Перевод В. Шкловского
Пристав второго участка Иван Кузьмич Топтыго не в духе. Он сидит за своим письменным столом. Перед ним куча неисполненных бумаг: одну надо подписать, другую направить приставу соседнего участка, третью с резолюцией послать обратно… Много их, бумаг, требующих скорого исполнения… Не работается. Перо выпадает из рук… До трех часов ночи играл в клубе. Проигрался. Было триста рублей. Когда вышел из клуба, четвертака не нашлось в кошельке на извозчика. Этот собачий сын — областной врач — унес домой никак не меньше тысячи рублей. Как ему везло, как везло!.. Он — Топтыго — просил у счастливца двадцать рублей, чтобы попробовать отыграться. Не дал, сволочь! “Поставь, говорит, на карту свою кабардинскую лошадь. Купил за двести, ставь за четыреста!..” Доктор думает, что так и можно поставить на карту кабардинку. Не бывать этому! Топтыго поставит на карту и пальто и рубаху, но коня—никогда! Лучше пойдет и с Чугунного моста бросится в Терек.
Когда областной врач сделал такое предложение насчет кабардинской лошади, от обиды вся кровь хлынула приставу в голову. Он готов был шашкой зарубить доктора на месте. Еле удержался. Ткнул ему в нос кукиш:
— Вот тебе лошадь!.. Получай! Только и всего.
Рассказ написан автором на русском языке.
Тогда лишь полегчало у пристава на душе. Но даже и теперь, как вспомнит Топтыго слова доктора, оскорблением звучат они в его ушах.
А правду надо сказать, хороша лошадь у пристава. Во всем городе ни у кого нет такой. Из-за лошади пристава знает вся область. Когда он выезжает, подбоченившись, держа голову высоко, многие с завистью смотрят на него.
Был такой случай. Один горец привез в город воз дров для продажи. Как раз в это время проезжал на своей лошади пристав Топтыго. Горец как увидел лошадь, так и остался с разинутым ртом. И не заметил, бедняга, как выпустил поводья собственной лошади из рук и как она пропала вместе с арбой и дровами. Да что говорить о горце! Даже начальник области завидует приставу из-за его кабардинки. И вдруг какой-то областной врач предлагает ему: “Поставь лошадь на карту!” Не бывать этому!.. Пристав скорее в Терек бросится или вот тут же во дворе на тутовом дереве повесится…
— Батырбек приехал,— доложил, приоткрыв дверь, денщик.
Иван Кузьмич вздрогнул. Думы его, как рой спугнутых птиц, улетели прочь.
Денщик шире приоткрыл дверь и повторил:
— Батырбек…
— Зови его сюда,— приказал Иван Кузьмич, но не утерпел и сам пошел навстречу Батырбеку, схватил его за обе руки и ввел в кабинет.
Это был худощавый, но широкоплечий, коренастый осетин. Короткая серая черкеска туго обхватывала его. прямой стан. На поясе висел широкий кинжал в черной оправе, с другой стороны — револьвер в сафьяновой кобуре. Из-за спины выглядывало дуло короткой магазинки.. Один патронташ — вдоль пояса, другой — через плечо. Войдя в кабинет, Батырбек снял магазинку и прислонил ее к стене в углу. Он всегда делал так: где угодно оставит бурку, но с ружьем не расстанется, никому дотронуться до него не позволит.
— Садись, дружище, садись… Побеседуем. Давно с тобой не виделись,— говорил нетерпеливо Иван Кузьмич, подставляя гостю кресло.
— Времени мало, — сказал Батырбек. — Надо идти за лошадьми… Их шесть. Вот приметы и тавро. — И он подал приставу исписанную карандашом четвертушку бумаги.
Только что улыбавшееся лицо пристава стало сразу серьезным. — Батырбек,— начал Иван Кузъмич,— давно я собирался сказать тебе. Ведь я как-никак начальство. Уж очень ответственность большая. Коли дело откроется, так ты улизнешь — тебе не привыкать, а я пропаду, можно сказать, безвозвратно. И за что? За какие- нибудь пятнадцать рублей с лошади!..
Лицо Батырбека потемнело… Пристав нужен ему: снабжает документами на краденых лошадей, и лошади идут по полной цене,— конечно, для этого надо их угонять подальше отсюда. Да еще пристав запутывает следы, —это тоже помощь.. Но капризы его надоели Батырбеку. Сам пристав назначил с каждой лошади семь рублей, потом поднял цену до десяти, потом до пятнадцати. Теперь вот опять что- то задумал. А велика ли его работа? На каждую бумажку идет минуты три…
— Нет, Иван Кузьмич, не будет этого! — твердо отрезал Батырбек.—Больше пятнадцати рублей я платить не могу. Я грудь подставляю под пули, не забывай.
Пристав, смотря в сторону, спокойно сказал:
— Ты, дружище, кое-что упускаешь из виду. Ты сидел в тюрьме — я устроил тебе побег. Не я — так давно сгнил бы ты там. Ты угонял лошадей на запад, а я стражников посылал на восток. Это что же, не в счет?
— Как не в счет, Иван Кузьмич? В счет… Да только в тюрьме я не сгнил бы… Все это так, господин пристав, но и тебе надо бы помнить кое-что. Кабардинец Хакиаш подал на тебя жалобу. Ты сказал: “Отомсти”,— я угнал всех его лошадей, голым его оставил. Ты поссорился с приставом седьмого участка. Я хотел только повредить ему правую руку. Промахнулся. Угодил в грудь. Умер он. Этот грех на моей душе тоже из-за тебя. Прокурор Игнатов больно гордился своей черкесской коровой. Ты сказал: “Возьми корову!” Я краду одних лошадей, а тут угнал корову и чуть было не попал в руки стражников,— тоже из-за тебя. Да что считать!.. Ты устроил мне побег. За это я пригнал тебе из Кабарды такого коня, какого на всем Кавказе не сыщешь! Ты мне полезен, но и я тебе полезен. Хочешь, будем продолжать как есть, а не хочешь — твоя воля. Иван Кузьмич задумался. Барабанил пальцами по столу… Батырбек прав, конечно,— но что делать, что придумать? Нужны ему деньги до зарезу, много денег нужно,. чтобы разная там шантрапа не смела перед ним задирать нос… Он решил твердо стоять на своем. — Быть может, ты и прав, Батырбек,— сказал он,— прав во всем, только добычу надо по справедливости делить. Ведь сколько ты выручаешь! А мне даешь только пятнадцать рублей. Дай двадцать пять с лошади. Вот будет справедливо. Будет хорошо и тебе и мне. Батырбек, однако, не думал уступать:
— Пятнадцать, Иван Кузьмич, пятнадцать. Больше никак нельзя. — Дашь, Батырбек, и двадцать пять. Без меня пропадешь. А не дашь, так я тебя передам в руки властей. Злобно сверкнули глаза Батырбека, но тотчас же смягчились:
— Коли не хочешь больше со мной работать, так расстаться надо по- хорошему, а то мало ли что,— как еще повернется дело.
Пристав повысил голос.
— Ты думаешь, мы так и расстанемся? Да? — сказал и взглянул на дверь.
Батырбек заметил этот взгляд и опустил руку на револьвер. — А что еще? — спросил он.
— Что, говоришь? Сейчас увидишь.
Иван Кузьмич поднялся, но в ту же секунду отскочил назад: перед его глазами в руке Батырбека сверкал длинный кельт.
— Садись, Иван Кузьмич,— мягко произнес Батыр-бек,— ты ведь знаешь, я шутить не люблю. Задержу тебя еще на одну минуту, потом что хочешь делай.
Пристав увидел, что из его затеи ничего не выходит, и тяжело опустился обратно в кресло.
Батырбек продолжал:
— Я вор, разбойник, а ты — дважды вор, дважды разбойник. Ты — вор да разбойник — еще и жалованье от казны получаешь. Взятками да вымогательством ты разорил все двенадцать сел на своем участке. Еще скажу: ты и в товарищи не годишься. У воров и разбойников тоже свои правила. Слово надо держать. Поссорился с товарищем, все равно не выдавай… Я тебя никогда не выдам. Но раз ты встал, решил меня выдать,— что ж, делай свое дело, выдавай! Только посмотрим, что из этого получится.
С этими словами Батырбек спокойно взял свое ружье, забросил его на плечо, взял в передней бурку, надел ее и, не торопясь, вышел из дому. Даже не оглянулся, как будто никакая опасность и не угрожала ему.
Так оно и было — Иван Кузьмич с места не сдвинулся; оп сидел в кресле как пришитый до тех пор, пока не раздался во дворе стук копыт,— значит. Батырбек уехал.
Иван Кузьмич и не думал выдавать Батырбека. Не то чтоб считал постыдным выдавать товарища, а просто боялся за себя,—боялся, что дело откроется, и тогда пропадет не только Батырбек, но и он сам. Он хотел лишь попугать его, чтобы тот согласился давать ему с каждой лошади по четвертной. Но дело сорвалось… Теперь, кроме денег, потерял он и помощь Батырбека. Как ни злился он на областного врача за его слова: “Ставь свою лошадь на карту!” — но надо бы ему какую-нибудь неприятность причинить… А как? Батырбека нет больше. Тот бы придумал что-нибудь.
Долго размышлял пристав о сделанной ошибке, не спал до утра, ворочался с боку на бок, бормотал—ругал и Батырбека и себя самого. Заснул только под самое утро. Спал часа два. Когда проснулся, то первая мысль его была о ссоре с Батырбеком.
— Что я наделал, что я наделал? Погубил себя! — твердил он. Чтобы несколько освободиться от тяжелых дум, Иван Кузьмич решил после кофе покататься по городу на лошади. Два раза проедет по проспекту, потом до вокзала, а затем уже тихим шагом мимо дома областного врача, чтобы тот от зависти лопнул.
Только Иван Кузьмич вдел одну руку в рукав кителя, как перед ним предстал денщик, белый как полотно. Губы его дрожали. Он что-то хотел выговорить, но язык не повиновался. Побледнел и пристав. Страшное подозрение пронзило его мозг. Забыв засунуть другую руку в китель, опрометью бросился к конюшне. Лошади не было.
— Зарезал меня, зарезал! — завопил пристав и, ударив себя по голове руками, упал ничком прямо на навоз. Долго бился он на полу, плакал, ругался.
Денщик стоял поодаль, тоже молча сокрушался, но вдруг вскрикнул: — Ваше высокоблагородие!
Иван Кузьмич приподнялся и сел. В том месте, где была привязана лошадь, белел на доске запечатанный конверт.
Пристав схватил конверт, вскрыл дрожащими руками. Прочитал: “Беру твою лошадь. Она слишком хороша для тебя. Грех перед богом, если будет сидеть на ней такая свинья, как ты. Более тебе под стать та лошадь, на которой денщик возит тебе воду из Терека. Прощай. Б.”.
Пристав прочитал и некоторое время молча смотрел в пространство расширенными глазами, как у сумасшедшего. Потом схватился за голову и опять завопил:
— Зарезал меня, без ножа зарезал!
* “Современник”. Москва. 1971
