Перевод Б. Яковлева
Сегодня я прочитал в газете, что где-то в горном ауле, куда и летом трудно добраться, открылась новая больница на двадцать пять коек. Сельский Совет по этому поводу созвал торжественное собрание. Прочитал я это и сразу вспомнил один давнишний случай времен моей юности. Теперь, на старости лет, я должен рассказать о нем. Прошлое — большая школа, полезно на него порой оглянуться.
В двенадцати верстах от города, в большом селении, жила крестьянка Ханиффа. Крепкая, здоровая,— как говорят, кровь с молоком,— она была очень хороша собой. Родила четырех сыновей и никогда не болела. В семье, кроме нее, не было женщин, и даже в день родов она не переставала работать.
С некоторых пор соседи стали замечать, что Ханиффа затосковала, с домашними делами справляется нехотя. И муж ее, Асланбег, тоже видел, что Ханиффа грустит, но не придавал этому значения. Однажды утром соседка зачем-то зашла к Ханиффе, окликнула ее, но ответа не получила. Свернувшаяся у порога собака лениво заворчала. Во дворе под деревьями играли младшие сыновья Ханиффы. Один из них сказал:
— Нана спит. Она захворала.
Соседка вошла в саклю. Ханиффа, с головой, обвязанной тряпкой, лежала, бесцельно глядя в пространство.
Больная не сразу заметила гостью, а потом прерывающимся голосом рассказала о своей болезни и попросила:
— Присмотри, пожалуйста, за домом. Дети голодные. Чуреки не испечены. Воды нет. Адисе, золовке, скажи…
Около больной сидят золовка Адиса и старуха Залда, с голосом хриплым, не иначе как от араки. Это тоже какая-то дальняя родственница Асланбега. Обе они усердно утешают Ханиффу, но та на них и не смотрит. Вряд ли она их понимает.
Назойливо жужжат и кусают мухи, но больная, кажется, нисколько этого не чувствует.
Адиса обмахивает ее веткой, но мухи не боятся и тотчас же опять садятся на лицо Ханиффы.
Уронив ветку на колени, Адиса говорит:
— Залда, солнце мое, надо погадать у Галиан.
Залда, будто проснувшись, широко открывает глаза, хлопает себя по коленям:
— Как это я не сообразила! Почему мы до сих пор не спросили знахарку? А не лучше ли пойти к Бадтион? Говорят, она у кого-то на верхней улице остановилась. Все ее хвалят.
Галиан — закадычная приятельница Адисы, и она вступает в спор с Залдой, утверждая, что Галиан лучше и нужно обратиться обязательно к ней. Решают посоветоваться насчет знахарки с Асланбегом. Споря, обе выходят во двор. Палящий зной обжигает их.
Во дворе ни души, даже куры притаились по закоулкам. В тени сарая развалилась собака и, высунув язык, часто-часто дышит. На голоса женщин она лениво поднимает голову и бессильно роняет ее на землю.
Асланбег сидит под яблоней и задумчиво дымит трубкой. Он размышляет. Много раз он слышал, что врачи лечат всякие болезни. Но где найти доктора? Конечно, только в городе. Туда двенадцать верст! Повезти жену? Да где уж больной доехать по этой паршивой дороге. Сюда позвать? Кто его знает, приедет ли?..
Асланбег увидел женщин. Перебивая друг друга, они говорят ему о знахарке. Асланбег думает: “Доктора найти трудно, да и когда это будет. А знахарка рядом. Кто знает, а вдруг поможет”.
Когда Ханиффа рассказала о своей болезни соседке, та подняла ее на смех:
— Господи! Вот тоже болезнь!
Асланбег, узнав, в чем дело, тоже усмехнулся:
— Чего об этом говорить, само пройдет.
Но недуг мучил Ханиффу все больше и больше.
Соседки, сочувствуя, заходили, чем могли помогали: кто воду носил, кто чуреки пек, кто корову доил, кто мух отгонял.
Некоторые любители уже предвкушали щедрые поминки; где можно будет попировать, проливая лживые слезы. Старики тоже оживились. Красноглазый поп Бетре и дьякон то и дело перешептывались, подсчитывали будущую мзду: деньги за панихиду, угощенье на поминках, полный хордзен ( Хордзен – перементная сума) припасов, на неделю всей семье.
Темнолицая Галиан, женщина с вкрадчивыми движаниями, идет через двор. Немного впереди нее — Адиса.
Асланбег и два соседа ждут во дворе.
Увидя Галиан, они поднимаются ей навстречу, здороваются. — Да будет спасительным лекарством для нее твой приход! — сняв шапку, говорит один из мужчин.
— Да сбудется! Все, что в моих силах, я не пожалею… Да не отнимет ее у вас бог! — отвечает Галиан.
Другой сосед поспешно снимает шапку:
— Да сбудется это, да сбудется!
Асланбег молчит.
Около больной сидят женщины. Когда дверь открывается и
показывается Галиан, они вскакивают.
— Смилуйся, смилуйся, смилуйся! — бормочет Галиан.
Ханиффа взглянула, узнала Галиан, и в глазах ее блеснула надежда, но тотчас погасла,— мучения ее были непереносимы. Она то багрово краснеет, то мертвенно бледнеет.
— Выйдите пока во двор! — приказывает Галиан женщинам.
Возле больной остаются только знахарка и Адиса.
Знахарка подходит к изголовью больной, тихо повторяя:
— Смилуйтесь, смилуйтесь, ангелы святые! Поручаем ее вам! Она подхватывает ветку со стула и отгоняет от больной мух, вынимает чистый платок и отирает пот с ее лица. Отозвав Адису в сторону, шепчет ей на ухо:
— Сначала нужно уплатить за ворожбу — без этого ворожить нельзя. Деньгами три рубля, и чтобы были серебряные, да какую-нибудь вещь — новую, изготовленную руками самой больной.
Та слушает и кивает. Знахарка усаживается на стул Адиса уходит посоветоваться с Асланбегом.
Все, что понадобится для ворожбы, Галиан кладет на подоконник. По лицу больной пошли пятна, тело изнывает от тупой боли, но женщина крепится, сдерживает стоны: ведь около нее сидит спасительница, которая “держит совет” с ангелами и духами. Ханиффа не смеет даже взглянуть на нее.
— Не бойся, дочь моя, не бойся,—утешает Галиан.— Мы спасем тебя. Ханиффа поворачивает голову, благодарно смотрит на знахарку. Возвратившаяся Адиса подает Галиан три серебряных рубля и свернутый башлык из верблюжьей шерсти.
Глаза Галиан заблестели. Деньги она сует в карман, башлык тщательно ощупывает и кладет на подоконник. Адиса плотно прикрывает дверь, и Галиан приступает к ворожбе. Ворожит она на воде бусинкой.
Во дворе нетерпеливо ждут мужчины, теперь их пятеро. Они поглядывают на запертые двери сакли. Отгоняют мух, отирают пот — кто полой, кто платком. Когда Галиан показывается в дверях, мужчины степенно подходят к ней.
— Смилуйся, Уацилла из Тбау! ( Т б а у — название горы в Даргавском ущелье.) По его вине больна эта бедная душа,— доверительно сообщает знахарка. Мужчины снимают шапки:
— Смилуйся! Смилуйся!
— Зарежьте для него черного барашка, принесенного в марте,— продолжает Галиан.— Помолиться должен самый старый сосед. Воду, в которой была гадальная бусинка, дайте ей до вечера вышить. Сырым жиром барашка натрите ей тело, я научила женщин. Сделайте, как я сказала, и не беспокоитесь за нее больше. До завтра леченье уже скажется. Да сбудутся ваши пожелания! День добрый!
Адиса идет с Галиан до калитки, ей хочется проводить приятельницу домой, но знахарка возражает.
Адиса смотрит вслед. Галиан вскоре умеряет шаг, вытаскивает башлык, ощупывает его и идет быстрее.
Адиса вспомнила: этот башлык Ханиффа готовила в подарок мужу. “Теперь пусть бог пошлет ей за это здоровья!” —думает она.
Вечером в доме Аслапбега большое угощенье. Старики соседи пируют в кухне. Барашек, шашлыком на вертеле, вареный и в других видах, подан на длинный стол, на котором расставлены деревянные тарелки с плавающими в масле мягкими пирогами с сыром. Отстоявшаяся арака и пиво сменяют одно другое. Старейший сосед произносит замысловатые тосты; особенно часто пьют за здоровье больной:
— Чтобы ей простились ее грехи, чтобы она стала такой же здоровой, как и при рождении своем на свет божий.
Асланбег знает, что кое-кто из гостей относится к нему недружелюбно, но теперь все усердно соболезнуют. В голосе иногда слышатся искренние чувства.
Асланбег про себя говорит: “То, что ты мне желаешь языком, то пусть исполнится, а от того, что ты желаешь мне сердцем, избави бог!”
Пируют долго. Некоторые так развеселились, что то и дело запевают песни. В конце концов старейший берет рог и говорит:
— Это кувд (К у в д — жертвенный пир.), а на кувде надо петь,—и подает рог запевале.
С песнями еще порядком посидели; было уже за полночь, когда разошлись по домам.
Пока мужчины угощались, женщины, раздев Ханиффу, натирали ее, поворачивая то на один, то на другой бок; комната наполнилась стонами. Когда кончили натирать, больная не могла шевельнуть пальцем.
Асланбег уже достаточно выпил, но его ни на минуту не покидала тревога.
Спросив, как чувствует себя больная, и услышав, что все так же, он пошел спать в кухню.
Около больной, сменяясь, сидели Адиса и одна из соседок. Усталый, охмелевший Асланбег проспал глубоким сном до утра. Сам бы он не проснулся, его разбудила Адиса.
Узнав, что больной стало хуже, он торопливо оделся и вышел во двор. Заглянув в саклю, он увидел женщин вокруг бледной, неподвижной жены, прикрыл дверь: мужу стыдно при ком-нибудь подходить к жене, даже если она умирает, — таков обычай. 3а ним выходит Залда.
— Не падай духом, Асланбег! — хрипит старуха.— Хуже бывает, да и то выздоравливают. Но сидеть сложа руки нечего. Нужно посоветоваться с Бадтион. Все говорят — хорошая знахарка. Клянусь своими покойниками, чего только о ней не рассказывают, такого я и не слыхивала никогда! Галиан против нее — пустое место,
Асланбегу отлично известно, что Залда и Галиан давно в ссоре, поэтому он не придает большой цены словам Залды. А все-таки задумывается: как быть, что лучше предпринять? Дело не в расходах, поворожить бы и у Бадтион,— но вдруг и у нее ничего не выйдет? А не поворожить — пожалеешь, да поздно будет. В конце концов решает: — Докторское лекарство, мне кажется, лучше. Надо послать в город.
Услышав о докторе, Залда так и подпрыгнула. Глаза ее зло округлились. Она укоризненно прохрипела:
— И не говори этого больше, пожалуйста! Докторов не любят ангелы и духи. Доктора — это несчастье.
Асланбег пытается что-то возразить, но Залда не слушает. — Ворожите, коли думаете, что поможет! — покорно соглашается Асланбег. — На расходы я не поскуплюсь.
— Деньгами рубль, серебряный рубль, и какую-нибудь новую вещь — только и всего за ворожбу,— говорит обрадованная Залда.
— Где-то есть штука сукна, вы ее и возьмите! — не задумываясь, отвечает Асланбег, вынимает серебряный рубль, завернутый в тряпочку, и подает ей.
Залда и Адиса отправляются на окраину селения за Бадтион. Попасть к Бадтион не так-то легко: много женщин в очереди с подношениями, с подарками за гаданье. В сенях — яблоку упасть некуда. Залда и Адиса тоже заняли очередь и стали ждать. От жары все поснимали платки, поминутно обмахивались и утирались. Желающие погадать прибывали да прибывали, очередь становилась все длиннее.
Бадтион — заезжая знахарка, слава ее росла с каждым днем,—как и всегда, новое, неиспытанное привлекало. Галиан — местная знаменитость — видела триумф соперницы и не знала, чем бы ей досадить. Она распускала про нее всяческие сплетни, ни перед чем не останавливалась, чтобы опозорить конкурентку. Она говорила, что, мол, Асланбег погубил первое гаданье, теперь больше не поможет.
Только когда солнце уже было в зените, Адиса и Залда пробрались наконец к знахарке. Та долго перетасовывала карты, затем взяла трефовую даму и сказала:
— Это старшая из семи жен Зина ( 3 и н — старший подземный дух в осетинской мифологии.). Она за что-то прогневалась на Ханиффу и преследует ее. Ее нужно подкупить. Нужно ей принести в жертву пятимесячную козу. Семь женщин, которые ближе к сакле Ханиффы, пусть помолятся над этой жертвой около больной, при закрытых дверях. Пусть пьют молодую араку. После жертвоприношения положите женщину на прочные одеяла и подвесьте к потолку. Там ее покачайте с час без перерыва, это ее спасет.
Адиса и Залда рассказали о предписаниях Бадтион Асланбегу, тот не возражал:
— Делайте так, как она вам указала!
Однако сердце Асланбега по-прежнему склоняется к докторам. Не сказав никому из женщин ни слова, он снарядил подростка племянника верхом в город, наказав ему:
— На расходы не скупись, привези доктора.
Адиса, Залда и еще пять старух, родственниц Асланбега, закрылись в сакле. На большом круглом столе дымится вареная козлятина. Посредине, на деревянном блюде, пирог, обильно начиненный сыром. Старшая из женщин берет наполненный аракой рог и ровным голосом, опустив глаза (вверх смотреть нельзя — наверху ангелы и духи; а черти внизу, под землей), истово молится старшей жене Зина. Глубоко вздыхая, она просит у нее прощения для Ханиффы, молит, чтобы больная сегодня же излечилась.
Ханиффа почти все время в забытьи, но какие-то слова молитвы доходят до нее, и она тяжело, прерывисто дышит. Не хочется ей умирать — жизнь ей кажется такой прекрасной, жалеет она и своих детей: что они будут делать, как вырастут без матери? На мгновение она опять теряет сознание. Мухи садятся на лицо, кусают, она ничего не чувствует.
Семерым женщинам не до нее! Они сидят вокруг стола и обо всем на свете забыли, кроме угощения, едят, пьют араку из рога, осушая его до дна. Тихий, ровный, сдержанный поначалу разговор переходит в смех, визг, непристойные выкрики.
Худая кривоносая женщина, двоюродная сестра Ханиффы, никак не может угомониться. Соседка укоризненно толкает ее, но та пустилась, как говорится, во все тяжкие.
Адиса моложе других, ей обидно, что женщины ведут себя как на веселой пирушке, но обиду свою она ничем не выказывает.
Только Адиса еще поглядывает на больную. Когда мух собирается слишком много, она вскакивает и отгоняет их.
Соседка даже заворчала на нее:
— Что ты вскакиваешь? Ты себе уже места не находишь?
Все, кроме Адисы, беззаботно развлекаются. Когда стол опустел, когда в кувшине уже не слышался больше заманчивый плеск араки, женщины, пошатываясь, стали подниматься. Кривоносая хотела встать, но упала вместе со стулом. Попыталась ухватиться за подол Адисы, но и это ей не удалось, и она из-под стула начала бранить Адису за то, что она ее якобы толкнула нарочно.
Кое-как встав, она, разобиженная, уходит домой.
Оставшиеся долго прикидывают, как подвесить больную, но ничего не могут придумать — на потолке не к чему привязать веревку. Адиса выходит во двор к Асланбегу:
— Что нам делать, Асланбег? Как привязать?
Асланбег, дымя трубкой, уныло бродит по двору. Остановившись, он молча кивает на сарай.
Больная — без сознания, иногда стонет, безумным взглядом смотрит вокруг и опять забывается. Женщины поднимают ее на двух одеялах и выносят в сараи. Около часа возятся, подвязывая к одеялам веревки и прикрепляя их к балкам. Самому Асланбегу нельзя войти в сарай к жене, но сестре он подсказывает, что одеяла могут оборваться и что местах в двух под туловищем нужно пропустить веревку. Наконец все улажено, и лечение началось. Больная тяжело ворочается и глухо стонет.
— Видите! видите! Это ей на пользу,— говорит одна женщина. — Давно бы так сделать,— соглашается другая.
— Как она воет! Это к поправке.
— Спасибо Бадтион, она ее спасительница!
— Сильнее! Еще! — раздается со всех сторон. Около часа качали на одеялах больную, а та не переставала корчиться и кричать. Корчи и крики придавали новые силы женщинам, они еще усерднее, сменяя друг друга, раскачивали несчастную Ханиффу. Все вспотели, устали, но не бросали своей работы.
Через некоторое время больная затихает.
— Ну, теперь довольно,— обрадовались женщины, с большим трудом опуская больную на землю.
Асланбег стоит с кем-то у калитки. Сердце его беспрестанно ноет. “Что бы еще придумать? Отцы завещали нам ворожбу — поворожили уже две знахарки… Теперь, говорят, излечивают доктора. А где они? Как их заполучить? Послал в город племянника… Двенадцать верст — в один конец, двенадцать — в другой. Денег не пожалел, крохи, какие еще были, отдал посланцу. Кто знает, может, доктор согласится приехать. Но если даже и выедет сразу, то когда же он доедет?.. А пока ее качают да качают. Поможет ли?”
Такие мысли осаждают Асланбега. Поделиться ими нельзя — не положено говорить о своей жене кому-нибудь, если даже она умирает. И вот он беседует с соседом о каких-то пустяках, которые совсем его не интересуют.
Вдруг во дворе слышатся крики и причитания. Опустив Ханиффу, женщины видят, что она не шевелится больше, не дышит. Сосед, который стоял с Асланбегом, вошел во двор, ударяя себя по голове, громко рыдая. Асланбег остается у калитки: ему нельзя войти, ему нельзя плакать,— стыдно плакать по своей жене.
Тотчас, сначала по ближайшим соседям, а затем и по всему селению разносится весть, что умерла жена Асланбега, Ханиффа.
Женщины кучками собираются к дому Асланбега.
Едва войдя в калитку, они принимаются плакать. Одна запричитала, за ней подхватывают все. Вскоре дом наполняется женщинами. Раздаются обычные в таких случаях причитания. Слушая эта привычные слова, каждая из пришедших вспоминает свои утраты и плачет о них. 0 смерти Ханиффы по-настоящему плачут лишь немногие, все же остальные рыдают по своим покойникам. Сакля наполняется стонами, причитания слышны далеко вокруг. Таков горький плач осетинских женщин.
Со всех сторон собираются и мужчины, выражают соболезнование и останавливаются у калитки. Родственники отделяются от других, бьют себя по голове и, громко плача, идут во двор. Все одинаково причитают:
— Ох, мой дом разорился, сиротами ты нас оставила! Что мы будем делать!
Вряд ли такой плакальщик особенно огорчен, иному совсем и плакать-то не хочется, может, причитая, ни одной слезинки он не уронил,—одни никчемные, лживые слова. А Асланбег, у которого действительно разорился дом, у которого сердце готово разорваться, не плачет, ни одна слезинка не выступила на его печальных глазах. Если уж он владеет собой, то плач остальных мужчин — это лживый плач, для соблюдения обычая.
И двор и улица около сакли полны народа. На всех лицах написано у кого искреннее, а у кого притворное соболезнование.
Многие тайком прислушиваются к тому, какую живность собираются резать, что будет из выпивки.
Когда с поля показывается большой вол Асланбега, а с другой стороны — три барана, то кое-кто, на всякий случай, проверяет — с ним ли нож, а вдруг дома забыл.
Когда же на нижней улице селения показалась арба с большими кувшинами, собравшиеся совершенно успокаиваются. Мало осталось таких, кто не обрадовался бы в душе.
Солнце клонится к закату, и все торжественно трогаются за покойницей. Еще не все успели выйти со двора, как в конце улицы показывается фаэтон, а рядом — всадник. Это доктор со своей дорожной аптечкой и мальчик — племянник Асланбега. Фаэтон и всадник останавливаются,— лекарства Ханиффе уже не нужны. Фаэтон медленно поворачивает обратно.
Когда до Бадтион дошел слух о смерти Ханиффы и весть о том, что приезжал доктор, она сказала:
— Эта бедная женщина потому и умерла, что посылали за доктором. Ангелы, духи и черти не выносят докторов.
Так умерла Ханиффа.
* “Современник”. Москва. 1971
