ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО
Тексты, которые мы сегодня предлагаем читателям журнала «Дарьял», написаны молодыми российскими авторами, выпускниками литературной мастерской Андрея Аствацатурова и Дмитрия Орехова. Мастерская возникла в Санкт-Петербурге семь лет назад как независимый образовательный проект двух писателей и педагогов. Надо сказать, что мы оба тогда сомневались в своих силах и не решались начать, но нас поддержал Сергей Николаевич Есин, известный писатель, литературный учитель нескольких поколений и некогда ректор Литературного института. Он убедил нас, что проект нужен Санкт-Петербургу, несколько раз приезжал к нам, щедро делился своим бесценным опытом, терпеливо объяснял все тонкости преподавания литературного мастерства, проводил для наших слушателей мастер-классы. Уже позднее, комментируя тексты наших первых выпускников, Сергей Николаевич признался, что его ожидания оправдались. Мы действительно создали ту школу, которую он хотел видеть. Не дисциплинарное пространство, где под руководством мастеров всех заставляют писать одинаково по установленным шаблонам, а живую лабораторию, где приветствуется творческая индивидуальность, где есть место свободной дискуссии и самореализации.
Сейчас мы продолжаем нашу работу, совершенствуемся, растем вместе с нашими слушателями. Мы проводим семинары, где обсуждаем стратегии и приемы как старых литературных мастеров, так и наших современников, показывая, как ставятся художественные задачи, как они решаются. Но всегда напоминаем, что прием должен быть непременно связан с авторским мировосприятием, должен быть его закономерным продолжением.
Всякое произведение есть органическая форма, и она организована собственными законами правдоподобия, которые знает лишь их создатель. Он свободен в своих целях, в том, какие законы он избирает, но избрав определенную стратегию, он обязан ей неукоснительно следовать. И наша задача, как учителей, заключается в том, чтобы понять эти чужие правила и помочь нашим слушателем их осуществить. Это тяжелый, сложный вызов, который мы стараемся принять для того, чтобы наши выпускники смогли найти собственную оптику и собственную интонацию.
За семь лет работы нашей мастерской через нее прошло около двухсот человек. Многие (Мария Ануфриева, Анаит Григорян, Ольга Коханенко, Антон Ратников, Борис Мячин, Василий Мякушенко, Евгения Овчинникова и др.) давно уже стали профессиональными писателями. Они выпускают собственные книги в престижных издательствах, печатаются в серьезных литературных журналах.
Авторы, которых я представляю сегодня, мне дороги ничуть не меньше. Каждый обладает собственной оптикой, индивидуальным видением реальности, оригинальной манерой письма. Но при этом, в представленных текстах есть много общего. Прежде всего, умение полнокровно, детально, предметно воссоздавать действительность, которая, как оказывается, живет сообразно собственной, заключенной в ней логике. И, во-вторых, способность передать проблемы современного человека: его одиночество, его боль, его потаенные страсти. Пусть читатель сам оценит эти тексты и убедится, что молодая российская литература способна очень ярко о себе заявлять.
Андрей Аствацатуров, филолог, писатель, доцент СПбГУ, и.о. зав. кафедрой Междисциплинарных исследований в области языков и литературы, директор Музея В.В. Набокова в Санкт-Петербурге.
Алексей ВАНЧУГОВ
КАМЕРА
– Ты что, куда-то собираешься? Спросил он ее.
– Да! – Она подошла к шкафу, открыла и остановилась в за-думчивости. Широкие икры, как балясины на купеческом особняке, жирные ляжки, фиолетовые трусы с неуместными кружевами, прозрачная рубашка, демаскирующая маленькую грудь. Она посмотрела на него насмешливо, в глазах плясали задорные огоньки. – Собираюсь!
– Куда, если не секрет?
– С Наташкой хочу встретиться, сказала она буднично, ты погуляешь с Семкой?
– Конечно. А ты что, до вечера?
– Не знаю, может быть, а что?
– Я думал, мы вместе сегодня…
– Ты же все равно работаешь?
– Ну… немного… осталось еще чуть-чуть.
– Вот, видишь…
– Пара часов…
Она сделала нетерпеливый жест плечом и ринулась к шкафу. Схватилась за плечики, подцепила несколько и бросила на кровать, словно выудила большую рыбу. Отошла, чтобы получше разглядеть.
– Какие надеть? – На кровати лежало несколько видов ее брюк: горчичные, малиновые, зеленые вельветовые с накладными карманами и завязочками внизу.
– Не знаю.
В груди, вокруг сердца, разливалось жжение, словно от укуса пчелы. Он машинально положил руку на сердце, потер с усилием пальцами. Лоб и спина покрылись испариной.
– Вот эти. Она с трудом натянула бордовые штаны, прошлась по комнате, повертела бедрами, будто в танце, похлопала по ляжкам, делая «восьмерку», потом с налета оседлала пуфик и принялась пудрить лицо, напевая арию из «Нотр Дам де Пари». Она любила эту оперу, ходила на нее несколько раз, даже начала учить французский.
Он вышел. Нужно было успокоиться, чтобы сесть и доделать работу. Сын смотрел мультфильмы, Спанч Боб бешено хохотал, особенно резко, невыносимо громко. Пройдя быстро по коридору, он закрыл дверь в детскую, закрыл дверь в кухню и сел за стол. Пусть делает, что хочет. Едет, гуляет, сидит в ресторанах с подружками. Ему надо доделать работу и все это время он не будет думать о ней. Нисколько!
Оживил ноутбук. Раскрыл карту города. Работа. У него в подчинении тысяча камер, их надо связать паутиной проводов, подвести к одному центру, организовать, обучить определенным командам. Продумать углы, оптимальные точки установки. Заложить возможность движения, вычистить картинку…
Дверь раскрылась, ударилась о стену. Стеклянная вставка загрохотала.
– Осторожнее! – Вырвался у него жалкий стон.
– Стопор прикрути. Сколько раз я тебе говорила!
– Сегодня… я хотел… прикрутить.
– Ты говоришь, как Йода! Она рассмеялась. Я возьму машину?
– Да, бери… – Она смутила его этим сравнением.
– Хорошо. Йода, а где ключи?
Он встал и покорно пошел в коридор. Стал рыться в карманах куртки, в рюкзаке, вернулся в кухню, пошарил на полочке.
– Ну давай быстрее, я опаздываю. – Она стояла возле двери. Нервно переминалась с ноги на ногу. Штаны сидели на ней в обтяжку. Врезались в нее, образуя характерную гусиную лапку внизу живота, круглились на икрах, дрожали пузырями на ягодицах. Узкий торс был затянут в кожаную курточку. Широкие скулы как у индейца, хищный массивный нос.
– В кармане, наверное! – Он открыл шкаф, вытащил сложенные в рулет джинсы, размотал. Ключи упали ему под ноги. Он с трудом нагнулся, отдал ей. Она молча взялась за ручку двери и вышла, не закрыв за собой. С лестницы тянуло холодом.
Он погасил свет в прихожей, и квартиру сразу заволокло неуютными зимними сумерками. Все их окна были на север. Спанч Боб за стеной убеждал в чем-то мистера Крабса, своего босса. Нужно было продолжить работу, но мысли толклись бесполезно, перескакивали с пятого на десятое. Очень хотелось курить, дьявольски! Но он не решился при сыне. Не хотел подавать плохой пример. Налетели назойливые безрадостные воспоминания. От них он почувствовал себя усталым, захотелось лечь в кровать, закутаться с головой, оставив маленькое дыхальце, как он часто делал в детстве, когда дожидался возвращения матери. На столе в его комнате горела лампа, свет во всей квартире тоже был включен, дверь в коридор приоткрыта. Он лежал и прислушивался, в надежде услышать звук поворачиваемого ключа. Представлял, где она сейчас идет или едет. Следовал за ней взглядом, фантазировал и так и засыпал не дождавшись. Вместо запретной сигареты он засыпал в кофемолку зерен хорошего иргачифа, быстро смолол их до пыли, как любил, и сварил кофе. Подержал чашку над газом, чтобы согреть. Выплеснул из турки все вместе с гущей.
Куда она укатила? Почему надо встречаться с подружкой именно в субботу, в единственный полноценный выходной? Почему не пригласить ее сюда, например? Последний глоток он сделал неосторожно, и в горло ему потекла приторная кофейная жижа. Пришлось пойти в ванную и прополоскать рот. Из зеркала на него посмотрел лысеющий Йода. Подмигнул.
Город – это лабиринт, но в каждом лабиринте есть такие пути, которые любой, вошедший в него, всегда проходит, прежде чем начнет блуждать по ответвлениям. Обязательные магистральные артерии. Прежде всего, нужно определить именно их, и там расставить максимальное количество камер. Так они решили. Он опять оживил ноутбук, проверил активность и синхронизацию камер по нескольким тестовым магистралям. Сегодня они с Серегой, вторым разработчиком, хотели провести небольшое испытание, узнать, хватает ли имеющегося в их распоряжении количества, чтобы, прошерстив неплотный трафик выходного дня, найти машину по номерам. Что немаловажно, в условиях плохой зимней видимости. Они долго подбирали нужное количество камер и расстановку. Особенно пришлось поломать голову над синхронизацией их работы. В итоге им удалось создать как бы систему сетей с разным размером ячеек, чтобы с ее помощью находить и отслеживать объявленные в розыск автомобильные номера. Много сил было потрачено на маскировку камер слежения, чтобы у потенциальных нарушителей не возникало даже мысли о возможности такого наблюдения. Заказ был секретным и жирным, город выделил на него огромные средства, но все усложнялось необходимостью бесконечных согласований и все возрастающими требованиями органов безопасности.
Даже сейчас, чтобы провести такой простейший, казалось, тест, они должны были официально списаться с представителем ФСБ, курировавшим все это время их работу, и получить от него письменное согласие. Конечно, они не стали его дергать из-за такого пустяка и решили с Серегой протестировать в свободном режиме, без лишних вопросов.
– Привет! Ну что, ты готов?
– Как Гагарин и Титов! – Слышно было как его коллега идет по парковке, потому что порывы ветра все время налегали на динамик и глушили голос.
– Выезжаешь?
– Да, я в игре! Понеслась! – Послышался хлопок автомобильной двери.
– Отлично. – Он отложил мобильник. Щелкнул по нему пальцем и тот закружился как волчок.
Иногда мать звонила ему: «Малыш! Привет, не разбудила? Слушай, я опоздала на электричку. Извини, извини меня, бога ради! Ты у меня герой, смелый, храбрый! Ложись спатеньки. Включи везде свет, если страшно, включи, хорошо? Хотя, что я говорю? Ты поел? Она была далеко, в городе, где-то у друзей, слышались чьи-то голоса, она тонула в них, слышался чей-то приглушенный смех… он шел в кровать, еще плотнее закутывался в одеяло, подворачивал его, вцеплялся в него, делал себе палатку с маленьким оконцем.
– Семка! Сем!
Сын не откликнулся. Он вышел из-за стола и прошел в детскую, слегка касаясь в сумерках стены, чтобы не оступиться. Квартира была большой, и хоть они уже полгода в ней жили, он так и не успел привыкнуть к ее индивидуальной, довольно бестолковой планировке, рожденной в девяностые. Семка был поглощен мультфильмом.
– Сем!
– Что пап? – Ребенок повернул к нему бледное лицо с синими прожилками под глазами. Беспомощный добрый взгляд.
– Пойдем, хочешь поиграть?
– Во что?
– Будем искать дядю Сережу.
– По компьютеру? – Он немного рассказывал сыну о своей работе.
– Конечно!
Семка с радостью побежал за ним на кухню.
– Вот, смотри… мы знаем номер дядисережиной машины, вот… мы запишем его сюда… вот… а теперь нажимай эту кнопочку…
Семка нажал. Через несколько минут на карте появилась красная пульсирующая точка.
– Смотри! Мы нашли его! Можно проследить весь его маршрут, как он ехал.
– А почему он не едет?
– Остановился. Может на светофоре стоит, может… а теперь внимание, главный фокус, только это секрет! Тссс! Он приложил палец к губам. Говорить никому нельзя! Смотри!
Он нажал кнопку, и на мониторе в отдельном окошке возникло изображение вечернего города, в россыпи живых огней, в волнах набегающих друг на друга отражений.
– Это его машина?
– Да! – Гордо сказал он. А это дядя Сережа. Смотри, кофе пьет. Он ткнул пальцем в монитор.
– Здорово! – Семка заплясал на месте.
– А маму мы можем найти?
– Маму? – Он смутился… наверное… но, знаешь,… подожди, мне надо сначала дяде Сереже позвонить, ладно?
– Хорошо. Согласился покладистый Семка.
– Досматривай своего Спанчбобика, сейчас гулять пойдем. Ну!
Сын выбежал из кухни.
Разыскать ее? Так, шутки ради? Он сразу же отстранил от себя эту мысль. Как будто я слежу за ней… нехорошо… надо все-таки доверять… он быстро набрал номер на телефоне, словно давил пальцем эти свои невозможные мысли.
– Алло, Серега! Я тебя вижу! Улица Рубинштейна, дом 25!
– Вау! А то я уж думал, ты забыл про меня!
– Все работает!
– Мы гении с тобой! Серега поднял стаканчик с кофе над головой. Ура!
Их небольшой малоэтажный ЖК, один из первых в городе, был обнесен забором, в котором, разумеется, возникли естественные бреши, разъедаемые временем. Открывающиеся за ними тропинки среди плотных стен ивняка, вели на заросшее поле Аграрного университета. Кусты, сросшиеся друг с другом, превращали прогулку в блуждания по лабиринту. Он шел впереди, с ожесточением всаживая палочки для шведской ходьбы в снег. Семка бежал за ним, не поспевая.
– Подожди… сейчас найдем чистую полянку. Вокруг расплывшиеся снежные телеса. Складки жира, животы и задницы, слежавшихся, помеченных кобелями сугробов. Пятна серпантина и конфетти, оставшиеся после новогоднего салюта, будто блевотина. Прогоревшие коробки от фейерверков, пустые пивные банки.
– Пап!
– Давай еще пройдем, ты же видишь, здесь все загажено.
Пустырь за забором. Полигон для подростков, алкашей и собачников, сюда идут, чтобы вдали от чужих глаз хлебнуть хаоса, свободы, пространства. Покурить, распить, пробегаться, запустить в воздух фейерверки. Утолить нужду в бесконечности, в переходе границы. Вот, кажется, их тропа, еще немного и будет большая поляна с остатками недостроенной Семкиной крепости.
– Пришли. Семка, совершенно счастливый, начал носиться кругами.
– Пап!
– Что?
– Давай снеговика слепим?
– Ну… давай. Как еще убить время из положенного на прогулку с ребенком времени? Надо обязательно найти какое-то занятие.
Он сгреб небольшой комок и покатал его перед собой. Колобок быстро увеличился в размерах. Стояла очередная оттепель и снег был липким.
– Сема! Помогай.
Они принялись за работу. Его перчатки почти сразу промокли. Несколько раз он их снимал, чтобы отжать. Снежная баба получилась монументальной, могучей как идол. Волосы ее были сделаны из ивовых прутиков, губы, согласно последней моде, накачаны и выступали (две палочки), взгляд был колючим (репейники), недоверчиво-милицейским. Нос – простая картошка из снежка.
– Слушай, Сем! Набери-ка мне небольших палочек.
– Зачем?
– Секрет. Только сухих, которые легко отламываются, ладно?
Семка радостно побежал выполнять его просьбу. Они сложили небольшую горку из хвороста. Порылся в кармане, достал зажигалку и, поднеся ее к старой бумажной салфетке, помог пламени переправиться на нее. Огонь весело защелкал веточками. Терпкий и сладостный дымок обрадовал, наполнил счастьем и надеждой.
– Мы часто жгли костры в детстве. Наверное, каждый день. У меня в кармане всегда лежали спички. За домом был такой же пустырь. Даже больше. Мы играли в геологов, идущих по азимуту, в солдат, окруженных немцами, в первопроходцев… Брали с собой хлеб, жарили его на палочках, грелись у огня, отстреливались от кровожадных индейцев, рассказывали страшные истории…
– С другом?
– Да, с Андрюхой.
– А родители твои где были? – спросил Семка.
– Отец не жил с нами, а мать… она… работала… приходила вечером. Они развелись…
– Понятно.
– Ты согрел руки?
– Да.
– Поддерживай огонь. Я схожу еще за дровами.
– А как надо?
– Просто корми его палочками. Понял?
– Да.
Уже час как стемнело, но вышла луна и снег от нее засветился. Над ними было черное небо полное звезд. Теплый ветер то налегал, то успокаивался. Запах дыма, яркая точка костра, склонившийся над ним ребенок. Как это было тогда? Бесконечные снежные поля вокруг, непролазные сугробы, собачий лай, катышки снега в рукавах. Полное погружение в игру, до самозабвения, до истомы, преследование, погоня, бой! И вот нужно вырубать белые кирпичи, срочно делать себе дом из снега, чтобы укрыться там от мороза и ветра, приспосабливать санки, собирать хворост…
– Представь, что мы с тобой первопроходцы, геологи. Нам надо обогреться, переночевать и идти дальше.
– А кто такие геологи?
– Я же тебе говорил…
– Нет.
– Ты просто забыл, наверное… Это люди, которые ищут… ну, например, драгоценные камни, золото, другую руду. То, что в земле, хранится. Полезное. Мой папа был геологом.
– А куда он уехал?
– В другой город.
– Ты скучал по нему?
– Конечно. Очень…
Он встал на колени и подул на угли. Костер разгорелся с новой силой. Лицо обожгло горячей волной. Он достал из кармана пакет с черным хлебом и две конфетки.
– Вот. Все что у нас есть. Поджарь.
Семка взял палочку и подержал над огнем. Потом снял кусочек и съел.
– Вкусно?
– Очень!
Внутри костра, словно в замедленной съемке менялись, преображались одна в другую картины: коралловые леса, саванна на закате, марсианские пустыни. Ему очень хотелось курить. Достать палочку из костра, прикоснуться к ней сигаретой. В детстве они надламывали высохшие стебли лопухов и с наслаждением их раскуривали, словно сигары. До горечи на языке, до боли в горле. Вокруг них были рассыпаны миллиарды алмазных снежинок. Деревенские улицы тонули в черноте, над заснеженными домами висели облачка жемчужного дыма. Они сидели с другом на санках, плечо к плечу курили один стебелек на двоих и смотрели в звездное небо. Искали спутники.
– Ну что, пойдем домой? Ты чего? Он перехватил испуганный взгляд сына. Обернулся. В лунном свете слепленная ими снежная баба казалась привидением, особенно неприятной была ее мертвая улыбка.
– Не бойся!
– А мама уже приехала?
– Не знаю. Соврал он, а сам сунул руку в карман, проверить, не оставил ли дома мобильник. Нет, на месте, просто она не звонила. Костер быстро прогорел, угли провалились в протаявшую под ним лунку. Ладно, пойдем, есть хочется.
– И мне.
Они повесили на батареи мокрые вещи. Сварили спагетти, натерли к ним сыра. Поели. Семка сидел в кресле, слушал сказку, подпирал раскрасневшуюся щеку рукой, а глаза его сами собой закрывались. Голова клонилась все ниже. Он перенес сына в кровать и осторожно раздел. Оставив небольшую щелочку в двери, вышел. В телефоне пиликнуло сообщение: «Извини, выпили с Наташкой вина, так что приеду завтра», и куча смайликов.
Он подошел к столу, раскрыл ноутбук. Подождал, пока загрузится карта города. Открыл окно поиска и ввел номер их машины. Высветился зигзагообразный маршрут с несколькими остановками. Крестовский остров, ресторан «Рыба на даче», коттедж под Зеленогорском. На одном из перекрестков камера выхватила крупным планом их машину и сидящих в ней: жена в солнцезащитных очках и некто с козлиной бородкой. Он увеличивал его лицо до тех пор, пока оно не превратилось в винегрет из кубиков. Кровь застучала в висках. Оранжевые искры заплясали перед глазами. Звенело в ушах, а он сидел и не мог пошевелиться, не мог даже поднять руку. В левом боку кто-то раздувал потухший костер. Боль. Жжение. Рубашка промокла от пота, по щекам текли слезы, рот открылся и замер в виде буквы «О».
Когда он, справившись наконец с собой, захотел встать, нога настолько затекла, что он закричал от боли и упал на колени. Взял телефон. Повертел в руках. Поднялся с трудом и прыгая, прошелся по кухне, растирая ногу. В ответ он написал: «Спокойной ночи!»
Через минуту жена откликнулась: «Скучаю».
Он подвинул стул к плите, забрался на него и достал из верхнего шкафчика пачку давно припрятанных «American Spirit» – такие, наверное, курили первопроходцы и золотоискатели. Зажег газ, включил вытяжку, прикурил и с наслаждением затянулся сладким дымом с привкусом яблока, изюма и черного зимнего неба. Дым поплыл по кухне. Он стал подгонять его ладонями к вытяжке.
Ему вспомнился один вечер в детстве. Далекий, почти забытый. На улице не было никого из друзей. Густели мокрые сумерки. Февральский ветер трепал мокрые ветви ив возле пруда. Он пошел по дороге, уводящей в узкие деревенские улочки. Пахло пилеными дровами, навозом, талой водой. Слезились редкие огоньки в мутных окнах. На пустынной дороге он увидел свежие капли крови, представил себя Шерлоком Холмсом и пошел по этим следам. Капли становились все гуще, некоторые были словно размазаны ногой, другие, наоборот, как руда, врезаны глубоко в лед. Так он прошел почти всю деревню и оказался на пустыре, поросшем полупрозрачным быльем. Крови стало еще больше. Капли образовывали бутоны, соцветья и гирлянды, на покрытой ледяной слизью земле. Вдали послышался лай и повизгиванье, будто пьяный хохот. По снегу носилась стая собак, каруселью. Пять ободранных, израненных кобелей вокруг маленькой кривоногой собачонки. Они запрыгивали на нее, хватали зубами за холку, драли за уши, а она то ли смеялась, то ли плакала, заваливалась на спину и поджимала лапы. Он не мог понять, в чем суть этой странной игры, почему они наперебой вылизывают ee и дерутся. Он смотрел долго, до тех пор, пока все вокруг не утонуло в темноте, скрыв от него эту тайну.
Он встал, походил по кухне, закурил еще одну сигарету и неожиданно рассмеялся.
Мария РЫБНИКОВА
КОНВЕРТ
Я листал распечатанную презентацию ежеквартального отчета и боковым зрением видел, как Клаудиа, la segretaria нашего офиса, идет ко мне по проходу со стопкой конвертов в руках. На ней была очень короткая юбка в складку, и мужчины, столпившиеся у кофемашины, прервали на несколько мгновений разговор о вчерашней игре «Ромы» с «Ювентусом» и обернулись ей вслед.
– Доброе утро! – она понизила голос, как всегда делала, обращаясь ко мне, и плюхнула пухлую стопку корреспонденции на свободное от бумаг место у клавиатуры. – Вот, утренняя почта.
Я поднял глаза. Она была очень бледной, как будто ночью плохо спала. Обилие тонального крема на ее лице еще больше подчеркивало это, а красная помада делала ее лицо отдаленно похожим на маску гейши. Встретилась со мной взглядом и натянуто улыбнулась. В глазах – ни блеска, ни радости, ни предвкушения.
– Все в порядке? – спросил я.
Она кивнула. Вечером мы должны были встретиться в номере отеля Via antica, где два раза в неделю проводили время, кувыркаясь в огромной, занимающей чуть ли не всю комнатушку, постели.
Из-за стеклянной перегородки, отделявшей кабинеты начальства от заставленного столами вечно гудящего опен-спейса выглянул шеф: «Олег! Все готово?» Он произносил мое имя, делая ударение на букву «о», как практически все итальянцы. Первое время я поправлял его, но это не дало никакого результата, а потом привык и сам стал представляться «Улегом».
– Да, Роберто! – я подмигнул Клаудии, и она зацокала обратно к своему месту. – Идем?
– Две минуты, – шеф поднял руку с зажатой между пальцами сигаретой и нырнул обратно в свой аквариум. Ему единственному разрешалось дымить в офисе, и я завистливо проследил за тем, как он прикуривает, прикрывшись согнутой ладонью от сквозняка из распахнутого окна.
Чтобы скоротать время, я решил посмотреть, что принесла мне Клаудиа. В стопке оказалось несколько отправлений: одно, самое увесистое, запакованное в пластиковый пакет, от Итальянской ассоциации вина, второе, поменьше и полегче – от синьора Джоржио Сегетти, с винодельней которого мы намеревались в ближайшее время заключить контракт, и свежий номер Wine religion. Я взял его полистать и нащупал под обложкой что-то плотное. Открыл и увидел, как меж гладких страниц скользнул и шмякнулся от пол продолговатый, цвета слоновой кости бумажный конверт. Я поднял его. В графе «получатель» знакомым завитушчатым почерком была выведена моя фамилия и адрес офиса. В графе «Отправитель» значилось только имя. Антония. В глазах у меня потемнело.
– Эй, вынь бананы из ушей, шеф зовет, – чья-то рука хлопнула меня по плечу. Я обернулся. Это был Джанлука, коллега из бухгалтерии, улыбчивый толстяк с неизменным крошечным стаканчиком эспрессо в руке. Поднял глаза. Шеф уже летел ко мне через опен-спейс, зажав свой «Мак» под мышкой. Я торопливо сунул конверт в верхний ящик стола и поспешил ему навстречу.
В зале для совещаний было шумно, как на школьной перемене: два десятка мужчин галдели и жестикулировали, будто каждый пытался успеть пересказать другому последние дворовые новости. Меня с порога затянуло в водоворот рукопожатий и приветственных похлопываний. Я, кажется, всем улыбался, что-то говорил и даже шутил в ответ, но точно не помню. Мир вокруг словно потерял контраст, и я, не разбирая лиц, автоматически тряс протянутые мне ладони. Наконец в дверях показался директор, синьор Антоначчи, высокий вечно насупленный, с красиво седеющими кудрями, и все расселись по местам. Я опустился на стул по правую руку от шефа и с облегчением окунулся в долгожданную тишину.
Начались доклады, но я даже не пытался следить за выступающими и сразу провалился в мысли о нераспечатанном конверте, дожидающемся меня в верхнем ящике стола. Антония. Тоня. Моя Тоня. То, что она снова появилась в моей жизни, не укладывалось в голове… Три года я боролся с постоянным ощутимым присутствием ее повсюду: ее двойники мерещились мне на улицах, в офисе от кого-то пахло ее духами, да что там – любая мелочь – от витрины с мороженым (она любила фисташковое) до чьего-нибудь непроизвольно схожего жеста будила во мне тоскливые воспоминания. Я уповал на время, и пока оно медленно переползало с одной даты календаря на другую, как мог, старался отвлечься. Лучше всего помогала работа, и я дал себе раствориться в ней, засиживаясь в офисе допоздна, забивая выходные делами и командировками. Наконец, мне начало казаться, что Тонин призрак поблек и начал выцветать, и тут этот маленький, почти невесомый прямоугольник бумаги снова отбросил меня на три года назад в тот день, когда мы виделись в последний раз, и я будто снова слышал сквозь распахнутую дверь номера затихающий шум ее шагов по коридору.
Что в том письме? Мне нужно было знать немедленно, и вместе с тем я боялся узнать. Это раздвоение приковало меня к месту, и я сидел, беспомощно уставившись в ежедневник, выводя строчка за строчкой букву А.
– Олег, – шеф потеребил меня за рукав. – Наши слайды. Давай!
Я словно очнулся от глубокого сна. Встал. Медленно вышел к экрану, на котором красовался заголовок Fratelli di vino. Маркетинговая и PR-поддержка продаж. 2 квартал 2019». Глянул в зал и встретился взглядами с шефом. Он снял очки и положил на стол рядом с моим ежедневником, в глазах его читалась тревога. И не напрасно. Еще полчаса назад я мог пересказать презентацию наизусть. В тот момент я не мог произнести ни слова.
Из зала для совещаний я вышел первым, как только объявили перерыв. Замешкайся я немного, и меня непременно окружили бы коллеги, начали бы подбадривать, мол, не так уж ты и облажался, парень. Мне хотелось скорей добраться до своего стола. Перед тем, как уйти, я повернулся к шефу. «В полшестого в моем кабинете», – сказал он и продолжил печатать что-то в «Маке», не повернув головы в мою сторону.
Пока сбегал по лестнице на свой этаж, чтобы не стоять со всеми у лифта, думал о том, где же прочесть письмо. Мне нужно было полное уединение. Я знал, что не смогу сдержать эмоции, в случае, если содержание окажется… Я не знал, каким оно может оказаться так же, как и не предполагал, что станет со мной, когда я дойду в письме до последней точки. Словом, о том, чтобы распечатать конверт на рабочем месте не могло быть и речи. Я вложил его во внутренний карман пиджака и пошел в мужской туалет. Заперся в кабинке, захлопнул крышку стульчака, уселся. Достал конверт. Сперва ощупал его как следует: плотная шероховатая бумага, почтовые штемпеля Флоренции – значит, она до сих пор живет там. Посмотрел на просвет – внутри плотная, свернутая в несколько раз бумага. Никогда не получал от нее писем. Повертел в руках. Язычок оказался намертво приклеен, так что я уже приготовился аккуратно надорвать бок конверта, как тут за перегородкой спустили воду. Я остановился. Понял, что не хочу делать это в туалете. Мне не хотелось, чтобы момент, который, возможно, снова перевернет всю мою жизнь, сопровождался бы шумом воды, льющейся из бачка унитаза. Я снова убрал письмо в карман и вышел из кабинки.
Возле раковины стоял Джанлука. Толстый, в нелепых полосатых подтяжках, он напоминал неудачливого мужа из старых итальянских фильмов. Таковым он и являлся на самом деле – его жена Клаудиа изменяла ему со мной.
– Ооо… Улег. Ну как ты, дружище? – спросил он, и на его добром, до блеска выбритом лице изобразилось сочувствие.
– Все в порядке, – ответил я и включил воду. Меньше всего на свете мне хотелось разговаривать.
– А с шефом как? Похоже, он рвал и метал после совещания. Наорал на Клаудию, сказал, что она одевается как проститутка и чтобы больше в таком виде не появлялась.
– Я с ним еще не говорил, вечером иду, – не отрывая взгляда от собственного отражения в зеркале, сказал я. Вспомнил короткую юбку и вызывающее декольте Клаудии, и подумал, что шеф не так уж неправ. В сущности, она во всем была противоположностью Тони. Может, поэтому она и оказалась в моей постели?
– Наверное, он поостынет, – участливо предположил Джанлука. Я промакивал руки бумажным полотенцем и наблюдал за тем, как он старательно натирает мылом каждый палец – нелепая педантичность, над которой так часто подшучивала Клаудиа, когда мы валялись в постели в нашем номере с видом на пьяцца Ротонда.
– Посмотрим, – я направился к выходу.
Краем глаза я заметил, как Джанлука быстро закрыл кран, сунул пухлые белые ладони под струю горячего воздуха и последовал за мной. Чтобы отвязаться, я свернул на лестницу, оставив его дожи-даться лифта. Решил выйти из офиса и прочесть письмо где-нибудь на свежем воздухе.
На первом этаже возле стеклянной вертящейся двери мы снова столкнулись. Он радостно всплеснул руками, как будто мы не виделись целую вечность. Вместе вышли на улицу. Мостовая дышала жаром раскаленных камней так, что казалось, ступая по ней, можно обжечься. Я моментально вспотел под рубашкой, но пиджак снять не решился, побоялся ненароком выронить письмо из кармана.
– Ты на обед? – спросил Джанлука.
– Нет, я так… Пройдусь, – ответил я, махнув рукой куда-то в сторону набережной.
Он пристроился рядом.
– А я в закусочную «У Стефано». Не хочешь составить компанию?
Я мотнул головой:
– Жарко. Есть не хочется.
Дажнлука недоуменно развел руками. Мы вместе пошли по виа делла Реджинелла. Он начал что-то говорить мне, но я не слушал, только время от времени кивал. Память моя беспощадно отмотала назад свою кинопленку, и я снова был в том дешевеньком отеле на окраине Флоренции, в нашем номере, всегда одном и том же, с репродукцией Джоконды на стене. Тоня тоже была там: маленькая на фоне огромной истерзанной кровати, и абсолютно голая, она сидела по-турецки с накинутой на бедра простыней. Вот сейчас она обернется на Джоконду и скажет: «Ненавижу ее. Она всегда так смотрит, будто знает наперед, чем все закончится». «Что закончится, милая?» – спрашиваю я и отворачиваюсь к зеркалу завязать галстук. «Я беременна», – говорит она, и я ловлю в отражении ее нахмуренный взгляд. Она, конечно, знала, чем все закончится, не хуже Джоконды. Знала, но все же надеялась, что я обернусь, засмеюсь, обниму ее. За прошедшие три года я мысленно проделывал это по меньшей мере миллион раз.
Я размышлял о том, что могло заставить ее написать мне? С ней что-то случилось? Ей нужна помощь? Деньги? А может, она так же как и я все это время не жила, а переживала день за днем, устала и, наконец, решила сделать первый шаг? От этой мысли сердце подпрыгнуло и заколотилось. Если бы все было так, то… За этими словами для меня начиналась пропасть, в которую я готов был броситься, перечеркнув все, что нас разделяло. Мне было ясно одно – после вскрытия конверта жизнь моя навряд ли будет прежней, и это осознание и волновало, и немного страшило меня. Отчего-то вдруг захотелось ненадолго задержаться у разграничительной черты, как бы постоять на краю, чтобы набрать воздуха перед прыжком. Я зашел вместе с Джанлукой в закусочную.
Внутри было прохладно. Джанлука приветливо кивнул пожилому мужчине за стойкой (вероятно, это и был Стефано) и повел меня к накрытому клетчатой скатертью столику у окна. Усевшись, я потянулся было к засаленному меню, но Джанлука уже заказывал официанту болоньезе и большую пиццу «прошутто фунги». Я попросил то же самое. Когда подали напитки, он, отхлебнув эспрессо, смачно затянулся, и я всем телом ощутил дикий никотиновый голод. Отказавшись от протянутой сигареты, я принялся большими глотками пить холодную газированную воду. Джанлука болтал без умолку. Он говорил о футбольном матче, который накануне смотрел в баре, и, не выбирая выражений, костерил тренера и нападающих «Ромы», затем переключился на политику. Я вяло поддакивал. Увидев, что обе темы меня не слишком интересуют, он начал рассказывать о том, что они с Клаудией собираются в отпуск (я уже знал об этом от нее, она преподнесла новость с сожалением, ведь мы не сможем встречаться целых 2 недели).
– Знаешь, у меня такая радость… – сказал он внезапно и расплылся в улыбке, – у нас с Клаудией будет ребенок.
Я вытащил из ведерка бутылку Сан Бенедетто и наполнил стакан. Мне очень хотелось, чтобы вместо воды там сейчас плескалась ледяная водка. Сделал несколько глотков, от которых занемело небо:
– Вот как? Поздравляю, – и заставил себя улыбнуться.
Джанлука просиял и разразился длинной тирадой, суть которой, кажется, сводилась к тому, что он очень счастлив и теперь у них с женой все наладится. Я смотрел, как он шевелит губами, рубит ладонями воздух, подносит их к лицу, отводит в стороны, трясет коротенькими пальцами, и не слушал.
– А ты женат? У тебя есть дети? – спросил он наконец.
Внезапно я почувствовал, как покрываюсь мурашками. Я вдруг понял, что было в том письме. Ну, конечно же! Она тогда не сделала аборт, как собиралась, и там, в конверте…Что если там, в конверте фотография темненькой кудрявой и светлоглазой девочки (или мальчика, но я почему-то еще тогда подумал, что у нее будет девочка), играющей в песке?.. Я, видимо, изменился в лице, потому что Джанлука замолчал и уставился на меня из-за толстых очечных стекол. Я дрожащей рукой поднял стакан в воздух, будто чокаясь, и осушил его до дна.
Мы расстались с Джанлукой на перекрестке с виа делла Реджинелла. Я сказал ему, что мне надо еще заглянуть кое-куда по делам, он понимающе закивал и грузно зашагал назад к офису. Я же отправился вверх по виа дель Театро ди Марчелло, ноги сами несли меня к пьяцца Венеция. Как я раньше о ней не подумал?! Лучшего места для того, чтобы распечатать конверт во всем Риме не существовало. За несколько недель до нашего расставания она приехала ко мне из Флоренции. Мы до закрытия просидели в ресторане (я с улыбкой вспомнил, что она с трудом переваривала рестораны – ей бросались в глаза разные мелочи, она без конца сравнивала подачу и вкус блюд с тем, как готовили в их семейной остерии «4 льва», где мы и познакомились), а затем отправились бродить по ночным улицам. Как и сейчас, стоял знойный июнь, город, перемоловший за день тысячи туристов, крепко уснул. Она потащила меня на пьяцца Венеция смотреть на сов, которые ночами ловят мышей между мраморными остовами Траянского форума, похожими на останки доисторического животного. Мы стояли у самой ограды, я обнимал ее за плечи. Она положила голову мне на плечо и сказала: «Не помню, когда я еще была так счастлива». Сейчас я понял, что тогда она уже знала о ребенке. Я, кажется, поцеловал ее в душистые волосы и ничего не ответил. Стоял и ощущал, как меня до краев переполнило что-то теплое и тягучее, как напитанный запахом пиний римский воздух. Я снова почувствовал этот запах, когда пересекал площадь – он пробивался сквозь завесу выхлопных газов от стоящей на перекрестке пробки.
На променаде вдоль Траянского форума было многолюдно, несмотря на испепеляющий зной. Китайские туристы позировали на фоне упирающейся в небо колонны, улыбчивые чернокожие парни фланировали взад-вперед, продавая по 1 евро маленькие бутылочки с охлажденной водой. Я издалека увидел свободное место на мраморной скамье и поспешил туда. Пожилая женщина в темных очках, расположившаяся на другом ее краю, приветливо по-европейски улыбнулась мне, обнажив идеально сделанные зубные протезы. Я поздоровался и присел рядом. Обвел взглядом копошащуюся возле развалин толпу, поднял глаза выше, на круглые купола и венчающие их остроконечные кресты церквей, и еще выше – в раскаленное добела июньское небо, потом глубоко вздохнул и вытащил конверт. Осторожно надорвал боковину и вытряхнул содержимое. Сердце колотилось в ушах, пот струйками стекал по лбу и капал на белый прямоугольник бумаги, который я держал в руках. Я развернул его. Внутри был сложенный втрое лист. Большая надпись «Винодельня Ченотти» и много мелкого текста ниже. Буквы плясали перед глазами. Моя фамилия… Это было удостоверение сомелье, которое я получил, пройдя курс в одном из тосканских винных хозяйств в тот год, когда мы познакомились. Мятое, с загнутыми углами, чуть надорванное с одного бока, оно выглядело так, будто что-то в последний момент спасло его от упокоения в мусорном ведре. Я заглянул в конверт. Он был пуст. Ничего. Только этот безжизненный серо-зеленый лист. Наверное, она разбирала и выкидывала старые вещи. Я скомкал его и швырнул в стоящую рядом урну. Вытащил из кармана телефон и набрал Клаудию.
– Привет, – голос ее чуть заметно дрожал.
– Это мой ребенок? – спросил я.
– Что?
– Скажи мне, это мой ребенок?
Трубка долго молчала, затем всхлипнула и ответила:
– Нет.
Я нажал отбой. Ко мне подошел чернокожий мальчишка лет семи, протянул бутылку воды («Он эуро, се») и улыбнулся во весь рот. Я сунул ему десятиевровую бумажку и зашагал прочь. «Water, water, вы забыли воду!» – кричал мне вслед мальчишка, пока колокол на церкви Санта Мария ин Лорето не заглушил его голос.
Сергей ВИКЛЮК
НАКОСЯЧИЛ
Кашкин страдал. Ныло все – от затылка и до копчика, ныли даже те органы, о существовании которых он раньше не подозревал. А тут еще жена. Грохнула дверью, и никаких тебе досвиданьев.
Что тут скажешь – накосячил Кашкин. Развестись она обещала после каждого загула, но теперь все куда серьезней. Вчера Кашкина уволили, и уволили за пьяную драку. Как вернулся домой, он не помнил, но без скандала тут явно не обошлось. Не такая она, чтоб без скандала. Половина синяков на маленьком, утомленном пьянством и безденежьем тельце Кашкина была наверняка домашнего происхождения.
– Здорова, Пахан, – сказал Кашкин вошедшему в кухню сыну.
– Привет, – буркнул тот и, заглянув в пустую кофейную банку, бросил в кружку чайный пакетик.
– Как жизнь?
– Нормально.
Засранец явно не был настроен общаться. Небось, при нем все вчера случилось. Злится он. Батя без работы, и обещанного на тринадцать нового компа теперь точно не предвидится. Тоже, блин, расстройство. Кашкину батя так вообще компов не покупал.
– Че грустный?
– Не грустный. Так…
С одной стороны, хорошо, что все уже случилось вчера. Первая реакция жены всегда была самой разрушительной, а под анестезирующий алкоголь сносить крики и побои куда легче. А с другой – как теперь понять, насколько все серьезно? Но мелкий должен знать, что к чему.
Тоже что ль чаю, раз ничего покрепче? Чайник горячий. Кружка с котом. Палка копченой колбасы. Твердая, чтоб ее. Пару бутеров нарубить – что дров на зиму заготовить. Мелкий себе-то настругал, а бате – хрен. Сидит, уминает и в мобильник пальцем сальным тычет. Как с таким говорить, с чего вообще начинают?
– Как учеба?
– Нормально.
– Нормально? Что нормально? Ты другие слова знаешь? Что не в школе? Девятый час уже.
– Каникулы.
– Каникулы, – повторил Кашкин и уставился на численник. Мелкий не врал. Лето. Июнь. Что-то с прохрустом заворочалось в черепной коробке Кашкина, и ленивый постоянно сбоящий органайзер напомнил: у жены отпуск.
– А мать куда пошла?
– Не знаю.
– Не знаю… А кто знает? Соображай.
– Как соображай? – сказал мелкий, потерев веснушчатый, вздернутый, как у Кашкина, нос. – Что мне следить за ней? У меня свои дела. Может, в магаз или еще за чем.
Что-то было не так. На кой хрен сваливать из дома в восемь, если не на работу?
– Не сказала что ль? Эй, деловой, с тобой говорю.
– Не знаю, – тот все же оторвался от мобильника и уставился на Кашкина, – Я ее не видел сегодня.
– А вчера?
– Что вчера?
– То, вчера! Набухались мастера! Вчера не говорила, что собирается куда?
– Нет… Не помню, – сказал мелкий, без зазрения совести отправив в рот очередной бутер.
Все ясно. Понеслась жаловаться. К подругам своим, а они ей на мозги накапают, точно заявление подаст…
– Мне-то не гони. Не помнит. Чего она там удумала-то? – сказал Кашкин и стянул с тарелки сына последний бутерброд.
– Не знаю я, – сказал мелкий и встал со стула. Свалить, значит, вздумал. Заодно с ней, значит. Вроде и пацан, а все к мамкиной юбке.
– Сядь, – сказал Кашкин и преградил дорогу кружкой. Мелкий вернулся на табуретку и уставился на Кашкина, как учитель на второгодника переростка, которого уже и не научишь ничему, и за уши не отдерешь.
Не сознается мелкий. Никакого уважения. Кашкин своего отца тоже не любил. Но что там любить? Пьянь подзаборная – пропивал что мог, а что не пропивалось, ломал по пьяни. И драл Кашкина почем зря. Так драл, что Кашкин в дни зарплаты дома и не показывался. В общем, за дело не любил. А тут-то что? Кашкин мелкого и пальцем не трогал. Ну, как не трогал: бывало, конечно, тому и ремнем и тапком доставалось, было раз, что даже табуреткой запустил, но все ж за дело. Так что нехрен тут. Все от того, что в мать он. Так и будет сидеть, молчать и морду кривить, будто отец и слов его не достоин. Тут нужно тонко, как-нибудь с тылу зайти, чтоб тот не хотел, а проболтался.
– Чего там, оценки-то как? – сказал Кашкин, так и не сумев в еще мутном сознании выстроить какую-нибудь вменяемую тактику.
– Нормально, – ответил мелкий, но, вспомнив, что такой ответ больше не прокатывает, добавил: – как обычно.
– Троек, небось, нахватал?
– Чего тройки? Ничего не нахватал. Нет троек. Что я дурак, тройки…
– А русский?
– Четыре – русский, – сказал и снова за мобильник взялся.
– Это.. ну.. молодец, – с непривычки запинаясь на каждом слове, похвалил Кашкин. – Мать-то расстраивать не надо. Вот. А то они, бабы, бог знает, чего удумать могут…
Но мелкий не поддавался. Кружка была уже пуста, а разговор увлекал его куда меньше чем телефон.
– Учиться нужно хорошо, – продолжил Кашкин. – Только это все так… У меня вон одноклассник был, отличник. Жуков Коля. Знаешь ща где?
– На кладбище. Скололся, в том году хоронили.
– Да… Я че рассказывал?
– Рассказывал.
– Когда?
– В том месяце рассказывал, когда получку пропил. И в январе, когда тебя мать с тетей Викой застукала…
– Да какой тетей? Че несешь? – заерзал на стуле Кашкин. Задница, а вслед за ней и все тело, нестерпимо заныла, словно того вчера в мясорубку прокрутили, а потом по новой абы как вылепили, да так, что все нервы снаружи остались. – Мать… больше ее слушай. Она как выдумает что, так хоть с крыши вешайся. Вот… Короче, вырастешь, сам поймешь. Я к тому, что уроки, это все конечно, хорошо… Но реальная жизнь, это тебе не уроки… Тут по-другому все… врубаешься?
– Да.
– Чего, да? – удивился Кашкин, сам с трудом соображая, к чему все ведет.
– Ну, что в жизни все не по правилам. Что своей головой все думать надо.
– Головой, вот, правильно, – кивнул Кашкин. – Можешь же, когда захочешь.
– Мне пора, – снова поднялся мелкий.
– Куда пора? тебе ж не в школу.
– Мы с пацанами договорились. Миха уже подъехал.
– Договорились? Чего договорились? С тобой отец говорит. А ты – с пацанами. Подождут.
Мелкий снова взглянул в мобильник, сел на стул и, словно выделив отцу пару минут своего детства, приготовился впитывать науку.
– Ты вот сам подумай. Мать, это, конечно… хорошо. Раз мать, это, значит, ее любить надо, и все такое. Но она ж тоже… баба. Вот. А они, бабы, все такие – вроде как на одно лицо. Не в смысле внешности, а вообще… – Кашкин повертел у виска ладошкой, пытаясь подобрать какое-нибудь честное, но приличное выражение. – В том смысле, что у них всех коэффициент мозгового интеллекта маленький. Вот. А у некоторых так и вовсе никакого коэффициента нет. Врубаешься? Навроде твоего попугая. Клетку раз не закрыл, так она руки в ноги, и летит, клювом щелкает к другим, значит, курицам. И ведь они как чего не поймут, так такого выдумать могут… Вон у Петрухи жена ушла. Знаешь Бокова?.. Ну, вот. Он ей раз подарок забыл, а она и расстроилась. Что не любит, решила. А он ничего такого и не думал – забыл просто и все. Попробуй запомни все их дни рожденья. Так ведь бабам не докажешь. Не понимают они, и все тут. Врубаешься?
– Угу, – с трудом сдерживая зевок, потер нос мелкий.
– Чего ты врубаешься?
– Подарки, особенно когда день рожденья, дарить нужно, а то хуже будет.
– Да какие подарки!? Причем, блин, здесь подарки? Ты соображаешь вообще? Я это к тому, что… – Кашкин махнул рукой. Так дело не пойдет – тут с другого фланга нужно. – Я это про то, что мать тебе всю жизнь подарки дарить не будет, врубаешься?
Мелкий кивнул.
– Вот. Я про то, что мать… это, конечно, все понятно, но отец… – речь у Кашкина никак не рождалась. Нужно было толкнуть что-то за мужское братство, про то, что сын за отца, что стоять друг за друга должны и помогать. Но такой пафос с трудом ложился на похмелье и только усиливал дефицит слов… – Короче, ты ведь после школы в институт?
– Ну, ясно дело. Не на завод же.
– Ну вот… – пытался нащупать языком собственную мысль Кашкин, но спохватился: – А че те завод? Решил, там думать не надо? Ты хоть знаешь, как станок настраивать, ты…
Но нарастающий пыл Кашкина угас, потушенный осознанием, что станок ему настраивать уже не придется.
– Завод, – вздохнул Кашкин и потер давящие в мозг глаза, – че тебе завод?… А после института что? Кем быть-то собираешься? Бумажки как мать с места на место… или где?
– Программистом.
– Да че ты про свои игрушки опять? Зарабатывать-то чем будешь?
– Программисты хорошо зарабатывают.
– Да чего они зарабатывают? Они ж рукожопые все. Знал я одного, гвоздь шляпкой в стену забивал… Что они зарабатывать-то могут?
– По сотне в месяц. Поначалу.
– Сотня? Это тебе че, гугл по секрету сказал?
– Вовчик сказал. У него отец программист.
– Вовчик? Это тот, которого батя в том месяце на девятке забирал?
– Не, тот Санек. У Вовчика Фольксваген…
– Да что Фольксваген? Сейчас это вообще ничего не значит. Фольксваген, – хмыкнул Кашкин. – Вон у нас один себе бумер взял, треху. Второй год от коллекторов прячется. В тачке и живет.
Разговор зашел совсем не туда. Кашкин допил чай, еще раз с надеждой взглянул в кофейную банку, но та, как назло продолжала оставаться пустой. Что за человек? Кофе купить не может. У самой же без чашки веки и домкратом не поднять.
– Программисты – это все ерунда… Это вон сегодня твои компы кому-то нужны, а завтра пройдет мода и все… Вот если ты руками что делать умеешь, так тебе всегда работа… – опять наткнувшись на подстерегающую на каждом шагу тему, махнул рукой Кашкин, – Вон твоя бабка раньше знаешь кем работала?
– Бухгалтер.
– Какой бухгалтер? Как ляпнешь чего, – засмеялся Кашкин, – она ж всю жизнь костяшки на счетах перебирала. Лихо так, за пальцами не уследишь. Деньги чужие на заводе считала. Вот. А ты – бухгалтер. А потом калькуляторы появились, и все. Прогнали, не нужна стала она со своими счетами. А умела б что руками, на станке там или грузовик рулить, так до сих пор бы вкалывала.
– Где?
– Где? Да где угодно…
– Она на пенсии.
– Да при чем здесь пенсия? Ты меня слушаешь вообще? Пенсия. Я ему про работу, а он – пенсия. Или ты после пятого класса на пенсию собрался?
– Я в седьмой перешел.
– Да хоть в десятый! Я про то, что твои компьютеры сегодня есть, а завтра вместо них еще какой новый калькулятор придумают. Врубаешься? И пойдут все эти программисты в деревню грядки копать как бабка твоя…
Бабка, вдруг понял, Кашкин. Точно. Она понеслась не к подругам, а к теще, а эта, гадина, трех подруг стоит…
– Ты бабушке не звонил? – Кашкин выпрямился на стуле и прежним полиграфным взглядом уставился на сына.
– Когда?
– Когда? В тридесятые года! Вчера, сейчас?
Мелкий задумался:
– Нет.
Не при чем теща. Или…
– Может, съездим к ней?
– Зачем?
– Зачем? Это ж бабка твоя. Проведать. – Кашкин бросил кружку в раковину, – Давай, собирайся.
– Я не могу. Я с Михой договорился.
– С какой Михой? Это тот хмырь, что стекла в школе побил? Нехрен. Договорился он. С таким тебя быстро упекут. Или сейчас и на нарах программисты нужны…
– Да это не тот…
– Знаю я этих мих, работал с одним. Полтонны алюминия сдал, а за него мастера чуть не посадили.
– Не поеду я!
– Да хрен ты угадал!
Все понятно. Раз упирается так, значит, точно у тещи. Перехватит. Работа. Что работа? Что он себе работу не найдет? На любое предприятие, еще и выбирать придется. И вообще давно пора оттуда валить. Зарплата – смех, такую без сноровки пропьешь – трезвым останешься. Так что к лучшему все. Поймет, если не дура совсем.
– И на чем поедем?
– На… Сука…
Тачка вторую неделю стояла в сервисе и, судя по всему, собиралась оставаться там еще месяц.
– На чем? На попем и с куличом! На автобусе. Привык на всем готовеньком.
Мелкий не двигался, сидел и смотрел на отца, как хомяк на сломанное колесо. Короче, идея повидать бабку, его не вдохновляла. Но идея была и вправду так себе. На автобусе жену не догнать. Это ведь сперва до вокзала, потом пересаживаться на другой автобус, трястись полдня, а потом еще два километра пехом драть. Кашкину сейчас даже думать о подобном было больно, а потому он тут же понял, что ни к какой теще жена не поехала. А если и поехала, то что? Гнаться за ней, чтоб потом от них двоих удирать? Не. Не при чем тут теща.
– Короче, Пахан, давай так, – Кашкин вернулся на табурет, – говори, где мать, и можешь валить к своему Мите.
– К Михе.
– Да похрен! Ну, соображай!
– Не знаю я! У нее и спроси… Или, если опять накосячил, давай я позвоню… – прикидывался тот.
– Позвонишь?
– Да, – сказал мелкий и принялся водить пальцем по дисплею.
– Дай сюда, – Кашкин выхватил у сына мобильник, – Вы ж все договорились. Че я не знаю, что она ответит? Программист. Самый умный, думаешь? Я тебе покажу, кто умный.
Сам узнает. С его мобильника сообщение отправит и узнает. Только придумать нужно, что написать, чтоб не догадалась.
Кашкин схватил мелкого за плечо и затолкал в комнату. Из-за двери послышалось что-то жалостливое и в то же время грубое. Батю по матери послал, понял Кашкин и вернулся к сыну.
– Программистом, говоришь? – сказал, улыбаясь, Кашкин, выдернул клавиатуру из системника и, сломав о колено, вышел в коридор.
Мобильник мелкого зарычал на Кашкина. На дисплее высве-тился «Миха». Кашкин сбросил и уже нажал «написать сообщение». Но тут открылась входная дверь, и в квартиру с банкой кофе в руке вошла жена.
– Что, пьянь, дома еще? – спросила она, не замечая, как Кашкин прячет за спину трофей, – А Пашка убежал уже? – она протянула банку мужу и стала разуваться. – С другом каким-то договорился. Его отец всю шайку на лето куда-то устроить обещал. Ты ж третий месяц без премии со своими отгулами. Че вылупился?
– Я? Да нет, просто… – опустил глаза Кашкин и с невиданным до того интересом изучал банку.
– Че мямлишь? Говорю, дома почему еще?
– Да пойду сейчас. К Владику, может. Он говорил, у них там набирают…
– Чего набирают? Какой еще Владик? Опохмеляться что ль намылился?
Жена заводилась, и сейчас правильнее всего было просто молчать. Но по большому счету это даже хорошо. Жена дома, говорит с ним и тяжелых предметов не ищет. Вот, даже банку подержать доверила. Прощен, понял Кашкин, и на его щеках под фингалами проступили ямочки.
– Плохо бедненькому? Так чего лыбишься тогда? Пойдет он к Владику. Хрен тебе, а не Владик. Совсем совесть пропил. Ты хоть во сколько вчера вернулся? Вчера. Или не вчера? Что, шалавы до утра не отпускали? Спасибо хоть не разбудил никого, – жена выхватила из рук Кашкина банку и, открывая на ходу, направилась в кухню. – Че молчишь?
– Ну какие шалавы, Мань? – перестал улыбаться Кашкин. Мысль, что что-то здесь не так, с трудом просачивалась во все мутнеющее сознание, но ноги, не спрашиваясь хозяина, уже тянули Кашкина к выходу.
– Да знаю, что не шалавы. На хрена ты шалавам сдался, да еще с такой зарплатой? Ведь небось опять на работе нажрался? – жена, помыв руки, наливала себе кофе. – Я тебя спрашиваю, че ты дома сидишь? Опять отгул без оплаты выпросил? Как тебя на работе-то терпят? Хоть бы на глаза начальству пьяный не показывался. А то, как выжрет, так героем по заводу ходит, приключений ищет. Думаешь, всю жизнь выговорами отделываться будешь? Дождешься, уволят дурака. Уволят…
Кашкин по коридору пятился к двери. Жена взяла нож и легкими движеньями, словно варенку, шинковала казавшуюся до того деревянной колбасу, а за спиной, перекрыв путь к отступлению, с обломками клавиатуры в руке шмыгал носом сын.
Дина НЕВЕРОВА
ЛАВИНА
Самолет приземлился, и я пыталась рассмотреть в темноте за окном снег – отец сказал, что в Альпах снег бывает всегда, даже летом. Сейчас был декабрь, но снега в Милане, куда мы прилетели, не было. Мишка, мой пятилетний брат, спал у отца на руках, и когда мы спускались по трапу, я дернула его за штанину, но он не проснулся. Мама шикнула на меня.
Мишка – гений, и все с ним носятся. Второй Моцарт или, как любит говорить отец – первый Михаил Соловьев. Иногда красиво играет, но чаще – тоска какая-то, я такое не люблю. Но это, наверное, потому что я ничего не понимаю в музыке, нет у меня такого таланта. У меня вообще нет ни одного нормального таланта, Мишке пять, и он гений, а мне одиннадцать – и ничего. И снега нет. А мне нужно увидеть снег.
В Тбилиси, где я родилась, снега не было ни разу за всю мою жизнь, он там только в горах, но в горы меня берут летом, когда снега тоже нет. Говорят, что раньше снег был и в городе – не помню этого. Отец обещал, что в Италии я увижу снег. А его нет. Я злюсь и еще раз дергаю Мишку, на этот раз за руку, он сразу просыпается – чувствительные руки у скрипача. Мама смотрит на меня сердито, а мне все равно:
– Он сам просил. Хотел увидеть, как привезут Соню.
Соня – это наша собака, часть одного из моих странных талантов – за мной все время ходят собаки, кошки, всякие животные. «Хорошая ты, Дашка, они знают», – отец так говорит всегда, если кто-нибудь хвалит Мишку, а про меня ничего не говорят. А мама говорит еще хуже:
– И волосы у Даши красивые!
Отец спускается по трапу, точно несет не мальчика, а хрустальную вазу. Мама идет впереди и всем мешает, останавливается и старается рассмотреть с трапа, выгрузили уже Соню из самолета или нет – Мишка теперь о ней только и спрашивает. Я первая увидела, как грузчики вынесли пластиковый бокс, в котором Соня летает с нами – бокс большой, я в него могу залезть целиком, иногда я так и делаю, когда хочу от всех спрятаться. Я вижу с трапа, как бокс ставят туда, где уже высится гора чемоданов, хочу сказать об этом, но молчу.
Мы долго едем на красном микроавтобусе – его прислали специально для Мишки. Водитель, толстый веселый дядька, похожий на сеньора Помидора из книжки про Чиполлино, часто поворачивается, забыв про дорогу, чтобы посмотреть на Мишку, и при этом что-то тараторит на итальянском, судя по интонациям и жестам – восхищается. Папа кивает ему, а мама пробует что-то отвечать, заглядывая в телефон, где у нее целая коллекция словарей – как раз для таких случаев.
Мама просит водителя остановиться на заправке, чтобы организовать нам спальные места в микроавтобусе, для чего нужно разложить задние сиденья. Пока водитель паркуется, я опять пытаюсь рассмотреть снег за окном, но знаю, что можно и не пытаться, потому что чувствую – вместо снега там скоро пойдет дождь. Это еще один мой странный талант – я умею угадывать погоду, и не только угадывать, я умею ею управлять. В это никто не верит. Впервые я вызвала дождь, когда мама вернулась с Мишкой из роддома – 13 августа 2000 года запомнили все гости, которые пришли поздравить нашу семью с рождением мальчика – я тогда устроила настоящий потоп.
Пыталась рассказать обо всем взрослым. Помню, как у Мишки был один из первых концертов, мама волновалась, что надеть? А я ходила за ней и повторяла, что будет солнце, и она может идти в своем любимом платье – из какого-то нежного материала, похожего на пенистый след, который волна оставляет на песке. Но мама на мои приставания отвечала обычным:
– И что ты все болтаешь!
– Будет солнце. Я смогу так сделать.
Мама надела брюки.
А дед мне поверил. Как-то я пришла к нему на пасеку – я люблю смотреть, как он работает. Обычно я сижу на некотором расстоянии от ульев и что-нибудь рассказываю. В тот раз я его спросила, что такое талант? И почему у одних людей он есть, а у других – нет? Но дед ничего не ответил, а через некоторое время подошел ко мне, снял маску и перчатки, сел рядом, и мы смотрели на закат. Солнце уже скрылось, но край неба еще пламенел, и было что-то злое, опасное в этой красочной пульсации.
– Завтра будет ветер, – сказала я.
– Верно, – ответил мне дед.
Чаще всего я делаю солнечную погоду, а ветер и дождь мне удаются хуже, снег совсем не получается, но я думаю, это потому, что я живу в Тбилиси и у меня есть опыт только местной погоды, а здесь ведь почти всегда солнце.
Не помню, как уснула, никогда раньше не спала в автобусе, очнулась я от странной тишины – никаких скрипов, шуршания, вздохов – ничего. Открыла глаза и удивилась еще больше – окно, возле которого я лежала, утратило прозрачность, оно стало матово-белым, вообще все окна в автобусе стали белыми и светились голубоватым светом, точно кто-то снаружи поднес к ним свечу. Не успела позвать родителей – боковая дверь микроавтобуса отъехала, и я увидела фигуру отца – он был весь словно усыпан мукой, только его загорелое лицо выступало из этой белизны. Он что-то говорил мне, но я не слышала его, лишь чувствовала волны морозного воздуха и не могла оторвать взгляда от сиденья, ближайшего к двери, оно теряло свою черноту, точно невидимый художник закрашивал его белой краской. Снег!
Тот первый день в Альпах был наполнен для меня вспышками счастья. Пока Мишка репетировал в номере, мы с Соней носились вокруг гостиницы, и все вызывало восторг: воздух, напитанный вкусным хвойным ароматом, сахарные сугробы, удивительно близкое небо и дразнящий блеск горных вершин, на белых склонах которых то и дело возникали яркие пятна – это лыжники неслись по специально раскатанным трассам, и завтра мы с отцом тоже пойдем кататься. Мне так хорошо от предчувствия нового опыта! Я дергаю елки за кривые лапы, чтобы увидеть, как снежные блинчики плюхнутся на косматую голову Сони, и как смешно она будет злиться на неуловимые тени качающейся ветки; бросаю в нее горсти снега, который никак не лепится в снежки, а разлетается в искрящуюся пыль, и Соня пытается хватать призрачные мячи, но так и остается ни с чем, обиженно клацая воздух.
Утром я никак не могла дождаться, когда же мама заплетет мне косу, когда закончится завтрак. Но вот лыжный костюм, который мы купили вчера в местном магазине, уже на мне, и только мы собираемся выходить, как отцу кто-то звонит, и хотя еще ничего не случилось – что-то рушится во мне. Ловлю участливый взгляд Мишки и в бешенстве выбегаю на открытый балкон.
Снег. Вся терраса укрыта этой загадкой. За спиной раздается вздох.
– Дарья…
Дарья. Меня так зовут посторонние люди. Врачи, например. Отец положил руку мне на плечо, я чувствую ее знакомую тяжесть, тепло, но я не верю этой руке.
– Я буду занят недолго, мы все равно пойдем. Спустишься через часик, вон тот дом с красной крышей, видишь?
Когда отец ушел, часы на телефоне показывали 9.45, я, не p`gdeb`q|, сидела в кресле, заткнув уши наушниками, чтобы не слышать, как репетирует Мишка, и смотрела ролики на ютубе про всякие хитрости лыжников. В 10.30 не выдержала – жарко, сказала маме, что выйду пораньше, чтобы не опоздать, и выбежала из номера. На улице мороз, но я так зажарилась в лыжном костюме, что мне это нравится. Пробежала через парковку – отсюда за снежными спинами машин не видно красной крыши, но я знаю, куда идти – по дорожке, мимо темных елей и скамеек, укрытых снегом. Одна скамейка расчищена, и я остановилась, чтобы посидеть немного и позвонить отцу. Но телефон выскользнул у меня из рук, и я упала прямо лицом в снег – что-то больно стукнуло меня по спине, потом еще раз. А потом раздался голос Мишки:
– Соня, ты глупая!
Я поднялась и увидела перед собой брата, в одной руке он держал поводок, а в другой шапку. Соня скакала вокруг меня, пытаясь лизнуть в лицо.
– А где мама?
– Дома! – Мишка улыбался, как только он один, наверное, и умеет улыбаться – всей своей детской мордочкой, и напоминал толстого медвежонка-панду.
Я представила, как мы сейчас вместе пойдем к папе и что-то опять обрушилось во мне, от неожиданной мысли задрожали руки, но я не могла противиться ей:
– А ну, марш к маме!
– Нет!
Я выхватила у Мишки поводок, пропустила кончик через ребра скамейки, так, чтобы Соня оказалась с одной стороны скамейки, а сам поводок – с другой, а свободным концом опоясала брата. От него, как всегда, пахло карамелью и кашей.
Соня дернула поводок, и Мишка упал на скамейку и закачался, точно неваляшка.
– Дурак! Ты теперь привязанный, жди маму.
Пока я искала телефон в сугробе, Мишка пытался развязать поводок, но ничего у него не вышло, я натянула ему шапку на голову и убежала.
Увидела отца издалека и пыталась догадаться по лицу, знает уже? Странные чувства метались во мне, точно снежный ветер по склону – радость кружила голову, а потом сменялась ужасом, какой бывает в тот миг, когда взлетевшие качели застывают в пространстве, но ты успеваешь осознать момент падения.
В доме с красной крышей мне подобрали лыжные ботинки и лыжи, я с трудом вышла на улицу – ноги стали тяжелыми, точно чужими, все тело было чужим, и мысли были чужими. Я повторяла за отцом движения – левая нога вперед, корпус вперед, оттолкнулась правой ногой, скольжу по грязноватому снегу детской площадки у подножья горы – это место для тренировки таких, как я. Таких, как я… Спина отца раскачивается на снежном фоне передо мной точно цветной язычок маятника на часах – тик-так – левая нога, тик-так – правая. Я вытаскиваю телефон, чтобы узнать, который час, но его мертвая поверхность отражает только слоистые облака, и кажется, что все небо в трещинах, и во мне тоже образовалась какая-то трещина, из которой тянет холодом. Да нет, жарко. А ему? Да он уже наверняка в гостинице. А если нет? Мимо проносятся стайки детей, они в разных лыжных костюмах, но все до одного напоминают маленьких щекастых пандочек. Снег, который утром кружился только где-то над вершинами елей и, казалось, растворялся в прозрачном воздухе, не долетая до земли, теперь сыпал не переставая. Я закрываю глаза и, отгоняя образ брата и Сони на скамейке, пытаюсь представить солнечное небо, снег не идет, снег не идет. И когда я открываю глаза, спина отца опять отчетливо сияет – снег не идет. Получилось.
– Да у тебя талант! Ни разу не упала, – отец повернулся ко мне, улыбается.
Талант. Это слово ударилось в меня, точно камень. Я смотрю на небо, и оно напитывается синью под моим взглядом, последняя туча укатилась куда-то за медный край скалы. Снег не идет.
– Поднимемся выше?
Значит, не знает. Почему мама ему не звонит? Мне становится холодно, точно весь снег, который я разогнала, скопился во мне, я вижу, как Мишка пытается распутать поводок толстыми пальцами. Не сможет. Гений, а шнурки ему мама завязывает… Отец уехал от меня с тренировочной площадки и ждет у подъемников, вот я уже рядом – лыжи послушно несут меня, точно я всю жизнь каталась. Талант. Отец повторяет это слово, пока мы летим над землей в специальной кабинке. И кажется, что не кабинка, а само слово несет меня, все выше и выше, к самым пикам. Выходим. Уверенно вставляю ноги в крепления на лыжах, замки весело щелкают, и еще десятки других замков щелкают вокруг меня, напоминая аплодисменты в зале, да, все лыжники вокруг смотрят на меня. А я могу больше, я вообще все могу. У начала раскатанной трассы, которая голубоватой лентой бежит вниз мимо темных расщелин скал, стоит табличка с надписями на разных языках. Я понимаю только число – 3000. Это высоко. И без таблички ясно – отсюда почти не видно деревню, не видно нашей гостиницы, не видно Мишки. А меня видно. Всем видно, как я, не дожидаясь отца, мчусь вперед. Снег не идет, но ветер шумит в капюшоне, свистит знакомой скрипичной мелодией. Мишка будет играть сегодня Моцарта, что-то про ангелов, такая странная музыка, печальная, но и радостная, одна из немногих, которая мне нравится. И больше похоже, что она про снег и горы, а не про непонятных ангелов, и еще про ветер, снежный ветер, который медленно разбегается по склону, но крепнет и догоняет меня. И там, в самом конце этой мелодии, есть такая пауза, еще наполненная звуком, еще гремящая, но в то же время – это тишина, странная тишина, когда понимаешь все про себя и других. Я сейчас в этой тишине – пролетела первую часть склона одна, стою на узком отвесном пятачке, огороженном красной лентой, дальше – только вниз. Отец и другие лыжники еще на вершине, машут мне палками. А я без палок, мне надо учиться чувствовать собственное тело. И я чувствую. Так много чувствую! Не только собственное тело, но и Мишку. И Соню. И я многое могу, все это теперь знают. Опять мешает ветер – бросает в меня липкие комки снега. Я сейчас уберу его – поднимаю руку и медленно машу отцу и другим лыжникам. Еще медленнее, вот так – ветер у меня в кулаке, видите? Тихо. Нет ветра. Нет снега. Есть я и мой талант. Красная ленточка над обрывом дрогнула, натянулась дугой, точно усмешка, потом часто-часто затрепетала от сильных порывов ветра. Я закрываю глаза и настойчиво пытаюсь представить ясное небо, но вижу только черное косматое тело Сони на скамейке, а рядом сидит мой брат и смеется. Ветер толкает меня в спину – открываю глаза – опять идет снег. Отца больше не видно на вершине, не видно и самой вершины, ничего не видно. И ноги больше не слушаются меня. И руки. Я чувствую, что лыжи скользят куда-то по снегу, но это какой-то другой снег – мягкий, вязкий, глубокий. Всегда хотела спросить Мишку, что он делает, когда ошибается, не попадает в ноту или такт? Гении ошибаются? И можно ли управлять талантом, если не получается завязывать шнурки? Я в себе чувствую сейчас огромную силу, но почему-то не могу остановить этот дурацкий снег. И ветер. И совсем ничего не видно. И об этом тоже хотела спросить Мишку – он может играть только для себя? Вот где-то за спиной у меня сейчас отец и еще много других людей, их не видно в снежном тумане, но я не могу не закончить начатое, даже если меня не видно.
Успокоилась. И ветер сразу стих. Вспоминаю день, когда мы вместе – папа, мама и я, сидели на раскаленной крыше дедушкиного дома, куда мы залезли, чтобы собирать груши, как приятно было есть спелые фрукты – горячие снаружи и почему-то прохладные внутри, каким близким казалось мне тогда солнце, от этих воспоминаний мне становится жарко, и когда я открываю глаза, все еще держа перед собой картинку с гигантским оранжевым шаром, снег прекращается. Так-то. Я опять начинаю видеть мир вокруг себя отчетливо и ясно – стою на возвышенности под скалой, случайно скатилась с накатанной трассы – но она совсем рядом, вижу желтую куртку отца! Небо надо мной опять безмятежное, лазурное, одна последняя тучка только зацепилась за край скалы, сейчас уберу ее. Отец машет палками и пропадает со склона, едет ко мне. Я должна закончить, для себя. Закрываю глаза, но туча не исчезает, а почему-то ширится, расползается во все стороны и обрушивается со скалы искрящимся белым водопадом. Я слышу крик отца и странный звук – точно гигантская струна лопнула. А потом тихо и темно.
Почему-то было не страшно, словно я упала и меня завалило снегом уже давно. Я могла дышать, но не могла шевелиться. Пыталась опять представить солнце, но ничего не получалось, даже образ брата, еще недавно такой навязчивый, не удавалось вызвать, внутри меня была какая-то темнота, но темнота еще могучая, сильная. Может быть, эта сила сама способна растопить снег, раз уж смогла его обрушить на меня? И меня скоро спасут? Не было ответов. И только знакомая скрипичная мелодия не оставляла меня. И мне вдруг так захотелось услышать эту мелодию во всю мощь еще детской, но настоящей скрипки, услышать именно сегодня, дослушать до конца… Прости меня, Мишка.
Александр ЯКУТСКИЙ
ESC
День был в разгаре, когда Глеб утомился жить в рабочем ритме. В 16:23:47 он хорошо знал, зачем отчет, презентация, мотивация и даже лента новостей на мониторе. А в 16:23:48 он позабыл смысл этих слов.
Глеб откинулся на спинку кресла, вслушался в себя и понял, что это навсегда. Тогда он написал шефу письмо, а в письме соединил такие слова:
«Теперь у меня есть собственное желание, чтобы вы не возлагали на меня ответственность, полномочия, надежды и заработную плату».
Письмо вышвырнул с монитора нажатием кнопки. И через три минуты получил на руки трудовую книжку, полный расчет и наилучшие пожелания от коллектива.
Он встал, огляделся по сторонам. Офис оказался чужим и ненужным. Он был таким всегда, но теперь не скрывал свой секрет. Глеб вышел из кабинета туда, где работали сотрудники попроще. Они ничего не весили и поэтому трудились в открытом космосе. Или наоборот.
Он шел к лифту и смотрел по сторонам. Сидят, пристегнутые к креслам, теребят клавиатуры, кормят Сеть новорожденными смыслами. Сеть жрет, но ничего не запоминает, ей это неинтересно. О чем она на самом деле думает – никто не знает, даже шеф.
Вот один из бывших подчиненных. У него есть имя, но сейчас бейджика не видно. Человек навис над клавиатурой и выколачивает из нее буквы на монитор. Слева от монитора, на пробковой доске, висит фотография.
Пятнистая песочно-желтая кошка склонила голову над кристально чистым потоком горного ручья. Ее напряженные передние лапы немного намокли от летящих во все стороны брызг. Ей это не нравится, но никакой возможности отодвинуться от брызг, отряхнуть лапы, у нее нет. Она и так еле-еле дотягивается окровавленной мордой до воды. Длинный гибкий язык, изогнутый ложечкой на конце, уже зачерпнул немного влаги и возвращается в пасть. Вот-вот он нырнет между окровавленных клыков и хоть чуть-чуть зальет пожар той жажды, что томит зверюгу. Она готова зажмуриться от наслаждения, но не смеет: врожденное чувство опасности не позволяет хотя бы на миг сомкнуть ярко-желтые глаза с узким зрачком, заставляет ее внимательно смотреть вперед, прямо в глаза Глебу.
Глеб поежился, перевел взгляд на монитор. Там уже было написано: «Пятнистая песочно-желтая кошка склонила голову над кристально чистым потоком горного ручья. Ее напряженные передние лапы немного намокли от летящих во все стороны брызг». Бывший подчиненный замер, уставился на снимок в поисках утраченной мысли.
– Ей это не нравится, но никакой возможности отодвинуться от брызг, отряхнуть лапы, у нее нет. – тихонько подсказал Глеб.
Бывший подчиненный кивнул, не оборачиваясь, и быстро застучал пальцами. «…заставляет ее внимательно смотреть вперед, прямо в мои глаза». Закончив, он снял снимок с доски и не глядя бросил его в мусорную корзину, стоявшую у левой ноги.
– И куда ты теперь? – спросил бывший подчиненный, доставая из лотка справа следующую фотографию. Отработанный снимок, вяло кружась, медленно опускался в корзину, так что Глеб без труда успел подхватить его.
– Вот сюда, – сказал он. – Не знаешь, где это фото сделано?
Тот обернулся к Глебу и пожал плечами. «Виктор», – напомнил бейджик. «Точно!» – стал радоваться Глеб по пути к лифту.
Вошел, нажал на кнопку и хотел весело ухнуть с лифтом вниз, но не получилось. Чуть ли не на каждом этаже лифт останавливался, двери открывались и к ним подбегали сразу несколько человек:
– Вверх?
– Вниз, – бурчал Глеб.
Они делали равнодушные лица и поспешно отходили, незаметно косили глазом, чтобы успеть рассмотреть получше. Лишь один раз в лифт вошел человек и стал Глебу соседом, но ненадолго. Спустился на два этажа, горько вздохнул, подвинувшись к двери. Потом взглянул на Глеба, надел ободряющую маску и пожелал удачи. Глеб ответил взаимностью.
Вышел на улицу. Непривычно светило солнце. На остановке колматил автобус. Глеб подошел к водителю, протянул ему фото.
– У-у-у… Долго ехать придется! Это на конечной. – протяжно обрадовался шофер. – Давай, садись ко мне в кабину. Вместе веселее будет.
Поехали. Здесь можно было бы рассказать, как они мчались без передышки много-много дней. Как город вокруг сменился непроходимыми лесами, потом – бескрайней степью, потом – безжизненной пустыней, и наконец – джунглями, непроходимыми, как давешние леса. Как их дозаправляли на ходу, словно стратегический бомбардировщик. Как они не могли себе позволить ни одной остановки, потому что перемещались по территории оппозиционно настроенных племен. Как редкие пассажиры вскакивали на подножку, отстреливаясь на ходу. Как редкие пассажиры вываливались обратно в ночь, залегали в придорожной канаве и вновь начинали стрелять. Как Глеб время от времени подменял водителя, а тот в изнеможении мгновенно засыпал, метался во сне и звал Риту. Как они добрались до места только к исходу третьей недели. Все это можно было бы рассказать. Но ничего этого не было.
Они спокойно тащились по трассе. Быстро стемнело, но они не останавливались на ночь. Водитель молчал, штатные остановки вместо него объявляло специальное устройство. Угрюмые люди заходили в салон, падали в протяжно скрипящие кресла и молча смотрели в окна. Глеб видел их в зеркало, но не замечал, как они выходили. Рассвело. Остановились на заправке, выпили кофе с круассанами, водитель вздремнул полчасика прямо в своем кресле. Двинулись дальше.
Наконец, часам к трем, прибыли на место, автобус замолк на конечной. Водитель тут же опять задремал.
Глеб вышел из автобуса и сразу увидел ее. Пятнистая, песочно-желтая, она склонила голову над кристально чистым потоком горного ручья. Ее напряженные передние лапы немного намокли от летящих во все стороны брызг. Ей это не нравится, но никакой возможности отодвинуться от брызг, отряхнуть лапы, у нее нет. Она и так еле-еле дотягивается окровавленной мордой до воды. Длинный гибкий язык, изогнутый ложечкой на конце, уже зачерпнул немного влаги и возвращается в пасть. Вот-вот он нырнет между окровавленных клыков и хоть чуть-чуть зальет пожар той жажды, что томит зверюгу. Она готова зажмуриться от наслаждения, но не смеет: врожденное чувство опасности не позволяет хотя бы на миг сомкнуть ярко-желтые глаза с узким зрачком, заставляет ее внимательно смотреть вперед, прямо в глаза Глебу.
Он достал телефон из заднего кармана джинсов, сделал снимок и вернулся в автобус, который вновь зафырчал движком. Привычно сел в кабину, рядом с водителем. Тронулись. Глеб рассматривал снимок. Получилось хорошо. Было видно каждое пятнышко на ее шкуре, каждая капля воды вперемежку с кровью, стекавшая с ее клыков, надпись Aqua Vitae и логотип, маркировка «3+» в круглой рамке и даже мелкий текст можно было прочитать, «раздвинув» пальцами экран.
– Удачно съездил? – спросил водитель, искоса глядя на Глеба.
– Очень! – ответил тот. – Спасибо тебе!
– Да не за что. Работа такая. Тебе спасибо за компанию.
Минут через двадцать они прибыли на конечную. Глеб вышел, махнул напоследок водителю рукой и направился к башне. На входной двери рассмотрел листок «Требуется», нашел свою должность и аккуратно вычеркнул ее зеленым маркером из списка вакансий. Поднялся на лифте до своего этажа. Прошел через открытый космос, махнул рукой Виктору («помню!»), вошел в свой кабинет, закрыл за собой дверь, сел в кресло, взглянул на монитор. 16:23:49. Время еще есть, но нужно торопиться. Шеф ждать не любит.
