АВТОБИОГРАФИЯ БОРИСА АЛБОРОВА НАПИСАНА В 1936-37 гг.
Бывшее сословие родителей и их занятие. Родители мои, Андрей (по-осетински Андри) Хамурзаевич и Зарада Далаткоевна (общеупотребительное «Дзусон» по девичьей фамилии) происходили из так называемых «фарсаглагов», то есть принадлежали к среднему со-словию осетин. Высшим сословием у осетин-тагаурцев были уазданы-алдары, низшим – кавдасарды. Отец родился и жил в горной части Северной Осетии, в селе Нижний Кани, где господствовали алдары Шанаевы. Мать из фамилии Дзусовых родилась и жила до замужества в горной части Осетии в селе Нижний Саниба. Оба они нигде не учились, были неграмотны. Мать не умела изъясняться на русском языке и вела счет по-осетински «парами».
Когда у родителей появилось семеро детей, и тех клочков земли, которыми они обладали, стало недостаточно для пропитания семьи, родители продали свою ветхую закопченную дедовскую саклю и свой земельный надел братьям отца в 80-х годах прошлого столетия. Сами же с детьми и своим домашним скарбом в зимнюю стужу, с большими трудностями и риском для жизни перевалили на санях через перевал на Военно-Грузинскую дорогу и добрались до города Владикавказа.
Отец здесь устроился батраком у одного из осетинских дворян, а потом истопником в бане, где и научился русскому языку, что считал для себя высшим счастьем.
Однако земля тянула его к себе, и через несколько лет он с семьей переселился в хутор, позже село Ольгинское в 12 километрах от Владикавказа. Временно поселились в доме у дальних родственников Дзуцевых, а затем построили себе хатку-плетенку в одну комнату, с глиняным полом на самом краю села, в редко заселенном квартале, поэтому называемом «Танаг сых».
Но отцу и здесь не повезло. Коренные жители села Ольгинское, ранее получившие здесь землю, якобы, за военные заслуги своих отцов и дедов, объявили отца «временно проживающим», и все время ему и ему подобным не давали нормального земельного надела, необходимого для прокормления большой семьи. Понятно, что жилось очень трудно, особенно тогда, когда на свет появилось еще двое детей, в том числе и я. Бесконечные тяжбы между «временно проживающими» и «коренными» жителями села, доходившие часто до взаимных драк и кровопролития, известны в Осетии всем. Я сам был свидетелем и объектом этих ненормальных явлений. Некий Дзгоев набросился на меня с кинжалом, и я спасся от него в помещении школы. Слово «временный» было позорным среди всего населения Осетии. В Ольгинском «коренные» считали их ниже себя во всех отношениях и даже избегали родства с ними.
Чтобы иметь больше прав и уважения к себе, отец, как он мне рассказывал впоследствии, даже ухитрился купить себе документ на право ношения георгиевского креста, не будучи на войне. Долгие годы числился в списке георгиевских кавалеров села Ольгинское. Но «коренным» жителем ему не удалось сделаться. Благодаря знанию русского языка и званию георгиевского кавалера, отцу не раз приходилось регулировать взаимоотношения между сельчанами, выполнявшими подводную* повинность («бегара») и русским низшим начальством, проезжавшим с воинским имуществом по Военно-Грузинской дороге. Это была нелегкая обязанность, так как военные предъявляли чрезмерно большие требования и часто применяли акты принуждения. Отец умер в 1918 году 70 лет от роду, будучи на дежурстве во время нападения ингушей на Ольгинское, с ружьем в руках, от кровоизлияния в мозг. Мать умерла в 1921 году от паралича сердца.
Детство и учеба. Я родился 24 апреля 1886 года в тяжелый период для моих родителей. Рос и воспитывался дома почти нагишом и босиком. Еще в детстве я отморозил себе ноги из-за «прогулок» по снегу босиком. Рубцы на ногах и ревматические боли сохранились до сих пор.
Как передавали мне родственники Дзуцевы, я был живым и любознательным ребенком, схватывал молоток и стучал им. Поэтому они и в более зрелом возрасте дразнили меня «Онни, гуц, гуц» Эту бедную жизнь скрашивало обаяние богатого осетинского фольклора, народных сказаний, песнопений. Как отец и мать, так и все дети, а впоследствии и я, знали хорошо памятники осетинского фольклора и умели исполнять их на различных осетинских музыкальных инструментах. Мужчины исполняли на двухструнных смычковых фандырах, а две сестры и мать на русской вятской гармошке. Мужчины особенно любили исполнять исторические песни и нартские сказания. Женщины же, в том числе и мать, плясовые и бытовые песни и мелодии. Кроме того, мать моя была большая мастерица сказывать сказки и причитать. Сколько душевной теплоты было в ее манере сказывать сказки, и с каким лирическим подъемом она исполняла тексты причитаний, часто импровизированные. Мать происходила из музыкальной семьи Дзусовых, которые из поколения в поколение считались лучшими певцами исторических песен и сказителями нартовских сказаний. Особенно выделялся старший брат мамы Рамон Дзусов и дед его Мамсыр. Рамон был прекрасным знатоком текстов нартских сказаний и искусным исполнителем их под аккомпанемент двухструнного фандыра. Обычно при исполнении он закрывал глаза, опустив веки, несколько отклонял назад голову, и чудесная улыбка озаряла его лицо. Чувствовалось, что он испытывает сам большое наслаждение от исполнения сказаний. Он своим мастерством глубоко захватывал внимание слушателей, они готовы были без перерыва слушать его с вечера до поздней ночи, а иногда и до самого утра. Мастерство Рамона Дзусова послужило поводом для участия его во Всемирной этнографической выставке в Париже в 1892 году. От него записаны и изданы тексты нартских сказаний Александром Кубаловым. А от его деда Мамсыра – произведены записи в 1860-х годах текстов нартских сказаний братьями Джантемиром и Гуцыром Шанаевыми. Эти тексты напечатаны на русском языке в «Сборнике сведений о кавказских горцах». Исторические песни и нартские сказания особенно охотно исполнялись во время народного праздника «Тутырта».
Все это, вместе взятое, прививало мне любовь к осетинскому языку и фольклору, к осетинским народным песням.
Ни один из детей моего отца не видел и порога школы. Им надо было поддерживать вместе с отцом существование семьи в 11 человек, и только самоучками они научились читать и писать. Однако отец ценил знание русского языка и решил хоть самого младшего сына, меня, обучить русскому языку, но не через школу, а через общение с русскими. Поэтому он отдал меня, восьмилетнего мальчика, в услужение железнодорожному будочнику разъезда Далаково. Здесь я в продолжение 2 лет пас свиней и выполнял посильные работы, полол траву на полотне железной дороги. На русском языке я стал кое-что понимать, но опоздал с поступлением в школу.
Десяти лет, в 1896 году я поступил в Ольгинскую сельскую 2-х классную церковно-приходскую школу с 5-ти годичным курсом обучения. Окончил ее успешно в возрасте 15 лет. Живо помню телесные наказания, которым подвергали учащихся за незнание уроков учителя, не исключая и священника, преподавателя закона божьего. Долгое стояние на коленях на холодном полу в классе или на кирпичном полу в коридоре. Звонкие пощечины, щипание разных мест тела, уходрание – было нормальным явлением. У одного преподавателя дело дошло до того, что он оторвал ухо ученику, родители вынуждены были подать на него в суд. Особенно преуспевал в выдумке наказаний священник: он заставлял давать пощечины ученикам их же товарищей, рядом сидящих. Под его восклицания: «Туг дыл ныууара!» (кровь на тебя да прольется!) сыпались тумаки и пощечины на провинившихся.
Преподавания родного языка в школе не было. За разговор на осетинском языке не только в классе, но и во время перемен наказывали жестоко, даже жгли язык крапивой. Не миновали эти наказания и меня, часто из-за пустяков.
Учась в школе, выполнял дома, особенно в летнее время, все сельскохозяйственные работы. Нанимался к односельчанам на молотьбу кукурузы, чтобы заработать на учебники и учебные принадлежности. К этой работе относился вполне добросовестно, поэтому мне с охотой предоставляли ее.
Во время учебы в сельской школе я особенно успешно занимался по русскому языку, математика мне не давалась. Я уже довольно грамотно писал по-русски и даже не допустил ошибки в таком предложении: «Вечером я был на балу, а утром получил плохой балл». Оно было дано классу как самое трудное на пятом году обучения.
Выше было сказано, что осетинскому языку не обучали. Однако наиболее популярные стихотворения знаменитого поэта и общественного деятеля Коста Хетагурова уже ходили в рукописях среди учащихся, и они декламировались и пелись нами с увлечением. Осетинский фольклор и стихи К. Хетагурова производили на меня неизгладимое впечатление. Я полюбил и русский, и осетинский языки, и уже на сельской школьной скамье решил сделаться преподавателем русского и осетинского языков. Бедный же мой отец мечтал, что по окончании школы я буду сельским писарем и помогу ему в острой земельной нужде. Мечтам его не суждено было сбыться, я настаивал перед ним и перед братьями отдать меня на продолжение учебы во Владикавказе.
Мне уже было 15 лет. К этому времени подросшие старшие братья, не имея возможности кормиться на Ольгинском клочке земли «временно проживающего» отца, выделились и почти все разъехались на заработки в различные города России. Остался в доме один брат Темиркан, менее всех остальных понимавший смысл моего желания дальнейшей учебы. Не было и средств, на которые можно было проживать во Владикавказе и учиться. Помощь пришла от дальней родственницы по отцу Дагка Агасиевой. Она проживала с матерью и малолетним сыном на Курской слободке города в довольно бедных условиях. Это видно из того, что она свежий хлеб не покупала, а брала за более низкую плату хлеб, собранный нищими. Она согласилась пустить меня к себе нахлебником за небольшую плату продуктами – картошкой и кукурузной мукой.
Я живо помню, какое бесчисленное количество пинков и колотушек я получил в дороге за упорное желание учиться от брата Темиркана, когда он меня отвозил в город. Это мне было вполне понятно – дом лишался рабочих рук, да еще надо было платить за мое содержание натурой, продуктами. Однако я терпеливо перенес дорожные горести и был благодарен брату за то, что он помог мне устроиться по экзамену во 2-й класс Владикавказского городского 6-ти классного, по положению 1872 года, городского училища. Ни в старшие классы этого училища, ни в среднее учебное заведение (гимназию, реальное училище) я не мог попасть по возрасту и по несоответствию программы моей сельской школы, особенно же из-за незнания иностранных языков.
В училище, так же как в сельской школе, я занимался успешно, особенно по гуманитарным наукам. Русским языком я овладел настолько хорошо, что односельчане – учащиеся гимназии и реального училища – часто мои сочинения по русскому языку находили лучше своих. Когда один из инспекторов Кавказского учебного округа во время моего пребывания в 5 классе при ревизии нашего училища ознакомился с моими диктовками и сочинениями, он воскликнул тут же в классе: «Дай бог, чтобы все горцы занимались так же хорошо, как он». В училище еще больше вырос мой интерес к русскому и осетинскому языкам, фольклору и литературе. Я уже знал наизусть многие стихотворения Коста и русских поэтов, вел дневник на русском языке и собирал в альбом стихи русских поэтов. Я мог прочувствованно декламировать эти стихотворения и сам начал упражняться в писании стихов на русском и осетинском языках. Из осетинских стихотворений впоследствии составился целый сборник. Среди этих стихов некоторые оказались удачными, и еще в рукописи ходили по рукам и исполнялись на сцене осетинского самодеятельного театра.
К таковым принадлежат: «Думы жениха» и «Думы невесты», в которых выражался протест против взимания калыма, платы за невесту. Некоторые стихотворения без моего ведома появились в газете «Хабар» в 1911 году, а оттуда были перепечатаны в журнале «Чиристон цард» в 1913 году.
Года через два я перешел на жительство к Беса Тотрову на тех же условиях. Позже большую часть времени жил с учащимися односельчанами Тибиловым и Ардасеновым, а одно время с Баби Канатовым. Каждую неделю кто-нибудь из нас отправлялся пешком, бывало и по глубокому снегу, в родное селение за продуктами, картошкой, кукурузным чуреком. Кушать готовили сами по очереди на два дня сразу, чтобы это не отвлекало нас от учебы. Часто уходили на занятия голодными.
Революция 1905 года застала меня в 5 классе училища. Я жадно читал пропагандистскую и агитационную литературу, издававшуюся братьями Парамоновыми в Ростове-на-Дону. Бывал временами на тайных собраниях в лесу, которые устраивались под видом маевок, прогулок. В это время я уже принимал участие в организации просветительных мероприятий среди осетин родного села и Владикавказа – драматические представления, туманные картинки с лекциями. Был близко знаком с передовыми представителями тогдашней учащейся молодежи – Черменом Баевым, братьями Цоколаевыми – Дзантемиром и Астемиром – и другими. Вместе с ними я принимал участие в общей демонстрации жителей города, бросив занятия, когда к этому учащихся нашего училища призвал Чермен Баев. К этому времени относится написание одного из лучших моих стихотворений, которое долго, даже в первые годы Октябрьской революции распевалось на мотив «Варшавянки», а другими на мотив «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Это стихотворение печаталось в осетинских журналах и газетах и после Октябрьской революции. В 1925 году часть моих стихотворений, опять-таки без моего согласия, появилось в журнале «Малусёг»
К окончанию училища в 1906 году я увлекся писанием небольших сатирических и бытовых пьес для постановки на сцене осетинского самодеятельного театра. Я принимал активное участие в работе этого самодеятельного театра, и позже это было описано мной в работе «Из истории осетинского театра». Пьески эти шли долго на сцене самодеятельного театра.
В последнем классе училища был инициатором выпуска рукописной сатирической ученической газеты «Сёуёхситт» (Заря), в которой высмеивались учащиеся-осетины из привилегированных осетинских классов. Популярным в свое время было стихотворение, написанное по случаю смерти Коста Хетагурова (1906 год). Оно было прочитано над его могилой во время похорон поэта, при огромном стечении народа, и произвело такое впечатление, что большинство присутствующих плакало или утирало слезы. Пошли разговоры, что я являюсь достойным преемником великого Коста, но, увы, я не оправдал этих ожиданий, как в свое время ожиданий отца своего. И это потому, что я переключился в это время на подготовку к получению аттестата зрелости.
Окончив в 1906 году городское Николаевское училище, я пытался попасть в гимназию и там продолжить свое образование, но мой возраст (уже 20 лет) и несоответствующая подготовка опять помешали этому. Один из моих братьев, Батыр, работал в это время приказчиком в государственном винном складе на Демьяновке в городе Киеве. Несмотря на то, что он был семейный и плохо обеспечен материально, он внял моим усиленным просьбам дать мне возможность продолжить образование. Он вызвал меня к себе и определил слушателем вечерних общеобразовательных курсов. Проучившись один год на этих курсах, я весной 1907 года выдержал экзамены за шесть классов при Киевской первой классической гимназии, но только без древнегреческого языка. Радости моей не было конца. Так как брату трудно было содержать меня в Киеве, я отправился домой и жил при отце, выполняя все домашние крестьянские работы.
Выполняя эти работы, я все свое свободное время отдавал дальнейшей подготовке на получение аттестата зрелости без всякой посторонней помощи. С учебниками для 7 и 8 классов гимназии меня можно было видеть во время пастьбы общественного скота в поле. Трудно было учиться без руководства с чьей либо стороны, но нанять преподавателя не было материальной возможности. Особенно трудно мне давалась математика. Однако, призвав всю свою волю, я перерешал все задачи по учебнику Клеоновского, который тогда считался трудным.
Наряду с этой подготовкой я вел записи осетинского народного творчества, принимал активное участие в культурно-просветительной деятельности учащихся старших классов учебных заведений города Владикавказа и села Ардон (семинаристы). Был участником первого опыта общественной обработки (7 десятин) земли, организованной по инициативе Ольгинского культурно-просветительного общества. Доходы от продажи продукции с этих 7 десятин шли на проведение культурных и просветительных мероприятий среди односельчан. В один из приездов во Владикавказ я принял участие в городской общенародной демонстрации, которая привела к вооруженному столкновению у памятника Архипу Осипову на главной улице города. Двое моих товарищей были убиты выстрелами со стороны черносотенцев и царского войска (Дударов и Дзуцев).
Весной 1908 года я держал экзамены на аттестат зрелости при Владикавазской классической гимназии. Успешно выдержал все экзамены, а на последнем, по физике, на законе Бойля-Мариотта получил неудовлетворительную оценку, и все мои годичные труды пропали. Эта неудача меня не охладила в достижении заветной цели – сделаться преподавателем русского языка и литературы. Проживая в селе и работая при отце, я с удвоенной энергией продолжал подготовку на аттестат зрелости. Весной 1909 года я вновь держал экзамены при той же Владикавказской классической гимназии. На этот раз старания мои увенчались успехом, и я успешно сдал все экзамены. Как это ни странно, на экзамене по физике опять попался вопрос «Закон Бойля-Мариотта», но на сей раз я получил отметку «хорошо».
Киевский университет. После сдачи экзаменов на аттестат зрелости передо мной опять встал вопрос – куда поступить, на какие средства продолжать образование. Я знал, что хорошо подготовленные преподаватели русского языка и литературы Проживая университетом по окончании литературно-
лингвистического отделения историко-филологического факультета, но туда я не мог попасть за неимением в своем аттестате отметки по греческому языку. Я подал заявление на юридический факультет Киевского университета имени Святого Владимира, надеясь на то, что в первое время брат Батыр поддержит меня, а там буду зарабатывать себе на пропитание уроками. Меня зачислили на юридический факультет, и я приехал в Киев и опять поселился у брата Батыра. На самом краю города, у Голосеевского леса. Материальное положение брата не улучшилось. Приходилось довольствоваться десятикопеечными обедами, довольно скудными. Отсюда около двух километров я шел пешком до трамвая, а затем трамваем доезжал до университета на занятия.
В университете я скоро узнал, что вступительный курс греческого языка на историко-филологическом факультете можно сдать в конце года. Я подал заявление о переводе меня на долгожданный факультет. Меня перевели на славяно-русское литературно-лингвистическое отделение историко-филологического факультета. Греческий язык я сдал в конце года. Сдал все полагающиеся экзамены и перешел на второй курс. Чтобы не обременять своим содержанием брата, я взял в городе репетиторство двух реалистов у одного парикмахера и все время жил в их семье, а последний год учебы опять переселился к брату. Во время учебы я окончательно усвоил, что значит классовая борьба, что значит национально-освободительная борьба, не входя официально ни в какую политическую организацию. Ее для меня и многих других студентов заменяло революционное настроение Кавказского студенческого землячества, членом которого я состоял с самого начала пребывания в университете. Практически моя деятельность сводилась к собиранию денег на революционный красный крест, к участию в студенческих забастовках и демонстрациях, к вылазкам против студентов-академистов, как их называли, «белоподкладчиков», старавшихся сорвать демонстрации и забастовки. Памятными остались большие уличные демонстрации в шевченковские юбилейные дни и демонстрация в знак протеста против Ленского расстрела приисковых рабочих. И в тот, и в другой раз приходилось бежать по университетской улице под свист казацких нагаек. Во время одной такой демонстрации я наткнулся на брюхатого толстого царского генерала, который меня с тротуара швырнул в лужу с грязной водой.
Что меня особенно возмущало в университете, так это отношение правой профессуры вроде Флоринского и Кулаковского к нерусской части студенчества. Украину они называли не иначе как «хохландией», украинцев «хохлами», а нас, кавказцев – «гололобыми азиатами». Учился я хорошо. Иногда вносило за меня плату «Общество распространения грамотности и технических сведений среди горцев». Курс университета мог окончить нормально в четыре года, но в это время при Киевском учебном округе открылись высшие одногодичные педагогические курсы, которые давали по окончании право на звание учителя средней школы. Я поступил на эти курсы вольнослушателем (в действительности принимали только окончивших университет) в 1912-1913 академическом году и окончил их, написав у профессора Музыченко курсовую работу на тему: «Объяснительное чтение стихотворения Пушкина «Кавказ». В этом году уделил исключительное внимание получению педагогического мастерства, усвоению новейших методов обучения и воспитания. Окончание университета пришлось отложить на осень 1914 года.
Государственные экзамены держал в осенней сессии. В очередь записался 13 номером, которого из суеверия избегали остальные экзаменующиеся. Вхожу в экзаменационный кабинет. Председатель государственной комиссии проф. Бубнов очень удивился, что я смело шел под 13 номером. Суеверным я никогда не был, хотя и любил изучать суеверия своего народа. Экзамены письменные и устные прошли хорошо, и я был удостоен диплома первой степени, дававшго право на подготовку к научной деятельности.
Университетские занятия отвлекли меня от литературной деятельности, с первого же года учебы пристрастился к научным изысканиям по русскому и осетинскому языкам, литературе и фольклору. Я уделял особое внимание исторической поэтике под руководством проф. Розанова, у которого выполнил работу «Был ли Грибоедов декабристом?» (1912 год). Вопросами русской диалектологии и методологии истории русской литературы занимался под руководством проф. В.Н. Перетца. Основными вопросами русской народной словесности и словесности кавказских горцев, особенно нартским эпосом занимался под руководством профессора, впоследствии академика А.М. Лободы. Профессору В.Н. Перетцу мной была представлена большая зачетная работа по диалектологии «Говор станицы Архонской Терской области» в 1913 году с приложением текстов.
А.М. Лободе я представил, кроме других работ по русской словесности, выпускное дипломное сочинение «Песни про князя Скопина-Шуйского (возникновение, развитие и переход в былину), защищенное в историко-филологическом семинариуме студентов последнего курса. Эта работа опубликована в «Известиях Северо-Кавказского института» в 1924 году.
По общему и сравнительному языкознанию я был учеником профессора Ф.И. Кнауэра, автора известного учебника санскритского языка, а по славянскому языкознанию – учеником профессора Флоринского и Лукьяненко.
Все эти руководители в свое время подготовили талантливых молодых ученых, в том числе из моих однокурсников – Гудзия, Дорошевича, Неймана, Якубовского, Баранникова.
Начало научной деятельности. Первая моя научно-популярная статья под заглавием «Ирон ёвзаг» (Осетинский язык) появилась в печати в 1912 году в осетинском журнале «Хуры тын» (Луч солнца), издававшемся в Санк-Петербурге известным осетинским писателем Е. Бритаевым. В одном из номеров этого же журнала напечатана и моя стихотворная обработка известной осетинской «Песни о Куцукке», использованной впоследствии композитором Мамуловым для нотной обработки под мой напев. Мотив этой песни мной был усвоен от матери, которая особенно хорошо, в виде причитания, исполняла ее.
Первая моя научная работа относится ко времени пребывания в университете, а именно к 1911 году, когда в рукописи появилось сочинение на тему «Песни северных осетин» (к вопросу собирания памятников осетинской народной словесности), Эта работа было доложена на заседании осетинского студенческого кружка. Впоследствии эта работа послужила основанием для сочинения «Народные песни осетин».
Педагогическая деятельность. По окончании университета с дипломом первой степени я пытался попасть на Кавказ преподавателем по своей специальности. Но благодаря тогдашней националистической политике царского правительства не пускать «туземцев» учителями на родину, в предоставлении такого места мне было отказано, якобы за неимением вакантных мест. В действительности же из-за моей национальности – об этом красноречиво свидетельствовало то обстоятельство, что в возвращенных мне документах слово «осетин» демонстративно было подчеркнуто красным карандашом. Более месяца по окончании университета я обивал пороги Киевского учебного округа в надежде получить место в этом округе. Все мои товарищи, даже окончившие университет с дипломом 2 степени и без свидетельств об окончании Высших педагогических курсов, уже получили назначения, а меня кормили «завтраками». Наконец, когда я надоел своими визитами помощнику попечителя Киевского учебного округа Невницкому (сам попечитель Деревицкий был в отъезде), он, в один из приемов, испытующе вперил в меня свои глаза и спросил с улыбкой: «А скажите, в трудную минуту на каком языке позовете бога?». Я чистосердечно ответил: «На своем родном». Невницкий заметил: «Вот то-то, а нам нужны такие преподаватели, которые призовут бога по-русски и скажут «О боже». Вакантных мест у нас достаточно, но все они на окраинах и в местностях, заселенных нерусским населением, но туда мы посылаем таких преподавателей, которые призывают православного бога и стараются в процессе преподавания русифицировать это нерусское население. Так я не получил преподавательского места у этого великодержавного шовиниста. И только спустя продолжительное время, по возвращении самого попечителя округа Деревицкого, я получил место штатного преподавателя русского языка и словесности с классным наставничеством в Винницком реальном училище Каменец-Подольской области. Через год я был утвержден в звании преподавателя средних учебных заведений по русскому языку и словесности.
В этой должности пробыл три года, сделав три выпуска последних классов. Постановлением педагогического совета Винницкого реального училища был избран членом хозяйственного совета училища на трехлетие с 1916 года. Коллектив училища был сильный. Я был принят довольно сухо, за исключением преподавателя истории Б.В. Скитского, с которым дружеские отношения не были прерваны и после моего отъезда на Кавказ и которого я постарался втянуть в число работников Горского педагогического института. С ним я был участником тайных нелегальных собраний в Виннице.
В своем преподавании я старался осуществить все то новое, чему учили на высших педагогических курсах, но директор Ляхницкий на все эти новшества смотрел с опаской. Особенно подозрительным для него было то, что я был близок ученикам полякам и евреям, которых наводил на революционные мысли. Кроме того, ему не нравилось, что мои уроки часто посещались местными преподавателями русского языка и литературы, которые консультировались со мной по методике преподавания. Такое мое поведение не осталось неизвестным Киевскому учебному округу, и скоро неожиданно на моем уроке появился инспектор округа с ревизией. Произошло это так. После звонка на уроки я спускаюсь со второго этажа, где находилась учительская, на первый, с журналом под мышкой. Спустившись в нижний коридор, вдруг у раздевалки вижу незнакомую высокую мужскую фигуру в форме министерства просвещения. Фигура, заметив меня, по видимому ждала, что я окажу ему услугу по раздеванию, чего я не сделал, а прямо повернул в свой класс и начал урок. Шел опрос по грамматике русского языка. Вызванный для ответа ученик написал на доске пример для разбора: «Волк, евши, никогда костей не разбирает». В этот момент неизвестная фигура в сопровождении директора ввалилась в класс, и они уселись слушать урок. Урок был проведен по всем правилам методики преподавания, как нас учили на высших педагогических курсах, но он не понравился неизвестной фигуре, оказавшейся окружным инспектором. О том, что с применением новых методов надо быть осторожным в присутствии старого начальства, предупреждал нас еще методист педагогических курсов проф. Музыченко. Обсуждение урока было перенесено на заседание педагогического совета. Я опроверг все неправильные замечания окружного инспектора. Дирекция была напугана моими смелыми ответами, а окружной инспектор дал понять директору, что строптивого преподавателя надо снять. Истинная подкладка всего этого та, что я, национал, не призывавший бога. Желанию директора и окружного инспектора, однако, не суждено было сбыться – разразившаяся революция сняла их обоих, и я получил возможность уехать на родину.
Моздокское реальное училище. Весной 1917 года я прибываю во Владикавказ и принимаю активное участие в культурных мероприятиях в Осетии. Я был одним из организаторов Первого всеосетинского учительского съезда, на котором выступил с докладом «Об эволюции осетинских письмен и о примерной осетинской графике». Мной были разработаны тексты воззвания к учителям на русском и осетинском языках. Но и во Владикавказе, благодаря великодержавным учителям, которые оказались у руля правления учительского союза, я не мог получить учительского места. С большим трудом удалось устроиться преподавателем в Моздокском реальном училище с осени 1917 года. С этого же времени я член Союза работников просвещения, а с 1920 года, с начала работы в Терском институте народного образования, я член секции научных работников. Будучи преподавателем Моздокского реального училища, я одновременно избран Союзом осетинских учителей членом Северо-Осетинского училищного совета с апреля 1917 года и выполнял обязанности члена Моздокского районного совета и председателя учительского союза. Здесь же, в Моздоке, возглавил, по избранию, культурно-просветительное общество «Рухс», основной работой которого были театральные постановки, сбор с них шел на помощь нуждающимся ученикам среди осетин. Благодаря моим ходатайствам в местных средних учебных заведениях было введено, с разрешения Кавказского учебного округа, преподавание осетинского языка для учащихся-осетин.
За время существования советской власти в г. Моздоке я состоял членом горсовета и местного профессионального союза учителей, где вместе с преподавателями Росовским, Старухиным и др. возглавлял левое крыло этой организации. После ухода большевиков из города, за явную поддержку большевистских идей на меня было произведено покушение со стороны одного белогвардейского офицера. После этого я уехал домой в Ольгинское.
Осетинская учительская семинария. Состоя членом Северо-Осетинского училищного совета, я много трудился над преобразованием бывшей Осетинской второклассной женской учительской школы (Приюта) в нормальную учительскую семинарию для учащихся обоих полов. С 01.08.1918 года уже работал преподавателем Осетинской учительской семинарии. Здесь мной были организованы кабинет осетиноведения, библиотека, которая впоследствии легла в основу библиотеки Осетинского историко-филологического общества К этому же времени относится мое активное участие в организации во Владикавказе Политехнического института, преобразованного впоследствии в сельскохозяйственный институт.
В 1919 году я был одним из организаторов первой среди горцев научной организации «Осетинское историко-филологическое общество». Мной был разработан вариант устава этого общества, второй вариант был разработан Г. Дзагуровым. Проект устава был доложен на заседании 25 апреля 1919 года на совете Осетинской учительской семинарии, где и положено начало существованию общества. Со дня основания общества состоял ученым секретарем, а с октября 1919 до апреля 1922года – его председателем, после чего по 16 мая 1923 года членом правления, а с этого времени до 25 января 1925 года опять его председателем.
Когда это общество было преобразовано в «Осетинский научно-исследовательский институт краеведения», 25.01.1925 г. я был назначен его первым директором. В преобразовании общества в институт я также принимал активное участие.
Чтобы поднять в глазах населения авторитет как общества, так и института, выступал с докладами. Был автором обращения в советы Горского педагогического и Владикавказского политехнического институтов об организации в этих институтах кафедр кавказоведения по соответствующим разделам науки. В эти годы выступал с докладами по следующим темам.
– Отзыв о букваре Г. Гуриева.
– Отзыв о букваре М. Гарданова.
– Отзыв о букваре С. Гарданова.
– Отзыв о рукописной грамматике осетинского языка С.К. Ти-билова.
– Историко-литературный разбор поэмы А.З. Кубалова «Хосцау».
– Обзор осетинских азбук и книг для чтения.
– Нартовские сказания в записях Ц. Амбалова (издано Гутновым в Берлине).
– О праздновании 125-летия осетинской письменности.
– О первом осетинском поэте Т.О. Мамсурове.
– 20-летие осетинского театра и сценическая деятельность Б. Тотрова.
– Отзыв о рукописи Попова «Аланы – предки современных осетин».
– Сообщение о работах Гая и Ялгузидзе.
– Борьба за высшую педагогическую школу.
– Жизнь и творчество первого осетинского ученого А.А. Гасиева.
– Жизнь и творчество Коста Хетагурова.
– Обзор осетинских сказаний, представленных на конкурс.
Заведующий отделом народного образования и преподаватель Института народного образования. При наступлении белых на Владикавказ в 1919 году я, больной тифом, лежал в городской больнице. После изгнания белых в знаменитые августовские дни я состоял заведующим педагогическими курсами Северной Осетии, расположенными в помещении Ольгинского женского «Приюта». 13 дней город был под обстрелом со стороны Военно-грузинской дороги. Снаряды падали недалеко от помещения «Приюта». Здесь я помог укрыться руководителям большевистского подполья (Тогоев и др.). Когда керменисты во главе с Карамурза Кесаевым подступили к Осетинской слободке со стороны Пушкинского сквера, и жизнь учителей находилась в опасности, я отправил их за город, а сам, сдав имущество скрывшимся там большевикам, через чердаки домов (улица обстреливалась пулеметами) выбрался к Осетинской Горке и яром вышел на осетинское кладбище. Здесь я присоединился к учителям и под огнем из Казачьей учительской семинарии провел их в хутор Тарский. Но хутор в это время уже обстреливался пушками ингушской боевой единицы. Мы рано утром вернулись в город с белым флагом впереди, который нес старейший учитель, с седой бородой, Михал Гарданов. Город уже был очищен от белых, занят весь большевиками, и мы продолжали свои занятия. Будучи заведующим Владикавказского (осетинского) округа, я организовал два учительских съезда в 1920 и 1921 годах, педагогические курсы, первые осетинские хор и драматическую группу, наладил научную запись текстов осетинского фольклора. Сам собирал памятники устного народного творчества. В1920-21 годах я был короткое время (один созыв) членом правления Рабпрос Осетинского округа.
В мае – августе 1920 года я, находясь в должности, Зав ОНО Владикавказского (Осетинского) округа, избираюсь и утверждаюсь Отделом Народного Образовании Терской народной республики членом комиссии по преобразованию местных педагогических заведений (Осетинская учительская семинария, Войсковая казачья учительская семинария, Владикавказский учительский институт, Фребелевские курсы) в высший педагогический институт под названием «Горский Институт Народного Образования».
Начиная с 1920 года я принимал участие и в организации Горского Центрального Архивного Управления во Владикавказе. Разыскивал и разбирал архивы бывшего Осетинского «Приюта» (учительская школа), Бывшего Владикавказского (осетинского) духовного училища, Ардонской учительской семинарии и докладывал об этой работе в Осетинском Историко-Филологическом обществе.
Командировки научные и по делам народного образования. Летом 1922 года я был командирован по делам народного образования и для ознакомления с постановкой образования в Москву и Киев. Осенью того же года побывал на съезде заведующих ГубОНО в Москве. Я был участником 111 сессии ГОрЦИка, где делал доклад о горской графике.
Летом 1923 года на краевой конференции по народному просвещению среди горцев Северного Кавказа в Пятигорске я выступаю, по заданию ГОрЦИКа, в защиту латинской графики против арабской. На том же совещании я делал доклады: О постановке педагогического образования среди горцев Кавказ и о постановке национального издательства.
На «Общекавказской краевой методической конференции по ликвидации неграмотности», проходившей 27 декабря 1923 года я, как представитель Горского педагогического института, делаю доклад на тему: «Подготовка преподавателей ликвидации неграмотности» (смотри краткое содержание доклада в книге «Ликвидация неграмотности среди народностей нартовского языка»). И позже меня занимают вопросы графики, орфоэпии, орфографии, терминологии и единого литературного языка для всех ветвей осетинского языка.
Ректор педагогического института и Замнаркомпроса. В должностях ректора и замнаркомпроса Горской республики был участником многих ректорских совещаний и совещаний наркомов просвещения самостоятельных и автономных республик. Был делегатом от Северной Осетии на юбилейной 200-летия сессии Академии Наук СССР. Будучи членом коллегии Народного просвещения Горской республики отстаивал необходимость общегорской графики на русской основе, за что был окрещен, как ни странно, буржуазным националистом. Содействовал своими устными и письменными докладами делу создания единого литературного языка для иронцев, дигорцев и туальцев. Свое мнение по этому вопросу я высказал в памятной записке под заглавием «Мое мнение об едином литературном языке». К этому времени относится разработка и печатание следующих методических пособий:
– Программы по русскому и родному языкам в 1 год обучения в горских школах с объяснительными записками (Издание Научно-методического совета Наркомпроса Горской Республики. Владикавказ, 1922г.).
– Программы по осетиноведению для 2, 3, 4, 5 классов школ Осетии с объяснительными записками (Издание Научно-методического совета Горской Республики. Владикавказ, 1922 г.)
– Учебная книга по осетинскому языку для 2-го года обучения. Орджоникидзе, 1923г.
– Русский язык для осетинских школ. Начальная книга для 2 группы. Соавтор Алборова Х.А. Орджоникидзе, 1933 г.
– Краткая грамматика осетинского языка для старших классов и самообразования. Владикавказ, 1925 г. В этой грамматике я проводил индоевропейскую точку зрения на генеалогическую общность происхождения так называемых родственных языков и относил осетинский язык к иранской группе инодевропейских языков, за что меня поносили марровцы.
До выхода перечисленных программ и учебников – других не было.
В августе 1923 года я, находясь в должности замнаркомпроса Горской Республики и зав. Хозчастью ИНО, получаю продолжительную командировку в Москву через Киев по делам народного образования и по вопросу преобразования Горского Института Народного Образования в Краевой Общегорский педагогический институт. Кроме того, мне поручалось выполнить мероприятия для приглашения в институт высококвалифицированных научных сил и укрепления его материальной базы. Надо отметить, что полного единодушия о необходимости высшего педагогического института тогда еще не было у руководителей ГорЦИК и у заведующих национальными отделами народного образования. В то время как руководители из осетин настаивали на необходимости существования института, обеспечивающего высшее образование педагогам, руководители из ингушей и чеченцев находили преждевременным и излишним существование такого заведения. Мотивировка – слабо развита сеть школ, для которых институт должен готовить кадры. В Осетии же к этому времени средних школ было достаточно, и нужны были квалифицированные кадры. Я обосновал необходимость существования такого педагогического института в своей печатной работе «О постановке педагогического образования среди горцев Кавказа» (Известия Горского Института Народного образования, Владикавказ, 1923г.).
В отделе педагогического образования Главпрофобра НКК РСФСР (руководитель Беляков) мне удалось отстоять необходимость существования Горского Педвуза. В дальнейшем о существовании института должен быть решать Главпрофобр (начальник В.Н. Яковлева, члены проф. Волгин, Дубровин и др.). Несмотря на одобрительное отношение Отдела педагогических учебных заведений и мою горячую защиту права на существование Горского педвуза от имени ГорЦИКа, коллегия Главпрофобра не утвердила решение начальника Отдела педагогического образования, а В.Н. Яковлева даже накричала на меня и пригрозила вывести из зала заседаний. Я опротестовал это решение Главпрофобра, и окончательное решение вопроса «быть или не быть Горскому пединституту» было перенесено на коллегию Наркомпроса РСФСР под председательством Наркома просвещения Луначарского.
К этому времени от своего заместителя по Комиссариату народного просвещения Горреспублики Хаджи-Мурата Мугуева, ныне советского писателя, я получил телеграмму и письмо приблизительно следующего содержания: «Оставьте заботы об утверждении Горского педвуза, так как состоялось постановление ГорЦИКа о закрытии Горского Института Народного образования и разделе его имущества между национальными педтехникумами -ингушским, чеченским и осетинским. Однако это печальное известие меня не остановило, и я в коллегии Наркомпроса вновь выступил с горячей защитой права существования горского национального педвуза. В.Н. Яковлева выступила опять против. Коллегия Наркомпроса, выслушав заинтересованные стороны, приступила к обсуждению вопроса. Сам нарком Луначарский высказался за сохранение института. Началось голосование. Происходит подсчет голосов Луначарским. Голоса поделились поровну. Не поднял руки только председатель Государственного ученого совета М.Н. Покровский. Я был встревожен. Минута молчания. Взоры присутствующих обратились в сторону Покровского. Тогда он встал, уверенно поднял руку «За» и вышел. Так получил право на существование первый в СССР национальный Горский педагогический институт в 1923 году. По возвращении моем во Владикавказ постановление ГорЦИКа о закрытии института было отменено.
Краеведческая работа. С самого начала существования Горского педвуза я руководил краеведческим кружком попеременно с преподавателем Пожидаевым. В этом кружке прививалась любовь студентов к изучению местного края. В частности, активным участником этого кружка был ныне известный археолог Крупнов. Я был избран членом Совета Ассоциации горских краеведческих организаций, был членом-корреспондентом центрального бюро краеведения и членом Русского общества естествознания, археологии и этнографии с 1920 года.
Еще в 1924 году была напечатана моя статья «Краеведение в Северо-Кавказском педагогическом институте» в журнале «Краеведение на Кавказе». Втягивая своих слушателей и студентов в научную работу, я и сам выступал с научными сообщениями и докладами. Так, 24.10.1924 года в кружке «Осетиноведение» делал доклад на тему «Осетинские названия местностей к востоку от Осетии». *.11.1924 года – доклад на тему «Из топонимики Дигории», позже – «Об осетинских сословных названиях». В 1924-1925 годах я был членом редакционной коллегии «Известий Северо-Осетинского педагогического института и Научно-исследовательского института.
Летом 1925 года принимаю участие во «2-ой краевой конференции по культуре и просвещению народов Северного Кавказа, на которой выступил с докладами: «Актуальные вопросы просвещения горцев» и «О национальном издательстве» (Стенографический отчет от 16-23 июня. Ростов-Дон, 1926г.). В 1925 году был избран членом Совета по просвещению горских национальностей при Северо-Кавказском Крайисполкоме.
В 1927-1930 годах состоял председателем «Научного общества этнографии, языка и литературы» при «Северо-Кавказском педагогическом институте и возглавлял иранскую секцию этого общества. На собраниях общества выступал с докладами, в том числе на темы:
– «Термин Хатиаг осетинских нартских сказаний», где этот термин, встречающийся в осетинских нартских сказаниях, возводится к названию древней Малоазийской народности «Хетты».
– «Термин Нарт (к вопросу о происхождении нартского эпоса)», где этот термин производится от названия древней Малоазийской народности «Нари», иначе «Наири», осложненного показателем множественности «т».
Немало времени уходило на работу в различных комиссиях.
Председатель секции научных работников. В 1935-1937 годах, свыше двух лет я состоял председателем Северо-Осетинского бюро секции научных работников. Приступил я к этой работе, когда у этой организации не было ни копейки. Техническому секретарю бюро первые два месяца платил зарплату из своих личных средств, а сам работал бесплатно. Довел доходность бюро в год до 30 тыс. рублей, поставил работу на должный уровень. В то время, когда многие бюро секций самоликвидировались, наше бюро вело работу удовлетворительно. Оргбюро ВУЗов и научно-исследовательских институтов, находившееся в Ростове-на-Дону, в лице его представителя Трейера, работу нашего бюро признало первым в крае.
Научные командировки и экспедиции. Первая научная командировка была в 1925 году дана Северо-Осетинским Научно-исследовательским институтом. Я побывал в районах Кобана и Даргавса и дал свои наблюдения о территории расселения осетин и местах нахождения древних памятников в докладе. Вторая командировка этим же институтом дана была мне в 1927 году в город Моздок для разыскания архивных материалов об Осетии. Результаты этой командировки были блестящи: открыты ценные архивные материалы по истории Осетии и, особенно, по просвещению. Богатые материалы хранились в архиве Моздокского собора. Ценным достижением этой командировки было разыскание сведений биографических о составителе первой осетинской печатной книги (1798 года) осетине-священнике Генцаурове. До открытия этих материалов составление первой осетинской печатной книги приписывалось епископу Гаю Баратошвили, грузину по происхождению.
Еще более разительным достижением этой командировки было открытие мной в деревянной ветхой сторожке Моздокского собора свыше 200 экземпляров упомянутой первой осетинской печатной книги, которая до этого хранилась только в одном экземпляре в Ленинградской библиотеке имени Сатыкова-Щедрина и числилась под немецким названием, так что трудно было ее находить в библи-отеке. В результате этой поездки появились мои работы:
– Первая печатная осетинская книга (причины появления, содержание, автор, язык). Напечатана в «Известиях Горского Педагогического Института», Владикавказ, 1928 г.
– Новые сведения о первой осетинской печатной книге (на осетинском языке). Напечатана в «Известиях Осетинского научно-исследовательского института, Владикавказ, 1929 г.
– Осетинские знаки письма, Владикавказ, 1920 г.
Архивные материалы о Генцаурове и другие переданы мной в Осетинский НИИ, а экземпляры первопечатной книги 1798 г., кресло архимандрита Гая переданы в кабинет общего и осетинского языкознания Северо-Осетинского педагогического Института.
Большая 5-ти месячная командировка мне была дана в 1927 году для повышения научной квалификации и розыска старопечатных осетинских книг в синодальной типографии в Москве.
В 1927–1934 годах под моим руководством было организовано несколько научных экспедиций аспирантов и студентов Северо-Осетинских педагогического и научно-исследовательского институтов в разные ущелья Осетии и в Моздокский район для сбора этнолого-лингвистического и фольклорного материала и для привития участникам навыка сбора народного фольклора. Этими экспедициями собран ценнейший материал, произведены записи уникальных текстов осетинских народных песен и первобытных народных молитвословий на валиках фонографа, переведенных затем на бумагу мной. Сделаны зарисовки памятников древности и быта осетин.
В 1934 году (в счет моего профотпуска за два года) СО Пединститутом дана 4-х месячная командировка в г. Сталинабад для изучения ягнобского языка. Фактически в Таджикистане я пробыл 10 месяцев. За это время я собирал материалы не только по ягнобскому языку, но и по таджикскому, а также по памирским иранским языкам: шугнанскому, язгулемскому, ваханскому, ишкашимскому, сарыкольскому и по языкам фарси. Собранные материалы подвергнуты предварительной обработке в томах: «Ягнобский язык, грамматика, тексты» (335 страниц) и «Фарси-таджико-ягонобо-русский словарь» (391 страница).
В 12 км от Сталинабада мной «открыта» ягнобская деревня Дара. Результаты эти оценены сотрудником А.Н.СССР Климчицким, который в течение десяти лет приезжал в Сталинабад для изучения иранских языков и даже купил себе здесь глинобитный домик. Узнав о моей работе в деревне Дара, он сказал: «Поздравляю Вас от души с успехом по собиранию материалов по ягнобскому языку. Десятый год я приезжаю сюда для сбора материалов по иранским языкам, но до сих пор не знал, что у меня под носом, недалеко от Сталинабада, имеется целая ягнобская деревня». Действительно, трудно было узнать о том, что в Даре живут ягнобцы, потому что в своих сношениях с соседними жителями они пользовались таджикским языком. 7января 1935 года в заседании научных сотрудников СОНИИ и СОПИ я делал предварительное сообщение о материалах научной командировки в Таджикистан. В протоколе заседания сказано: «Считать, что проф. Алборов собрал богатый материал по ягнобскому и другим языкам, который проливает свет на многие неразрешенные вопросы лингвистики. Просить Алборова продолжить начатую работу и подготовить ее к печати. К сожалению, эти материалы до сего времени не опубликованы, не продолжен поиск связи между осетинским и ягнобским языками.
По религиозным воззрениям осетин мною выполнены и напечатаны работы:
– Ингушское гальерды и осетинское аларды. 1928 г.
– Ингушское ДЕАЛЫ (бог) и осетинское ДАЛИМОН (злой дух).
– Что такое осетинский праздник Джиоргуба. 1931 г.
– Осетинский праздники Джиоргуба и Уастырджи. 1937 г.
– Происхождение христианской пасхи и осетинского куадзан.
– Осетинское «Цыппурс».
– Абхазская песня про пораженного молнией.
– Осетинское «Хуыцау» (бог).
– Осетинское «Барастыр» (бог мертвых) и ингушское (эштрь) (бог мертвых).
– Иронское «Курусмадзуджита» и дигорское «Буркудзаута».
– Осетинские народные календарные праздники с кратким описанием и иллюстрациями.
– Библиография по религиозным воззрениям осетин.
Вступление в партию ВКП(б). В мае 1934 г. я подал заявление в партийную организацию Северо-Осетинского Окружкома ВКП(б) о принятии меня кандидатом. В то время я был одним из первых из осетинской интеллигенции, решивших быть членом партии большевиков. В 1925 я был принят в кандидаты. Первую чистку партии я проходил 22 апреля 1931 года и был исключен за «проявление местного национализма и пассивность». Краевой контрольной комиссией я был реабилитирован и восстановлен в своих правах. 19 июня 1931 года я вновь был исключен парттройкой КК ВКП(Б) за «выпуск методически невыдержанных печатных работ, антипартийное выступление на заседании научных работников и проявление местного национализма», но краевая контрольная комиссия опять восстановила меня. Конкретно обвинения против меня сводились к следующему:
В своей обобщающей научной работе по вопросу об основе осетинской графики я, вопреки принятой латинской графике, настаивал на необходимости русской основы осетинской графики. Мои доводы – «из всех алфавитов, легших в основу осетинского языка, в целях практических самый удобный русский. Во-первых, как алфавит культурного народа, на языке и письменности которого воспитывались и будут воспитываться осетины в силу исторически сложившихся обстоятельств; во-вторых, потому что для изображения добавочных знаков он представляет больше преимуществ перед другими алфавитами, особенно латинским (см Б.Алборов «История осетинских письмен» и газету «Власть труда» 1931 г №106 «Из постановления бюро Особкома»). Еще в 1921 году, когда мой проект русской основы осетинской графики был отклонен, я пророчески заявил: «Как научный работник, близко знакомый с эволюцией график других народов, неоднократно на заседаниях Осетинского историко-филологического Общества заявляя, и теперь исповедую, что латинская графика, особенно в том виде, в каком она принята, не имеет будущего». Такая постановка была приведена в моей работе «История осетинских письмен». Бюро Обкома ВКП(б) усмотрело в выпуске этой работы антипартийность, реакционность, шовинизм и национализм одно-временно. На том же заседании Бюро была осуждена другая моя работа «Осетинские абречьи песни», относительно которой было отмечено, что я не дал в ней марксистского анализа появления абречества, хотя, по моему мнению, появление абречества объяснялось политико-экономическими причинами. За эти «грехи» бюро Особкома ВКП(б) исключило меня из рядов партии, но краевая Контрольная комиссия восстановила меня с выговором, и я продолжал работу в педагогическом и научно-исследовательском институтах. Но на этом обвинения в мой адрес не закончились.
В 1937 г. в местной печати, в нескольких статьях, я был окрещен буржуазным националистом. Это меня настолько возмутило, что я дал телеграммы с просьбой разбора обвинений Сталину, наркому просвещения РСФСР, Союзу высшей школы и наркому внутренних дел Ежову. В ответ на эти телеграммы из Москвы по личному распоряжению Сталина был прислан представитель отдела национальных школ Наркомпроса РСФСР т. Григорян. Он с помощью организованной им авторитетной бригады подробно разобрал доводы газетных заметок относительно моего буржуазного национализма и опроверг их в развернутом постановлении этой бригады. Резолюция бригады Григоряна имеется в делах НКВД.
Делом моим заинтересовался Нарком МВД Северной Осетии Миркин, который потребовал от меня объяснений. Я их представил, и дело как будто закончилось. Но под нажимом Миркина, впоследствии снятого и осужденного, я был приказом директора уволен с работы в Пединституте. Примеру этому последовало исключение с работы в СО научно-исследовательском институте. С этими обвинениями я выехал в Москву для реабилитации. Наркомпросом, после рассмотрения документов, я был восстановлен и реабилитирован. Постановление Наркомпроса состоялось 27 марта 1938 г., и приказом по ОСПИ я был восстановлен на работе 1 апреля 1938 г., но 16 апреля опять был уволен. Я уведомил Наркомпрос РСФСР об этом, и оттуда поступила телеграмма о моем восстановлении в адреса института и Обкома ВКП(б), но я так и не был восстановлен на работе. С грудой документов и своих печатных работ я ходил к членам Обкома Мазину, к секретарю контрольной комиссии Бессонову. Но они мне дали понять, что против моего восстановления один Миркин, что они не могут ничего сделать для меня и посоветовали переехать в другой город. С ведома и согласия Секретаря контрольной комиссии Бессонова, у которого находилось на рассмотрении мое контрольное дело об исключении из ВКП(б), я устроился 1 августа 1938 года заведующим кафедрой общего языкознания Полтавского педагогического института. В Полтаве ознакомился с кабинетами, библиотекой и квартирой и, взяв приказ о назначении, вернулся домой. Во время сборов в дорогу в ночь на 13 августа 1938 года у меня был произведен обыск уполномоченным МВД сержантом Боярским, и я был арестован.
Следствие тянулось долго, следователь предъявлял то одни обвинения, то другие. В конце концов мне было предъявлено обвинение по статье 58, п.2 – принадлежность с 1924 г. к неведомой мне контрреволюционной Северо-Осетинской организации. Обвинение основывалось на показаниях двух лжесвидетелей – Г.А. Дзагурова и И.М. Саламова, которые сами находились под следствием. Оба ссылались на то, что якобы при них дал председателю Северо-Осетинского Облисполкома Казбеку Борукаеву в присутствии его заместителя Марка Авсарагова свое согласие на вредительскую работу в органах просвещения.
На основании этих показаний мое дело присоединили к делу других обвиняемых – Г.А. Дзагурова, У. Тлатова, А. Бутаева, к которому я никакого отношения не имел. Дело разбиралось выездной сессией ревтрибунала Северо-Кавказского военного округа 2-4 сентября 1939 г. На суде других обвинений и других свидетелей не фигурировало, хотя я просил вызвать таковых. Я требовал создания специальной компетентной комиссии для анализа моих печатных работ и выявления в них контрреволюционных и буржуазно-националистических элементов, но в этом мне было отказано.
Несмотря на бездоказательность лжесвидетельств, я был осужден к 8 годам отбывания в исправительно-трудовых лагерях с конфискацией имущества и поражением прав.
Дополнение к автобиографии, сделанное сыном – Зарадом.
На этом заканчивается автобиография Бориса Андреевича Апборова. Но далее были тяжелые и суровые годы. Восемь лет в Ивдельлаге, на самом севере Урала, работа на лесоповале и, после заболевания, перевод на работу для «придурков». Освобождение в 1946 году, трудности с устройством на работу, вынужденный выезд из Осетии. Шесть лет жизни в Восточном Казахстане, в городе Лениногорске, где я в то время работал на руднике после окончания горнометаллургического института. Преподавательская работа в местном горнометаллургическом техникуме. Возвращение в 1954 году в Осетию все еще с клеймом осужденного. Трудности с работой и пенсией. Реабилитация в 1956 году. Практически 20 лет самого продуктивного возраста были потеряны для творческой работы. Большинство научных работ или не публиковалось, или были изданы более 50-60 лет тому назад. Часть из них, и не малая, не потеряла актуальности и до сей поры.
Ниже приводятся некоторые документы, подтверждающие отдельные эпизоды автобиографии.
Выписка из приговора
ИМЕНЕМ СОЗА СОВЕТСКИХ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ РЕСПУБЛИК
Военный трибунал Северо-Кавказского Военного Округа в закрытом судебном заседании в выездной сессии в гор. Орджоникидзе СО АССР в составе: Председательствующего Военюриста 2 ранга РОМАНЫЧЕВА, членов Политрука РУДЧЕВА и Мл. Лейтенанта – ВАСИЛЬЕВА, при Секретаре ПЛЕГЕР, без участия гособвинения и защиты, 2-4 сентября 1939 года рассмотрел дело по обвинению:
ДЗАГУРОВА Григория (Губади) Алексеевича…..
ТЛАТОВА Савелия (Удзыка) Гавриловича…..
БУТАЕВА Асланбека Савича….
АЛБОРОВА Бориса Андреевича – рождения 1886г. уроженца сел. Ольгинское Правобережного района СО АССР, по соц. происхождению из крестьян середняков, по соц. положению служащего, профессора осетинского языка, Осетинского Научно-Исследовательского Института, по национальности осетина, гражданства СССР, бывш. Кандидата ВКП(б) с 1925 по 1937 г. исключенного из партии за недостаточную выдержанность, женатого, несудимого – преданного суду по ст. ст. 58-2 и 58-11 УК РСФСР.
МАТЕРИАЛАМИ ПРЕДВАРИТЕЛЬНОГО СЛЕДСТВИЯ УСТАНОВ-ЛЕНО……
На основании вышеизложенного Военный Трибунал….
ПРИГОВОРИЛ:
БУТАЕВА Асланбека Савича и ТЛАТОВА Савелия Гавриловича, за силой ст. 58-1 и «а» УК РСФСР подвергнуть высшей мере уголовного наказания – РАССТРЕЛУ…
ДЗАГУРОВА Григория (Губади) Алексеевича, за силой той же статьи подвергнуть лишению свободы в Исправительно-трудовых лагерях сроком на !5 лет…
АЛБОРОВА Бориса Андреевича – за силой ст. 58-2 УК РСФСР подвергнуть лишению свободы в исправительно-трудовых лагерях сроком на 8 лет, с поражением в правах … сроком на 4 года, с конфискацией всего лично принадлежащего ему имущества….
ПОДПИСИ И ПЕЧАТЬ.
Орфография документа сохранена
Приказ №193
По ОСПИ от 28.09.37
Алборова Б. – профессора Осетинского языкознания с работы снять как буржуазного националиста и вредителя, проводившего вражескую работу на фронте культурного строительства Северной Осетии и особенно в ОСПИ, что выразилось в том, что он доказывал, что происхождение осетинского языка связано с мифическим индоевропейским праязыком; проводил апологетику русского царизма, восхваляя его «цивилизаторскую роль», искажал историю Кавказа в угоду контрреволюционной буржуазии, давал антиленинскую характеристику абречеству, разжигал националистические чувства и вражду между дигорцами и иронцами, между осетинами и другими народами Кавказа, проповедовал панисламизм и пантюркизм, вел активную борьбу против партии и Советской власти в вопросе латинской графики, вел вражескую работу в создании единого осетинского литературного языка, клеветал на Советскую Власть, что де научные работники напуганы и поэтому не ведут научно-исследовательскую работу, проводил вредительскую работу в деле подготовки кадров в буржуазно-националистическом духе, составляя программы и вел преподавание, разжигая склоку, которой прикрывал свою вражескую деятельность, довел работу кафедры до развала и отвлекал внимание научных работников от разработки актуальных проблем социа-листического строительства на культурном фронте.
Директор ОСПИ Б.ЦУЦИЕВ
