РАССКАЗ
I
А завтра будет новое вчера,
Проснусь один, допью холодный кофе,
Коту наполню блюдце (он в него
Тотчас запрыгнет, на кошачий лад).
И снова к новостям, и там с утра
На ежедневной, будничной голгофе
Оперативно, четко, делово
Работой буду буднично распят.
Я сижу в углу у окна. Видите? Мое левое ухо направлено на московский зоопарк. Там живет бездомный слон. Ему никак не возведут слоновник. Слон время от времени ревет от возмущения и обиды. Я его чувства разделяю. Правое ухо впитывает гул родной редакции. Из чего можно сделать вывод, что я журналист. Ничуть не бывало. Я редактор региональной корреспондентской сети. Я агрегат по переработке потока сознания в готовые заметки. Когда в каком-либо из бесчисленных закутков нашей общей родины обваливается шахта или взрывается склад с боеприпасами, мне говорят: «Старик, возьми текст». В это время корреспондент на месте уже строчит нетленные строки, которые летят прямиком ко мне. Я же в свою очередь пытаюсь сделать из них внятную заметку. Иногда получается, иногда не очень. Но история не о моей работе. История о животных. И о людях.
Я встретил его вечером в своей собственной прихожей. Серый, невзрачный. Шерсть облезла, уши торчком. Пузо вот только праздничное, белое, да лапы того же цвета. Вроде как неожиданно чистые носки, венчающие серые, неделями не стираные, кальсоны. Откуда он взялся в моем доме – ума не приложу. Поначалу думал – хозяин принес. Позвонил – тот ни сном, ни духом. Я полагаю, он самозародился в моей квартире, возник из хаоса, что меня окружал, из одиночества и моего болезненного влечения к энтропии.
Вообще-то я кошек терпеть не могу, даже вид их вызывает отвращение. Но этого котенка отчего-то пожалел. Даже не то чтобы пожалел, просто меня терзал очередной кризис самореализации: ни работы приличной, ни семьи, ни друзей, ни даже любовницы постоянной В впору завыть от жалости к себе. Опять же отчаянно хочется принести хоть кому-то пользу. А он как раз попался на пути. Случился, что называется. Вот я и решил принести ему пользу.
Cказать, что я его сразу полюбил, было бы большой натяжкой. Я его терпел. Старался изо всех сил, хотя получалось не всегда. Очень уж мы оказались разные. Я повернут на порядке и чистоте. Если вижу неучтенную пылинку, начинаю нервничать. Отчетливо портится настроение. Котенок же, напротив, был от природы редкостным неряхой. В туалет ходил куда придется. Спать норовил лечь рядом со мной на диване. На деликатные намеки, дескать лиц своего пола я в постели стараюсь избегать, не реагировал. Короче говоря, пришлось с ним помучиться изрядно. Стыдно признаться, но я его даже поколачивал. Кстати, именно рукоприкладство и оказалось самым эффективным методом воспитания. Я, конечно, понимал, что с более слабым существом вести полемику с позиции силы несправедливо, но что делать? В конце концов, меня жизнь учит точно так же, и с ее аргументами тоже не слишком поспоришь.
К одному я его так и не смог приучить – к культурной трапезе. Тут он остался типичным плебеем. Утром как приличному зверю оставляю ему «Вискаса» в миске (исключительно «супермясо» – другого этот паршивец не признает), наливаю молока в блюдце. А ежевечерне, вернувшись с работы, наблюдаю омерзительную по своей щедрой небрежности картину – кусочки супермяса разбросаны по квартире, блюдце перевернуто, на полу молочные подтеки. Что я с ним только не делал. Носом в эти подтеки тыкал, по разным местам шлепал, ругался так, что даже самому становилось неловко, – все безрезультатно. Не желал, стервец, потреблять пищу как положено в приличном обществе.
II
Это было в Москве – все твердили про чудо,
Я об этом статью редактировал лично.
В двух словах: доктора воскрешали Иуду,
А Иисусе воскрес – умертвили вторично.
Чувствую, что недостаточно про себя рассказал. Котенок вроде получился – симпатичный такой, ушастый, с хвостом и лапами, – а герой смазан. Кризис самореализации… энтропия… Кто такие слова придумал? «А о ком, собственно, речь, – воскликнет пытливый читатель (и будет, кстати, прав). – Покажите мне героя! А был ли мальчик?» Отвечаю: мальчик был. Но давно. Так давно, что уже забылся. Мальчик – это ведь временная форма развития. Мальчик и проза жизни абсолютно несовместимы. Как вещество и антивещество. Рано или поздно они сталкиваются, и неминуемо следует взрыв. А результат взрыва – я. Или вы. Мы, короче говоря.
«При чем тут взрыв?», – спросит тот же самый, не в меру пытливый читатель. (Он меня, кстати, уже порядком утомил: «Эй вы, удалитесь из зала!»).
«По факту взрыва рынка в Череповце арестованы пять подозреваемых».
Теперь понятно, при чем взрыв? Взрывы – это моя работа. Голодающие шахтеры, бастующие пенсионеры, сидящие олигархи, падающие самолеты – это моя работа. Гнусная, признаться, работа. Размениваешь миллион по рублю и все ждешь, когда кончится кредит. Ладно, пусть не миллион – тысячу, или даже сотню, но ведь свою, не чужую. Мера таланта, богом отпущенная, поди, не безразмерна. Хочется настоящего, хочется верить в то, что делаешь. Черт, в наше время это даже звучит глупо. До чего же все смешалось. И вот мы бежим по жизни с нелепыми улыбками на устах, натянув на себя дюжину одёж, сотканных из иронии, цинизма, подозрительности, и теребим в руках тертые до дыр калачи. И ведь потом, когда придет время стучать в небесные врата, как ни крути, а придется скидывать с себя всю эту чушь. Вот тогда и обнаружится, что прожили мы, оказывается, свои годы бесцельно, как верно подметил классик. Проморгали жизнь, проглядели, пролетели над нею с одной единственной не высказанной просьбой в глазах – дайте нам, пожалуйста, возможность делать то, что нравится, и приносить хоть кому-то пользу.
При моей работе верить в то, что делаешь, почти невозможно. Не могу же я верить в то, что по факту взрыва рынка в Череповце арестованы пять подозреваемых? Вы знаете правду. И я знаю. И почти любой бывший советский гражданин знает, хотя и не говорит вслух. Просто все играют в одну общую игру. Одни выигрывают, другие проигрывают – как обычно. Начальник мой однажды раскололся: «Все это, – говорит, – конечно, скука несусветная, но надо соблюдать правила игры». Выходит, и он не верит, в то, что делает. Я не верю, и он не верит. Главный редактор, интересно, верит? Если да, то bnnaye впору в петлю лезть.
Есть, конечно, и те, которые не просто делают работу, но и живут в ней, растворяются, как золото в царской водке. Среди нашего брата, газетчика, таких не слишком много, но все же встречаются. Любопытно, но они почему-то концентрируются в отделе экономики. Выходит, экономика сама по себе честнее политики, пусть даже и региональной? Так вот, есть такие – сам видел. Они выходят на перекур всем отделом и до хрипа обсуждают реформу «Газпрома», акции РАО «ЕЭС», судьбу Ходорковского и случайно брошенную реплику Чубайса. И вот эти ребята обсасывают олигархов, делают прогнозы, а я в это время курю в одиночестве, глядя в окно. Чувствую себя эдаким самодостаточно-инфернальным мистером «Х». Интересно, кто из нас смешнее, если сверху смотреть? Вольно же Создателю веселиться на нас с облака глядючи.
Я, собственно, чего ною? Да просто нет ничего настоящего в моей жизни. Выхожу с ненастоящей работы, сажусь в декоративное авто (2 тыс. долл., карбюратор вечно захлебывается). Приезжаю в игрушечную квартиру (250 долл. в месяц, хозяин – старый стукач, а ныне хроник, но девиц водить не препятствует). Пью поддельный кофе (5 долл. за полкило). Иногда привожу игрушечную подругу (расценки известны). Вечерами вот пишу игрушечный рассказ. Благодать.
Вот и вышло, что зверь этот случился как нельзя кстати. Стал одной из немногих зацепок за нормальную реальность в моей жизни. Потому что, повторюсь, падающие самолеты считать нормальной реальностью глупо и безнравственно.
Он вошел в мою жизнь с настойчивостью бульдозера и безапелляционностью ангины. Вошел и остался. И стали мы, как в сказках пишут, жить-поживать. Я перед уходом на работу оставлял ему около трюмо две миски – с едой и молоком. Возвращался вечером и ругал за беспорядок. При этом он держался как Юлий Цезарь, захваченный пиратами вблизи острова Родос. Знаменитый полководец, напомним, в ожидании выкупа был чрезвычайно хладнокровен, дерзил своим тюремщикам и даже обещал распять их по возвращению в Рим, что, собственно, потом и сделал. Именно это сходство моего кота с римским диктатором и стало решающим фактором в выборе имени. Я назвал его Юлий.
Так я привыкал к нему, а он ко мне. Я шел на компромиссы, он – никогда. Я говорил, что он безнадежный неряха и плебей. Он в ответ фыркал, что я ханжа и зануда. Но в принципе мы сошлись. Как плюс и минус. Как вода и ветер. Он был ветром, а я водой. Он дул куда заблагорассудится, я отклонялся в ту же сторону, но неизменно возвращался к первоначальному состоянию. Лишь в одном вопросе мы так и не достигли взаимопонимания – в отношении к свободе. Он требовал для себя свободы, не ограниченной стенами квартиры. Просился на улицу. Я не пускал. Боялся, что он не найдет дорогу домой. Причем, в этом вопросе я являл – только теперь начал понимать – образец типично женской логики. Я показывал всем своим видом, что ничуть не дорожу его обществом, но гулять, тем не менее, не отпускал.
Еще одна характерная деталь этого зверя – он люто ненавидел женщин, которые приходили ко мне. Бросался на них как фурия. Переступая порог квартиры, моя очередная гостья встречала серый комок ярости, квинтэссенцию агрессии, направленную против нее. И не могла понять, в чем дело. Я как мог улаживал конфликт, загонял животное в ванную комнату (не в уборную же его прятать!), откуда весь вечер доносилось бранное мяуканье, безнадежно портившее интимную обстановку. Дальше – хуже. Несколько успокоенная и расслабленная фея, обмотавшись простыней, плыла в ванную, а я, холодея, понимал, что столкновение неминуемо, но вместе с тем (любопытный психологический зигзаг) с интересом прислушивался к тому, что же будет дальше. А дальше, конечно, следовал визг. Адская какофония, сплетенная из крика женщины и победного клича кота.
Только месяца через четыре я случайно доискался до причины этой ненависти моего кота к женщинам.
Ко мне в тот день пришла Надежда. Не в смысле душевного состояния, а в смысле женской особи. Ну да, Надежда посетила меня не впервые. Зачем эти детали? Надежда – прекрасная девушка. Она говорлива, но меня это нисколько не раздражает. Даже наоборот – веселит. В моей квартире не так уж и часто слышится женский щебет. В частности, щебет Надежды слышится раз пять-шесть в год. Надежда – моя киевская корреспондентка. Пишет в основном о политике и происшествиях. Примерно раз в два месяца она наезжает в Москву с твердым желанием устроиться в штат какой-либо столичной газеты и осесть здесь окончательно. Оперативно – как и положено происшественнику – Надежда сводит с ума очередного газетного начальника (немалую роль в этом играет кругленькая с ямочками на щеках мордашка и сладчайший украинский акцент), получает предложение по части работы и досуга, а затем, успокоившись, отбывает восвояси. За несколько дней, проведенных в Москве, она так устает от этого города, что удирает без оглядки. В течение последующих двух месяцев в упрямой душе Надежды зреет и сформировывается новое решение покорить столицу. Наконец она берет билет на поезд и все повторяется снова. Но я опять отвлекся. Итак, в тот день ко мне пришла Надежда. Ужин, кофе, музыка, кот в ванной. «Я ночую у тети». «Стоит ли будить старушку в такое время?» «Поставь на восемь, меня завтра до летучки примет Костин из «Столичной», – короче, все как обычно. Вечером столкновение с котом в ванной, утром столкновение с котом в ванной. Врывается на кухню, где я варю кофе, тараторит:
– Та шо же это такое, сколько можно ее терпеть, она мне проходу не дает, задирает как какую-то уличную мурку, та я все-таки одна из лучших журналисток в Украине. Клянусь, я с ней сотворю нехорошее!
– С кем с ней? – вопрошаю спиной флегматично
– С кем-с кем, с кошкой твоей дурацкой.
Поворачиваюсь:
– С котом, ты хотела сказать?
Смотрит на меня, подбоченившись и ухмыляясь, – смешная она все-таки, эта Надежда. Шкодная девчонка.
– Кот здесь только один. И у него сейчас, – показывает глазами на турку, – убежит кофе.
(Так и есть. Сбежал. Опять плиту скрести. Надю попросить. Она не станет. Скажет, заводи постоянную женщину. А женщину заводить – с ней муки сплошные. Женщины – они ведь как кошки, делаешь им добро и никакой благодарности. Кошки, типичные кошки… Кошки? Причем тут кошки?).
– С какой кошкой-то? О чем ты говоришь? Это же кот!!!
Смотрит на меня все с той же ухмылкой.
Такая вот петрушка!
III
Дружище, ты слепец! Какой пассаж!
Кто говорил, что нет чудес на свете?
Практически Шекспир: твой юный паж
Вдруг превратился в маленькую леди.
Ну да, я четыре месяца не подозревал, что рядом со мною живет кошка. Что тут, собственно говоря, удивительного? Я ведь не доктор биологии. Я типичный мужчина со всей свойственной нашему полу рассеянностью и беспечным отношением к различным явлениям природы. Я не разбираюсь в деревьях – хвойное от лиственного с грехом пополам смогу отличить, но на большее не хватает. Как выглядит, к примеру, кедр или липа, я решительно не знаю. Да и не стремлюсь узнать. По мне любое дерево – не более, чем столб, на котором растут листья. А цветы – это такие забавные лоскутки под ногами, которые иногда пахнут. Бабочки вот тоже забавные лоскутки, но они не пахнут, а перелетают с цветка на цветок. По мне, для городского жителя этой информации вполне достаточно. Поэтому я и не знал, что у меня в квартире обитает кошка. Красивая, кстати говоря, кошка. Когда я думал, что имею дело с котом, это не замечалось. Ведь на красивых мужчин я не обращаю внимания. А вот когда узнал, что в моем доме живет кошка, стал приглядываться. Нет, правда, Юлька (став кошкой она автоматически превратилась из Юлия в Юльку) оказалась чудо как хороша собой. Серая облезлая шкура превратилась в пепельное вечернее платье. Походка приобрела величавость и томность. Зеленые игривые глаза… ах эти глаза, они по весне не одному коту задурили бы голову, выпускай я их хозяйку гулять.
В одном только она не изменилась, став кошкой. Во взаимоотношениях с едой. Ела Юлька по-прежнему вульгарно. То есть утром я ей оставлял «Вискаса» в миске и наливал молока в блюдце. А вечером наблюдал все ту же безрадостную картину – куски мяса разбросаны по квартире, блюдце перевернуто, на полу молочные подтеки. Только вот выговаривать я ей за это перестал. Как-то неловко стало читать нотации такой эффектной девушке. Махнул на это дело рукой – уберу, от меня не убудет.
А между тем пришла весна. Она весь март, а потом и апрель и затем еще и добрую половину мая дозревала под землей, наполняла соками корни, подкрашивала траву. На дворе еще была зима, но под асфальтом уже слышались вздохи, возня и шелест весны. А потом зима как обычно лопнула, взорвалась – что-то эти взрывы меня преследуют – и пошло-поехало. Скамейки в парке вдруг покрылись свежей краской, деревья оказались одетыми в зелень, а девочки наоборот – почти раздетыми. Девочки меняли лепестки одежд на букеты пустых обещаний и ждали выпускного бала и выпускной ночи после него. Эта американская традиция – расставаться с невинностью после выпускного – как-то прочно угнездилась на российских просторах. Как будто для того, чтобы стать женщиной, нужна какая-то определенная дата, а в другой день делать это решительно невозможно и даже аморально. Хотя какое мне, в сущности, до этого дело? Проехали.
Конечно, мою Юльку тоже обожгло дыханием весны. С удвоенной энергией она стала проситься на волю. Уж как она меня уговаривала, обхаживала. Трется о ноги, ластится. Ангел, ни дать ни взять. Само послушание. Сама невинность. Мурлычет:
– Я ненадолго. На часик. Одна лапа здесь – другая там.
– Юлька, прекрати, – отвечаю. – Мир суров и жесток к молодым девицам.
Она, конечно, не верила. Или верила, но хотела на своей шкуре испытать, насколько мир к девицам суров. Так мама твердит дочке, чтобы она держала мальчиков на расстоянии, потому как рожать и воспитывать потом не мальчикам и даже не дочке, а практически маме самой и придется. Но все бесполезно. Летят мотыльками на огонь большой и чистой любви.
(Суров мой приговор. Нельзя! Конец! Свобода – это верная отрава для девушки с хорошеньким лицом. Смутит тебя неопытный юнец. Как пить, смутит, и это станет, право, достойнейшим трагическим венцом).
Я держался. Видит бог, как я держался. Закупоривал окна, закрывал балконную дверь. В конце концов у меня это уже стало навязчивой идеей. (Всегда презирал навязчивые идеи именно за их навязчивость. За несвободу. Навязчивая идея – ментальный наркотик).
Однажды я не уследил, и она проскользнула на балкон. Окно на балконе было приоткрыто, она нырнула и, конечно, шлепнулась вниз. Причем, с четвертого этажа. Я этого не видел, иначе получил бы разрыв сердца. Я его и так чуть не получил, обнаружив, что кошки нет. Минут тридцать я звал ее, все углы нехитрой своей квартиры облазил – нет кошки. Пошел на улицу искать под окнами. Воображение услужливо нарисовало живописную картину – моя Юлька лежит на асфальте в виде хладного трупа с укоризненным выражением на морде. Это сейчас я острю, а тогда было не до смеха. Под окнами трупа не было. Я немного успокоился – не разбилась, и то ладно. Вернулся в квартиру. Повторный обыск ничего не дал. Кошка как сквозь землю провалилась. Вновь пошел на улицу искать. Выходя из подъезда увидел, как за стоящим напротив гаражом-ракушкой мелькнул хвост. Приманивал минут, наверное, десять. Наконец, скрутил. Грязная, нос в земле. Подранная, но не сломленная. Потом я еще раз сходил и осмотрел место падения. Она спикировала на ветки дерева, а оттуда на землю. И, кстати, все могло окончится много печальней – прямо под моим балконом проходит небольшой железный заборчик. Если бы она грохнулась на него, вышло бы как в фильме «Девственницы – самоубийцы».
IV
Но истину одну не позабудь,
Ей счет ведется с первых дней творенья:
Веселым летом, бледною зимой
В затерянном забытом Далеко,
Где бесконечный завершится путь,
Где сходятся года и измеренья,
В знакомом старом блюдце у трюмо
Знакомо ждет тепло и молоко.
Короче говоря, я понял, что ее не удержать. Все одно ускользнет. Не через дверь – так в окно. Не в окно, так в вентиляционную трубу. Да еще покалечится при плохом раскладе. И отпустил. Вот так, взял и отпустил. Хотя у меня было смутное ощущение, что она пропадет надолго. Или даже навсегда. Но с другой стороны – что же теперь из-за своих предчувствий становиться тюремщиком? Словом, я открыл дверь и сказал: «Пока, дружок».
(Пока дружок, лети себе, лети. Наивная, коварная, босая. Похоже мне тебя не удержать, и все мои попытки – ерунда. Известно, в клетке счастья не найти. Играй, флиртуй, смущая и бросая. А я останусь здесь и буду ждать Кто знает, может, свидимся когда).
И она, конечно, не вернулась. Ни в этот день, ни на следующий. Ни через неделю. Я ждал. Консультировался у знакомых – мне сказали, что кошка может вернуться и через месяц и через два. Я ждал месяц, ждал два – она не возвращалась. Иногда у меня появлялось твердое ощущение, что вот сегодня она вернется. Я прибегал домой – пусто. Сейчас я понимаю, что мое ожидание со стороны выглядело, как бы помягче сказать, немного безумным, что ли? Или вовсе безумным. Памятуя о том, что моя кошка терпеть не может заветрившуюся пищу, я каждое утро исправно менял ей «Вискас» и наливал свежее молоко – вдруг придет, когда я буду на работе. Как она сумеет проникнуть в квартиру, меня не беспокоило. Смогла же она каким-то образом в ней оказаться, будучи котенком. И вот я каждый вечер вставлял ключ в замочную скважину, поворачивал его против часовой стрелки и, задержав дыхание, толкал дверь. Сейчас зайду и увижу знакомую картину – перевернутое блюдце с молоком, мясо разбросанное по дому. Но миски оставались нетронутыми – такая вот ерунда.
Завести другую кошку? Мне даже в голову такое не приходило. Не из боязни оскорбить память Юльки – просто я ведь оставался последовательным противником кошек. Я их по-прежнему терпеть не мог. В общем, ничего удивительного. Эти два чувства – ненависть к кошкам вообще, и любовь к какой-либо конкретной кошке – прекрасно уживаются в одном человеке. Расскажу по этому поводу историю. Место действия: двухэтажный дом на четыре квартиры. Небольшой дворик с голубятней. В одной из квартир на первом этаже живем мы с мамой. Напротив – сосед, старый лагерник и алкоголик, больной туберкулезом. Это его голубятня. В нашей квартире живет черный кот по имени Джон. Суровый, неласковый, порою агрессивный. Короче – не кот, а ночное чудовище. Теперь вы понимаете, как мне всю жизнь от этих кошек доставалось. Всю душу мне исцарапали стервецы.
Кот наш был накоротке с соседом. Кстати, потом Джон совсем к нему переселился. Я думаю, они с соседом просто здорово сошлись характерами. Что называется, нашли друг друга. Оба одинаково неласковые, сухие, словно жизнь выпила из них все соки. Ну так вот, сосед обожал своих голубей – мерзких созданий, которые галдели, как первоклассники в походе, – и нашего кота. Больше он не любил никого. Особенно же он не выносил – прямо-таки яростно ненавидел – приблудных кошек, которые таскали его голубей. Однажды вечером слышу исступленные кошачьи вопли. Я выхожу во двор и вижу такую картину: мой сосед изо всех сил бьет мешком об асфальт. В мешке сидит пойманный им кот. Сосед убивал кота самым верным и стерильным способом – через побои. Кот кричал просто страшно. Или это была кошка? Я тогда подумал – как в одном человеке может сочетаться любовь к конкретному коту с ненавистью к остальным представителям этой породы? Оказывается, может. И вот пятнадцать лет спустя я в пустой квартире скучаю по своей кошке и молю бога, чтобы она не угодила в мешок к подобному извергу. И при этом я продолжаю обходить кошачье племя стороной – ну, не люблю я их, не люблю.
Почему Юлька от меня сбежала? Я часто думал об этом в пустой своей, стерильной квартире. Ей была нужна абсолютная свобода? Чушь. Подобно всякой расхожей идее, утверждение – «Кошка гуляет сама по себе» – очень поверхностно и не охватывает всего многообразия жизни. Вот антитеза: «Не все негры танцуют хип-хоп». Она тоже не охватывает всех проявлений жизни, однако вбирает в себя больше исключений. Моей кошке даром не нужна была абсолютная свобода. Просто я лишал ее даже относительной. Отпусти я ее гулять, когда она впервые изъявила такое желание, Юлька бы вернулась. Она бы уходила и возвращалась. Но я ее посадил в клетку, и ей ничего не оставалось, как грызть прутья и мечтать о свободе. Это тривиальная история. Стоит взять на себя решение чужой судьбы, как подопечный просится на волю. Так Лолита убежала от Гумберта к новому совратителю только затем, чтобы вкусить свободы. Так ученик сбегает от хорошего наставника к учителю средней руки, дабы избавиться от досадливой опеки. Так мы, повзрослев, улетаем из дома, чтобы оказаться, в конце концов, один на один с равнодушным, холодным миром, которому нет до нас никакого дела.
V
Ослепшие от лунного дождя
И, кажется, безмолвия немее
Мы даже оглянуться не сумеем,
Мы даже не заплачем уходя.
Ближе к концу лета, примерно в двадцатых числах августа, я встретил девушку своей мечты. Я и раньше встречал девушек своей мечты, и обычно мне удавалось отделаться малой кровью. Мы знакомились в клубе или в гостях у приятелей, гуляли по набережной, ходили вместе с пароходиком по реке, а потом, уже без судна, забредали ко мне домой и грешили там в меру оставшихся сил. Так продолжалось пару недель, после чего мы легко и беззлобно расставались.
На этот раз проверенный временем механизм начал давать сбои с самого начала. Мы познакомились (хочется сказать в библиотеке, но будем придерживаться истины) в метро. Раньше я в общественном транспорте не знакомился. Я вообще не умею делать это без посредников. Подходишь к девушке и выдаешь банальность. При этом выглядишь форменным ослом. Или подходишь к ней же и придумываешь оригинальный зачин, производя впечатление совсем уж законченного идиота. Правда я где-то слышал, что девушкам нравится, когда с ними заговаривают на улице. Да и подруги мне рассказывали, что им это льстит. Не знаю. Со мной на улице никто обычно не заговаривает, так ведь я не девушка.
Так вот, мы познакомились в вагоне. Я ехал в Лужники на праздник пива. Один. Иногда подобные мероприятия интереснее посещать в одиночестве. Кругом веселятся, шумят, пьют пиво и флиртуют, а ты прогуливаешься мимо столиков с таинственным видом. Детский сад, ей-богу.
Опять я забуксовал. А между тем, поезд уже секунд тридцать как отошел от «Фрунзенской» и неумолимо приближается к «Спортивной». А я еще не заговорил с девушкой. Я переминаюсь у дверей, она сидит на сиденье и по всему видно, судьба не собирается нас связывать одним узлом. Я стесняюсь. Да что там – я просто в панике. Наконец поезд подобно бочонку с грохотом вкатывается в желоб станции. И девушка встает (неслыханная удача) к выходу.
Казалось бы, чего я так запаниковал? Попробую объяснить. Вот, предположим, сидит девушка. Подойдите к ней и заговорите. Трудно? Не то слово. Ладно, вам повезло и рядом с жертвой обнаружилось свободное место. Вы плюхаетесь туда с независимым видом и стремительно начинаете изучать потолок. Создается впечатление, что эта несчастная девушка по чистой случайности села рядом с единственным местом в вагоне, откуда открывается наилучший ракурс на потолок. Между тем девушка, а с нею и половина вагона за компанию, ждут, когда вы начнете боевые действия. Все напряжены. Все на посту. Старушки смотрят на вас осуждающе и качают головами, дескать в их времена молодые люди не отличались подобной навязчивостью (на самом деле отличались, но они этого уже не помнят). Девушки тоже плохо скрывают раздражение («Не ко мне подошел, а я бы отшила, ох, отшила бы!»). И даже свои, можно сказать, братья по баррикадам, и те изучают вас сердито, потому что сами не рискнули подойти («Сейчас ляпнет какую-нибудь чушь, а вот я бы ей сказал…»). Как в таких условиях заводить непринужденную беседу? А уж если рядом с девушкой нет свободного места, тогда знакомство и вовсе переходит в разряд утопии. Вы возвышаетесь над бедным ребенком аки слон над антилопой и пытаетесь вызвать у нее интерес, хотя ничего кроме ужаса вызвать не способны.
Совсем другое дело, когда она вышла из вагона, и вы за ней след в след, и можно еще немножко пройти, набраться смелости и, обогнав, задать вопрос. Бросить его как бы между делом. Авось подберет. Тут своя психология. Когда девушка сидит, все ее внимание концентрируется на окружающем мире. И вы выплываете из этого мира, и теперь уже ее взор заостряется на вас, и этот взор вам как острие копья. Как пика средневекового рыцаря. Вы натыкаетесь грудью на эту пику и вместо остроумия извергаете из себя фонтан банальностей. Другое дело, когда она в пути. Она сосредоточена на ходьбе. Она думает о сотне вещей. Она вспоминает, в каком секторе рынка можно найти модную обувь, мысленно спорит с кавказцами-продавцами, отстаивая независимость своего выбора, представляет, как покажет новые туфли бой-френду, который дал денег и теперь ждет результата, она готова к бою, но не с тобой, готова дать отпор, но не тебе, и тут:
– Вы не подскажете, как выйти к Лужникам?
Кретин, умнее ничего не мог придумать? Здесь же везде указатели. Сейчас она отошьет, вот сейчас…
– Конечно, пойдемте мне в ту же сторону.
Вот так вот. Знай наших. Первое знакомство в транспорте и сразу удача. Но не расслабляться, барабаны еще не громыхают, литавры не слепят глаз – до победы пока далеко.
– Я вообще-то в газете работаю, корреспондентом в отделе культуры.
Вру, но что делать. Не буду же я ей объяснять, что редактирую чужие тексты. Никакой романтики, ей-богу. Девушки к таким равнодушны. Девушкам подавай журналистов из отдела культуры. Они путают их с артистами, причем сознательно путают, но все равно интересно. «Ой, а вы знакомы с Пресняковым?» «С Володькой-то? Еще бы! Мы с ним пару дней назад после прессухи…» и так далее и тому подобное.
– А что в Лужниках может заинтересовать корреспондента культуры?
Издевается или нет – не пойму? Наверное, нет. Но чертята в глазах скачут. И голос такой странный, с хрипотцой, сначала даже подумал, что она из блатных и сипит вследствие многолетнего злоупотребления папиросами и алкоголем, но потом понял – ошибся. Никакая она не блатная, а голос – это объективная реальность, вроде красоты у Ефремова. Кстати, голос через пару минут кажется совершенно восхитительным – столько оттенков, обертонов, такой объем, что хочется нырнуть в этот звук с головой и остаться там навсегда. Но надо держаться, надо поддерживать беседу.
– Там сегодня праздник пива. Вы разве не на него спешите?
– Да, я что-то слышала краем уха. Но я не на праздник – я на рынок. Туфли хочу присмотреть.
Восхитительная непосредственность. А если бы она шла покупать белье? Так бы и заявила?
– Я придумал. Давайте я помогу вам выбрать туфли, а вы мне потом – насладиться праздником пива.
– Если вам не скучно, почему бы и нет?
Мне скучно? И как только язык повернулся сказать такое. Да я на седьмом небе. И вот мы фланируем между рядами, и каждый занят своим делом. Продавцы пытаются охмурить мою спутницу. Она отбивается и высматривает обувь. Я пялюсь на нее и чувствую, будто в пропасть падаю, но успеваю поддерживать разговор:
– … Острю за деньги пять дней в неделю, а вы?
– Учусь в Бауманке на экономиста. Вырасту – буду банковским служащим.
– … Свободен. Живу один.
– Условно свободна. С молодым человеком снимаем квартиру.
– Родился далеко отсюда. Не видно даже в сильный телескоп. Горы там. Высокие такие. Суровые. Но мне нравятся.
– Крым. Папа – адмирал черноморского флота. Тоже суровый и высокий. И тоже мне нравится.
– Хотел бы я с ним познакомиться.
– Это опасно.
– Я бы рискнул. Я журналист, мне не привыкать
(Черт, ну сколько можно спекулировать на этой теме? Все, закрыли. Отныне ты, дружок, филателист).
– Вот, кстати, вполне симпатичные босоножки. Как тебе?
– Брось, такое носили в прошлом веке.
– А молодой человек чем занимается?
– У него фирма туристическая.
– Класс! Стало быть предприниматель.
Сводит близко большой и указательный пальцы, приближает к смеющимся глазам.
– Мелкий? – предвосхищаю реплику.
– Зато амбициозный.
Чувствуется чуточку презрительное отношение к бой-френду. Выясняется, что он не в меру ревнив. Меня это окрыляет. Вроде как его минусы оборачиваются моими плюсами. Между тем обувные ряды плавно переходят к вещевые. Девушка усмотрев добычу, коршуном бросается на одну из торговок.
– Можно эти брючки посмотреть?
Вот так у них всегда. Пришла за обувью, а остановилась на брюках. Но те и правда хороши – тонкие черные стрейдж, притягивающие мужские взгляды, как электромагнит. Цена терпимая. Но возникает проблема – негде примерять. Бес толкает меня в ребро:
– А ты примерь прямо здесь. Подумаешь, проблема.
Смотрит на меня с недоверием, но идеей – вижу – заинтересовалась. Подключается бабушка-продавец. Предлагает подержать покрывало, чтобы окружающие не видели. Под двойным напором сопротивление моей спутницы быстро угасает.
– Только ты не смотри, – говорит.
Клянусь всеми святыми, что скорее выколю себе очи, нежели загляну под покрывало. И, конечно же, слова не сдерживаю. Пытаюсь сдержать, креплюсь несколько секунд, но потом заглядываю-таки украдкой. Так, чтобы никто не заметил. Так, чтобы даже сам не заметил, как нарушил слово. Одним глазком заглядываю – и улавливаю им отблеск долгих обнаженных ног, проскальзываю взглядом выше и натыкаюсь на черные глянцевые кусочки ткани, тонкие, как полоска в небе от самолета.
Потом мы уже на празднике пива сидим за столиком, болтаем о пустяках и серьезных вещах, не переставая поедать друг друга глазами.
– Обожаю черное белье.
– Подглядывал-таки?
– Еще бы, – отвечаю не без доли гордости.
– Ну и как?
– Будто сама не знаешь. Лучше не приснится и в самом чудном сне.
Краснеет. Люблю когда краснеют. Дань романтичному Вчера, когда девушки еще были барышнями а юноши – кавалерами. Время утекло, нравы канули в лету, а румянец остался. Нежный рудимент восхитительной эпохи.
Разговор на околоэротические темы. Так всегда бывает, когда малознакомые девушка и юноша чувствуют интерес друг к другу. Эротические разговоры для них вроде сублимации. Говорят и томятся. Томятся и говорят.
– Ну да, изменял. Так ведь имею право. Я свободная птица. Штампа нет.
– И у меня нет.
– И не разу не изменяла? – изумленно поднимаю брови.
Зажимает мизинец большим пальцем – три раза.
– А он?
Улыбается заговорщицки:
– Не знает.
– А узнал бы?
Отвечает бровями.
Верю, что такие моменты и есть истинный двигатель нашей жизни. Когда сидишь напротив девушки, которой очень хочешь понравиться, и чувствуешь, что на правильном пути, и пьянеешь от своей силы и от ее слабости, и от мира, который уже не кажется таким враждебным, как вчера. Но хватит сантиментов, а то мы в этом полугодии до финала точно не доберемся.
Вечером у меня дома мы пили кофе и танцевали, потом опять пили кофе и вновь танцевали. И все было абсолютно банально, но в то же время впервые в жизни. Так бывает, но очень редко. Я сознательно пропускаю ночь и все что с ней связано. Никаких эротических сцен, господа. Это только мое. И потом, как описать словами столкновение двух одиноких фигурок на одной дороге? Я таких слов не знаю. Может вам они известны?
А утром… Черт. Ну да. Утром я поворачиваю голову и вижу, что подушка рядом пуста. Я прислушиваюсь – на кухне ни шороха. Зову ее. Правда, как зову, уже и не помню, поскольку имени ее я так и не узнал. Просто не спрашивал. Вам это кажется странным?
Я не спешу. Не бегаю по квартире, не заглядываю под диван и в шкаф. Собственно, я уже догадываюсь, что произошло. Я выхожу на кухню и вижу разбросанные по полу кусочки мяса и перевернутое блюдце из-под молока. Все.
А на следующий день ко мне пришла Надежда.
