не стал резать — взял… и отщипнул лишнее.
Ненормальные глаза матери гневно блеснули:
— У-у… залиаг! Разве тебя переговоришь!
Она быстро повернулась на истоптанных каблуках и убрала хлеб в шкаф.
Кати видела, какие грустные глаза были у крошки Марико, когда щелкнул замок запираемого шкафа, как она облизнула губы! Но мать не обратила на это внимания. Трудные годы. Трудная жизнь. Марико должна научиться ждать. Когда придет время обеда, она даст детям и хлеб и картошку.
Картошку Кати держала тоже под замком. Ее осталось уже немного. Раньше Кати варила на обед девять штук. Потом пришлось сократить норму: каждый стал получать только по две картофелины…
Мать не съела своей доли обеда. Час, другой прослонялась без толку по квартире, а когда стемнело, чтобы не чувствовать голода, пораньше легла спать. Но ночь не принесла ей никакого облегчения…
До самых петухов она не могла заснуть и, переворачиваясь с боку на бок, думала все об одном и том же. В голове толпились воспоминания о прожитых днях, столь беззаботно-легкомысленных и счастливых.
Разве можно забыть, как, встав с постели и накинув на плечи легкий шелковый халат, она пила кофе со свежим тортом, который каждое утро присылал ей кондитер. 0б обеде она не заботилась. У нее были повар и прислуга. Мясник ежедневно доставлял ей на квартиру лучшие куски мяса на суп и жаркое.
Вот жизнь была!
После завтрака — отдых: легкое развлечение, книжка какая-нибудь, прогулка пешком или поездка в автомобиле.
В шесть часов обед из пяти блюд, с коньяком, шампанским и другими первосортными винами. За обедом обычно бывали гости — двое, трое, а то и больше. После обеда шли в зал. Кто-нибудь играл на рояле, другие садились за карты. А вечером — опера, драма или кино. Вот жизнь была! Кати любила ездить на курорты. Кисловодск! Ах, Кисловодск! Бывала она и на других курортах, но больше всего любила Кисловодск. Какое общество там собиралось! Все знали, что Кати — генеральша. А теперь?.. Что теперь?
Боже! Как трудно ей приходится на старости лет! Кати с трудом сдерживала себя, чтобы не зарыдать на весь голос. Дети услышат. Стыдно…
До самого рассвета Кати беззвучно вздрагивала под одеялом. Много слез вытекло из ее глаз. Наконец она перестала плакать; начала думать о том, что ей предстоит отправиться в недалекую, но трудную дорогу. Если она не раздобудет продуктов, то лучше не возвращаться домой. Ах, если б не дети!..
Рояль, трюмо, персидские ковры, дорогие картины давно уже были проданы. Остались у нее кое-какие наряды: шелковое платье, которое она почти не носила, ну и еще другие вещи. Вот их-то и надо будет взять с собой, другого выхода нет. За бумажные деньги в деревне ничего не купишь.
Постепенно мысли в голове стали путаться, таять, и, наконец, уткнув голову в мокрую подушку, Кати заснула.
Когда в комнату проникли первые звуки пробуждающегося дня и утренний свет начал пробиваться сквозь щели ставен, Кати была уже на ногах. Через минуту вещи, предназначенные для обмена, лежали в мешке. Туда же она положила и свой вчерашний паек хлеба. Хотела сунуть туда и картофелину, но раздумала, положила ее в карман. Застегнув пальто, она покрыла голову поношенным платком и натянула перчатки на руки.
“Ездить в поездах теперь так трудно, а сил у меня мало, — подумала Кати, — может быть, я уже не вернусь обратно…” Она с тоской посмотрела на спавших дочерей, наклонилась над младшей и осенила ее крестным знамением; потом вынула картофелину, которую не съела вчера, и сунула ее под подушку Марико. Взглянув же на постель старшей дочери, Кати покачала головой.
Она вспомнила, какой ласковой Пепо была раньше. Как, здороваясь по утрам, она бросалась матери на шею и нежно целовала ее. А теперь…
Перевернулся свет! Дочь готова вцепиться в волосы родной матери. Все пропало!
Кати горестно вздохнула и вышла из комнаты.
На улицах было уже много народа. У кого в руках корзинка, у кого базарная сумка или мешок. Люди озабоченно шли своей дорогой — одни по тротуару, другие по мостовой. Хруст шагов по утоптанному снегу далеко раздавался в морозном воздухе. Люди с трудом передвигали ноги. Их лица были бледны. Казалось, будто вое они только что вышли из больницы. Некоторые были до того истощены, что, потеряв силы, падали и уже не могли подняться. Прохожие обходили их и продолжали идти дальше.
Почти вое шли искать продукты. Одни надеялись достать их в самом городе, другие шли далеко в села, полагая, что там они скорее раздобудут картошку, немного муки или кусок мяса.
Кати еще накануне договорилась с двумя соседками, что хорошо бы им поехать за продуктами вместе. И вот они втроем идут на вокзал. Идут и тихо беседуют. 0 чем? Да все о том же: о еде, конечно! Рассказывают друг другу, что у них было на обед вчера, позавчера и раньше.
Проходившие мимо люди говорили о том же. Со всех сторон только и было слышно: “Поели, поедим, два дня ничего не ели… мука, мясо, картошка…” 0 чем же еще можно было говорить в такое голодное время!..
Кати хоть и слышала эти слова, но они не доходили до ее сознания. Она ведь давно ничего не ела, ноги подкашивались. Больше Кати не могла терпеть. Она вынула из мешка свой вчерашний кусок хлеба. Подержала в руке долго смотрела на него: съесть или подождать?
Но Кати не нашла в себе силы положить хлеб обратно в мешок. Она медленно жевала маленькие кусочки. Ее спутницы шли рядом, стараясь не глядеть на нее. Вид жующего человека доставлял им невыносимые страдания.
Еле добрались истощенные женщины до вокзала. Но самое трудное им предстояло еще преодолеть: надо было достать билеты и сесть в вагон.
Вокзал кишмя кишел народом. Почти все отправлялись в соседние деревни за продуктами. Редко кто ехал по другим делам.
Кати долго пришлось стоять в очереди за билетами. Но как она очутилась в вагоне, сама не могла понять. Ее втиснула туда напирающая со всех сторон толпа. Все старались пролезть вперед, каждый хотел пройти первым. Люди отталкивали друг друга от дверей вагона, многие падали, но это не могло остановить людского потока. Раздавались отчаянные крики, визг и ругань. Кондуктора старались установить какой-то порядок, но людская лавина унесла их неизвестно куда.
Внутри вагона нельзя было сделать и шагу. Все сиденья и полки были заняты, проходы забиты народом. Люди дышали в лицо друг другу.
Кати стояла недалеко от входа. Ее окружали бедные простые люди. От запаха их немытых тел и грязной одежды у генеральши кружилась голова. Она отворачивала лицо то в одну, то в другую сторону, стараясь не дышать тем воздухом, который другие выдыхали, — но это не помогало. Пар, как густой туман, оседал на потолках и оттуда падал каплями на людей.
Жене генерала еще не приходилось ездить в таких условиях. Она путешествовала только в отдельном купе вагона первого класса. До чего же она дошла! Ее спутницы куда-то исчезли. Эти женщины равны ей по положению.
С ними не было бы так невыносимо тяжело. Но куда их занес людской поток? Кто знает?
И пятнадцати минут не прошло с тех пор, как Кати очутилась в вагоне, а ей уже нечем было дышать. Она изнемогала от духоты и смрада. Злоба душила ее.
“Лучше бы я не выезжала. Легче было бы дома умереть с голоду, чем испытывать такие муки!” — думала Кати.
С великим трудом она сошла с поезда. Шатаясь, будто пьяная, Кати опустилась на свой мешок и, прислонясь к стене, закрыла глаза. — Ты здесь, Кати? — вдруг прозвучал над ее ухом знакомый голос. Она очнулась от забытья и увидела перед собой соседку — одну из своих спутниц. Кати попыталась что-то ответить, но до того ослабела, что ее губы едва шевелились.
Поезд двинулся дальше. Сошедшие на станции пассажиры разбрелись в разные стороны.
— Нас только двое? — с трудом выговаривая слова, спросила Кати. — А где же третья?
— Наверно, ей не удалось протиснуться в вагон, и она отстала, — окидывая взглядом опустевшую платформу, ответила соседка. — Если бы она была здесь, мы бы ее увидели. Не будем терять времени. Надо идти.
И вслед за другими людьми они побрели по протоптанной в снегу дороге.
Село, куда они шли, находилось всего лишь в четырех верстах от станции, но и на этом коротком пути обессиленные женщины присаживались раз десять, чтобы отдохнуть.
К путешественникам такого рода жители села давно уже привыкли. Навстречу горожанам из крайней избы вышли пожилая крестьянка и две девушки. Им нужна была обувь. Узнав, что у приезжих такого товара нет, они повернули обратно.
У ворот второго дома их встретила дородная, упитанная хозяйка с лицом круглым, как полный месяц, но с виду добродушная и приветливая. Узнав, какие вещи привезли они с собой на обмен, она пригласила их в дом.
Хозяйка видела, что ее гости истощены и смертельно устали, и поэтому не сразу заговорила с ними о делах. Сначала она посадила их за стол у печки и поставила перед ними кое-что из еды. Но делала это она не из жалости и не потому, что таковы были дедовские обычаи гостеприимства. Кто помнит теперь об этом! Нет! Поступками хозяйки руководил холодный расчет. Ей надо было повыгоднее сторговаться с пришельцами. Она хотела расположить их к себе и хорошо знала, что ее угощение с лихвой окупится.
Когда начался разговор о деле, в комнату, беззаботно напевая, вбежала смуглая девушка. На вид ей было лет двадцать. Увидев, что в комнате гости, девушка оборвала песню на полуслове и вежливо поздоровалась.
— Что ты прыгаешь, как коза, Нина? — с ласковым укором сказала ей мать. — Пора остепениться, дочка. Ты уже не ребенок.
Вместо ответа девушка начала примерять на себя платья, кофты, юбки — все, что принесли с собой приезжие. Она разложила вещи перед собой и рассматривала их то вблизи, то издали, время от времени поглядывая и на тех, кому принадлежало это добро. “Почему они такие худые, такие бледные?” — думала Нина. Она, конечно, слышала, что горожане сейчас живут очень плохо, но не знала, что до такой степени.
Какие-то смутные воспоминания промелькнули в ее голове, и она несколько раз внимательно посмотрела на Кати.
Черты ее лица ей показались знакомыми.
Девушка снова занялась примеркой вещей. Выбрав наконец шелковое платье, она сказала матери:
— Это я возьму для себя, мама.
За шелковое платье два года тому назад Кати заплатила ровно сто рублей. Теперь же она обменяла его на пуд пшеничной муки. В мешке у Кати лежали еще две кофты и две юбки. За них она получила пуд муки и пуд картошки.
У другой женщины хозяйка купила за полтора пуда муки двадцать аршин дешевой материи. Больше она ничего не взяла. Но вскоре в дом заглянули ее соседи и разобрали все остальные вещи.
У Кати и ее спутницы были еще и деньги, и они просили продать им масла или других жиров.
Круглолицая хозяйка ответила:
— Деньги — что! Бумажки! Кому они нужны! Вот вещи — это другое дело!
Было уже поздно. Поезд отходил в город только утром, и гостей оставили ночевать. Хозяйка постелила им в коридоре.
После ужина Нина отправилась к себе в комнату. Уходя, она взяла с собой новое шелковое платье, ей хотелось еще раз полюбоваться им. Она долго рассматривала его на свет, еще и еще раз примеряла. — Как оно мне идет! — говорила она, глядя в зеркало. — Во всем селе ни у кого нет такого платья!
Нина разделась, легла под теплое одеяло, но долго еще не могла заснуть. “То-то удивятся подруги! Такого платья ни у кого на белом свете нет!”
Но где она видела эту женщину, которая его продала? Где она видела эти серые глаза?
И вдруг Нина вспомнила: Тифлис… Ахалкалаки… Генерал Луарсаб… Да это же его жена!
— Кати! — чуть не вскрикнула Нина.
Неужели это Кати?! Ведь у нее были черные, длинные волосы, круглое, полное. лицо. А эта — старая, худая — кожа да кости! А волосы белые-белые. Неужели Кати могла так измениться! Ведь прошло всего два года, как они расстались… Но глаза… подбородок… черная родинка на левой щеке… Сомнения нет! Это она!
И вспомнилась Нине ее жизнь в доме генерала. День и ночь не знала она покоя.
Генерал бывал дома редко, — он работал где-то далеко. Ух, как Кати выматывала душу у своей прислуги! Никогда не забудет Нина, как она ушла из этого дома.
Был летний знойный день. После обеда генерал повел гостей в зал. Сели за карты. Кати тоже хотела поиграть в карты, но, не доверяя Нине, дожидалась в столовой, пока та уберет со стола.
— Скорей, скорей! — торопила барыня.
Нина несла посуду на подносе и вдруг поскользнулась на свеженатертом паркете. Раздался звон разбитого хрусталя.
Кати со сдержанной злобой тихо проговорила:
— Что ж, заплатишь!
Нина не стерпела обиды. Всего семь рублей в месяц получала она у генеральши. Да и эту сумму под разными предлогами хозяйка каждый раз урезывала.
— Вина не моя, — с трудом сказала девушка. — Вы меня торопили, и поскользнулась. Разбились только три бокала.
— Негодяйка! Ты смеешь еще возражать? — закричала Кати. — Не забывай, ты жрешь мой хлеб!
— Много ли вы мне платите? Всего семь рублей, а покоя нет ни днем, ни ночью! Генеральша разошлась:
— Неблагодарная! Без нас ты издохла бы с голоду!
Нина заплакала:
— Мне не нужны ваши милости. Отдайте мне деньги, которые я у вас заработала, и мой паспорт.
Кати принесла паспорт и швырнула его Нине в лицо.
— Возьми! А денег я тебе не дам. Какие еще деньги! Ты разбила мою посуду. Убирайся вон!
Эти оскорбительные слова сейчас с новой силой прозвучали в ушах Нины и наполнили сердце злобой.
“Хоть сейчас и полночь, но я должна ее выставить за дверь”, — решила Нина.
Она вскочила с постели и уже хотела было накинуть пальто, но вдруг задумалась.
“Конечно, это Кати, — размышляла девушка, — но это не прежняя барыня. Та была надменная женщина с выхоленным самодовольным лицом. У этой же щеки впали, губы сжаты, — наверное, давно не знают, что такое смех. Она уже одной ногой в могиле, зачем мне еще обижать эту несчастную!”
Утром, когда обе женщины собрались в обратный путь, Нина подошла к Кати.
— Может быть, у вас есть маленький ребенок, — сказала Нина,— тогда возьмите для него немного масла, — и протянула Кати небольшой сверток.
“Благодаря нам вы кушаете хлеб, но что ж теперь поделаешь!” — хотела она добавить.
Но слова эти замерли у нее на губах.
Кати молча взяла масло. Она не взглянула на Нину и даже не поблагодарила ее.
“Что следовало сделать, я сделала!” — подумала Нина и, не сожалея о своем поступке, вышла за дверь…
* “Современник”. Москва. 1971
