Мим и вежливый прохожий
– Что с вами? Вы переменились в лице!
– Ничего. Я люблю менять маски. Я – мим.
– Так вы – еврей?
– Ну что вы. Я всего лишь скромный студент 3-его курса
эстрадно-циркового училища.
– Это вас там этому учат?
– Чему?
– Корчить рожи.
– Простите, мы учимся искусству отображать мимикой
окружающий нас мир, а не корчить рожи. Вот это маска грусти, а
это – маска удивления, а вот – счастливая маска.
– А можете изобразить кислородную маску?
– Могу. А сколько дадите?
– Ломаный грош устроит?
– А мелочи у вас нет?
– Какой вы нудный. У меня есть все! Как насчет одного
карбильдинга?
– Годится.
– Начинай…
Ну, вот и все
Ну что еще? Нет, я не буду стоять на одной руке. Не хочу. Не умею. Хочу, чтоб она была свободной. Чтоб могла свободно взять
ручку и начать писать. Потому что настало время, и я не хочу его
упустить, хочу отразить его в буквах. В такие минуты некоторые
хватаются за нож. А я не хочу! Мне гораздо приятнее писать на
бумаге, чем ковырять чью-то мятежную плоть. Ну вот, я сажусь,
растираю лицо, начинаю искать то, что скачет внутри, в попытках
родиться в бумажную жизнь. Я вижу двоих. У них бурная ночь
позади…
Она лежала у него в ногах. Он стоял на руках и слушал
Штрауса. Она перестала рыдать и слегка всхлипывала, нервно
подергивая локтями. Из ее ушей медленно струилась кровь. Как она
была прекрасна! Кто сказал, что шрамы украшают мужчину? Женщина в шрамах выглядит гораздо эффектнее. Она завораживает, заставляет
содрогаться каждую частичку мужской сущности. Любимая! Дай мне
наглядеться на несломленный дух раздробленной челюсти гордой,
униженной женщины. Подними свои усталые глаза, открой мне
недобитую плоть своей души, скинь с себя изодранное свадебное
платье, я подарю тебе новое из марли и лейкопластыря. Не
печалься, оно будет не только белым, но еще и стерильным.
Он достал одеколон и обильно забрызгал им ноздри. Глубоко
вдохнув, смакуя аромат Кельнской воды, он вытер пот с ее лба
большим пальцем правой ноги. Она застонала. Ее опаленные ресницы
разомкнулись, и перед ним открылись бездна страданий и муки
свихнувшейся любви, лежащей на плахе корысти, прибитой кривыми
гвоздями безумной судьбы. “Она бесконечна”,- подумал он, глядя на тело любви, конечности которой сгрызла Совесть. Она перевернулась на спину и застонала в последний раз. Его сердце облилось кровью. Этот стон, сломав его дух, пронесся по подсознанию, предательски
выключил свет в потемках души и взорвался на мосту между телом и
разумом. Он дотронулся рукой до жидкого горизонта, нажал на
курок, и горизонт в минуту исчез, оставив его созерцать
nqkeok~yee красное небо.
“Ну, вот и все!”- мрачно подытожила пустота, родив
стремительное эхо. Две души потянулись к выходу добрых надежд, не закрыв за собою две пары заплаканных глаз, оставив в покинутых
плотских домах горячие чувства в духовке отживших страстей. Жаль, но душа так легка на подъем, когда ее душат и давят ногами, ломая ей кости, и наспех глумятся, пуская в ее умытое грустью лицо
противный табачный дымок. Когда не дают ей лечиться, а также
лечить все, что может она той властью, которой Бог ее наделил в
загадочный миг, миг, когда родилась и пронзила Вселенную первым
криком своим молодая душа.
20.02.99
Даю, вам, слово рыбы
Нельзя говорить о том, что люди немые, как рыбы. Жизнь не
аквариум и не пруд в парке многовекового изобилия лет имени
академика Амосова. Каждый хочет и может сказать, что на сердце
лежит невостребованным продуктом переживаний, воспоминаний и
планов, которые так и хочется вывезти на ярмарку откровений и
доверия. У каждого есть чем поделиться с окружающим
празднословием, но редко кто отваживается на шаг, граничащий с
ходьбой на месте или марафоном в прошлое. Ибо не перевелись еще
те, кто зарабатывает себе авторитет общительности, распространяя
вокруг рассказы о собственной искренности и абсолютном слухе.
Кто может сказать человеку о том, что единственным
благодарным слушателем для себя является он сам? Конечно же, его
болтливый внутренний голос. Стоит только открыть рот, как тебя
перебивает словоохотливый говорун, живущий в тебе еще до
появления на свет, и шепчет на внутреннее ухо такое, что седина
пробивает до корней волос. И вряд ли кто-нибудь отважится,
повстречав знакомого или незнакомого человека, открыть ему душу и выложить все, что у тебя накипело, отстоялось и давит на
самосознание, сжимающееся до неприлично малых размеров с каждой
невысказанной буквой. Ведь это грозит большой неудачей и еще
одним из разочарований, от которых рождается хроническое
молчание. “И словом можно убить человека”,- знали мы с детских
лет, но если немного вдуматься в словесные отношения между
людьми, то приходит еще одна короткая, но очень скорбная мысль,
что “и словом можно покончить жизнь самоубийством”. Но, слава
Богу, жизнь часто бывает сильнее слова. Хотя фраза о слове-
убийце, конечно же, касается только того слова, которое может
сломать человека настолько, что вся его жизнь или большая ее
часть теряет свой смысл и переходит в существование, ведущее к
забвению и отрицанию всего живого.
Некоторые считают, что в жизни нет ничего интересного. И я
могу с этим согласиться. В жизни можно наблюдать одно и то же от
рождения до самой смерти, мы видим столько повторений из века в
век, что если склеить это все в одну кинопленку, то может
получиться нескончаемый сериал, где каждая серия похожа одна на
другую. И, конечно же, пропадает интерес, когда жизнь сужается
“во имя любви” до “Санта-Барбары”. Да, но мы зачем-то рождаемся.
Разве только для того, чтобы производить новую жизнь, которая,
издыхая, произведет еще одну? Но зачем? Неужели, подвергая акту
рождения, нас заставляют этим тянуть время до Апокалипсиса? Я
надеюсь, что это не совсем так. Я думаю, что исходя из обыденной
серости нашей жизни, мы все-таки рождаемся для того, чтобы
сказать свое слово. Многие пытаются сказать его через
lmncnqknbhe, авось отсеется какое-нибудь, и люди выберут для себя подходящее и вознесут на пьедестал башковитости, и пожалуют титул красноречивого. Многие пытаются скрыть мнимой чувствительностью
то, о чем бы им действительно хотелось сказать. Но также есть
люди, которые молча могут сказать больше, чем скажет любой
“митингующий с глаза на глаз”. И не надо воспринимать эти фразы
буквально. Справедливости ради надо сказать, что пропадает
желание говорить, когда все чаще встречаешь людей, делающих вид,
что хотят побеседовать, пойти на контакт, при этом одаривая тебя
монологами. А ведь контакт – это совместное производство двух
существ, обоюдное. Можно разговаривать исключительно жестами,
можно глазами, можно сердцем, можно переписываться и просто
писать, оставляя информацию тем, кто может тебя услышать. Можно,
конечно. Но мы мало прислушиваемся к себе и другим, к той дивной, загадочной природе, которая нас не зря окружает. Если
поднапрячься, то можно услышать многое из того, что кажется
необычным для загулявшего слуха. Например, песню бобра. Или, если немного понять, что звуки можно улавливать не только ушами, то в
мрачном совином “уху” промелькнет-таки строгая мудрость веков,
наполняющая ночную паузу шумом набегающих временных волн. А рыбы? Разве они молчат? Если рыба не может говорить, то это не значит,
что она лишена природы общения. Ее глаза не выразительны, ее
плавники не имеют возможности жестикулировать, но она выглядит
молчаливой только потому, что живет под водой. А видел ли кто-
нибудь сперматозоиды пираньи? Вот это живучая жизнь в живом
существе, за доли секунды умирающая, производя новую жизнь и
делая безжизненным все вокруг, что мешает ей размножаться. Это
едва ли не самая яркая форма материализованного существования
изначальной страстной беседы двух начал – мужского и женского, с
давних времен подкрепляемой неиссякаемой бодростью и
коммуникабельностью. И все выше сказанное теряет всякую силу,
если слова не подтверждаются делом, хотя само дело может не
подтвердиться без нужного слова, сказанного вовремя.
Деревья, цветы, животные, птицы, насекомые, камни – все
вокруг разговаривает, все понимает друг друга, имея только свой,
неповторимый язык, и при этом все само собой происходит без
единого слова. И лишь человек, одаренный всем тем, что необходимо для общения, тратит свой дар на пустые страдания едким вопросом:
“А что на это скажут другие?” – так часто забывая о том, что было бы лучше, хотя и сложнее, понять то, что хочет сказать тебе
ближний, твое сердце и твоя душа.
Можно не слышать собеседника, распространяя слухи о том, что несет в себе жизнь, но нельзя говорить о том, что люди немые, как рыбы.
24.06.98
Семь чудес
Утро уже приближалось к вечеру, когда долгий сон его любимой разбудил его. Рассвет склонял солнце к закату, а солнце,
сопротивляясь, прижималось к горизонту, упиралось лучами в
надвигающиеся сумерки. В комнате лежали двое. Все остальные
ходили из угла в угол, нервно ожидая, когда же освободится
кровать.
Он открыл глаза и увидел свет. – Как, уже утро? –
удивился он, разглядывая электронные часы, на которых было два
часа ночи.
– Пора вставать, – зашептали хором семь голосов.
Он протер глаза тряпкой и с ужасом увидел семь включенных
фонарей, направленных почему-то прямо ему в лицо.
– Кто вы и что вам надо? – спросил он
– Мы семь чудес света. Пришли осветить твой сон, приятель!
– Но я обычно сплю в темноте…
– Как можно в темноте узнать спишь ты или нет?
– Как, как… Я ложусь, закрываю глаза и…
– И…
– И засыпаю.
– Ну откуда ты знаешь?
– Слушайте, не могли бы вы оставить меня в покое. И что это
за манера тревожить честных людей в такое позднее время.
– Но если мы уйдем, тебе опять будет темно.
– Этого я и хочу в данный момент.
– В таком случае ты можешь не выспаться.
– Почему?
– Ты можешь не увидеть свой сон.
– Как?
– Ты закроешь глаза, пролежишь так до утра и будешь думать,
что ты проспал всю ночь. Мы же светим тебе, чтоб ты точно знал
спишь ты или нет.
– Но как можно узнать о том, что ты уснул, если ты уснул?
Значит, если я не усну, то буду думать – уснул я или нет и
заподозрю себя в том, что сплю, несмотря на то, что утром встану, как ни в чем не бывало?
– Ты попробуй уснуть, а мы уже позаботимся о том, чтобы ты
проспал до утра. Закрывай глаза и ступай в царство сновидений, а
мы будем освещать тебе путь.
– И я тогда увижу свой сон?
– А как же! Мы же семь чудес света.
Он уснул. Семь раз просыпаясь во сне, он понял, что сном
нельзя заработать и, перевернувшись на другой бок, решил с
понедельника пойти на работу.
7.04.97
Счастье – вечный покой
Какое утро! А какое утро? А какое утро.
Волна эмоций затопила душевную твердь. Я помню все, о чем не
говорят вслух после того, как реальность становится
воспоминаниями. Я ничего не хочу. Ничего не хочет меня, и я пою
утренний гимн этой нерушимой взаимности, время от времени
склоняясь над ванной. А ведь совсем еще недавно я был счастлив. Я ходил в трусах и давил босиком усталые альпийские луга. Я вдыхал
полной грудью свежесть небесных вечеров, не обращая никакого
внимания на то, что эта грудь не моя.
Теперь, среди безбрежной толпы, я одиноко стою на островке
раскисшей морали. Я думаю. О, нет, только не это! Я дал себе
обещание больше никогда не думать. Как это глупо. Я заглядываю в
глаза судьбе и не могу понять, где грань между добрым дурачеством и злостным хулиганством. Я не могу понять, почему от меня
отворачиваются люди, несмотря на то – серьезен я или нет. Это не
крик души, тем более не жалобы на тяжелую долю. Мне все равно,
что скажут обо мне потомки, что напишут в моем некрологе.
Я знаю только одно: Я – несчастен! И это дает мне гадкое
желание выжить. Я – несчастен, но это дает мне покой… ВЕЧНЫЙ
ПОКОЙ!
2.08.99
Матч
Сквозь пригретое солнцем лето я слышу, как дети играют в
футбол. Я их не вижу, но я твердо знаю, что дети играют мячом.
Сколько их? Наверное, девять. Да, но разве можно играть в футбол
вдевятером? Можно, но только тремя командами. У них, что там,
чемпионат? Да нет, просто дети играют в футбол. И, конечно же,
они играют в футбол мячом. Я еще помню, что в футбол играют
мячом. А как играть мячом на льду, я уже не помню. Или это не
футбол, а хоккей с мячом? Что со мной? Неужели у меня вместо
головы мяч? Во-первых, сейчас лето, а в футбол на льду играют
зимой, значит дети играют в хоккей ногами. Но тогда при чем же
здесь мяч? Или я опять что-то напутал? У меня, наверное, мяч
вместо головы. Хм, в наполненном воздухом мяче не могут возникать такие глубокие мысли. Значит, это все-таки голова. Ура! У меня
есть-таки голова!
А дети продолжают играть в… Стоп! Что, вообще, делают дети в
городе летом? Соседские, например, уже давно отдыхают у своих
бабушек и дедушек. Значит, в футбол играют дети другого двора или взрослые. И их девять. Но почему их девять? С чего я взял, что их девять, если я их не вижу? Зато я их слышу. Надо их посчитать на
слух. А зачем считать, если я помню, что в футбол играют двадцать два человека? Или нет, я помню, что в футбол играют мячом. Тогда
откуда взялись эти двадцать два человека, и при чем тут девять
бесхозных детей, которые играют со взрослыми в хоккей на траве?
Какая же все-таки странная игра этот футбол. И как много места
занимает она в голове рядового гражданина. Сколько позабытых
воспоминаний остается после того, как слышишь, как дети играют в
футбол. А если они играют в футбол, значит играют они мячом.
Стоп! Но ведь вчера комментатор по телевизору говорил, что
футболисты Англии хорошо играют головой. Интересно, во что они
играли? Вряд ли в футбол. Ведь в футбол играют мячом, а не
головой. А значит, футболисты, играющие в футбол головой не могут быть футболистами. Кстати, какой там счет за окном? А кого я
спрашиваю? Себя? Так откуда же мне знать какой там счет, если я
не слежу за игрой? Надо спросить себя о чем-нибудь полегче.
Например, есть ли на Галапагосских островах общественные туалеты? Или будет ли Фидель Кастро избираться в президенты России? Ну или делится ли итальянская мафия с рыбаками Приморья? Граждане, за
что же я себя так насилую? До чего довел меня этот футбол. А ведь я когда-то играл в него. Да нет, не один. Помню, мы играли на
асфальтовой площадке, частенько двор на двор, а еще я помню, что
мы играли в футбол мячом. Да-а, было время. Как я любил кататься
на велосипеде! Но на велосипеде трудно было играть в футбол.
Трудно было ногами, ворочавшими педали, гонять мяч по тесной
площадке. И хотя трудно было понять, гоняем ли мы по площадке мяч или он гоняет нас, мы просто играли в футбол. Мы были детьми, и
нам нужно было оставить какие-то воспоминания для нашей старости. И что, кроме футбола у меня ничего не осталось? Но я же еще не
старик! Тем не менее – неужели я больше ничего не помню? Ах да, я еще помню, что в футбол играют мячом…
Сквозь пригретое солнцем лето я слышу, как я слышу, как дети
играют в футбол.
23.06.96
Дурак ты – больше никто
Трехглавая повесть
Глава I
Звездное небо не увидишь в футляр от калейдоскопа. Можешь
сколько угодно опрыскивать свое глазное яблоко, но опыты с
калейдоскопом тебе ничего не дадут. Хоть умри. Да хоть проломи
себе череп шпилькой, все равно ничего не получится. Не делай из
себя дурака. Оглянись, посмотри, сколько людей ждут команды,
чтобы объявить тебя дураком. Не дай им себя опередить. Но не
делай из себя дурака, а просто будь им…
– Мама, где мои сандалии?
– Убери руки от торта, гадкая гусеница!
– Но, мама. Мне не в чем пойти на работу.
– На какую работу? Тебе же еще нет и тридцати. На какую
работу, я тебя спрашиваю?!
– Вот уже два года я работаю художником в детском саду. А ты не знала?
– Откуда? У меня дома работы хватает.
– Мама, а где папа?
– Папа?
– Да, папа. Может быть, он знает, где мои сандалии.
– Кто тебе про него рассказал?
– Старый индеец, живущий напротив.
– А-а, этот выживший из ума аквариумист. Не слушай его. У
тебя нет отца. Ты родился от…
– Какая разница. Где мои сандалии?
– Какие сандалии?
– В которых я хожу на работу.
– Я, думаешь, знаю, в чем ты ходишь на работу?
– Ну, которые мне подарил добрый слесарь.
– А-а, такие маленькие, с крылышками?
– Нет, мама. Эти смешные штуки забыла у нас няня из детского сада. Она приходила посмотреть мои вышивки.
– А почему она оставила их у тебя в комнате?
– Она приезжала на велотренажере и протерла до дыр резиновые колготки по локоть. Ей не хотелось показываться тебе на глаза в
таком виде.
– Странно. Я сама частенько хожу в рваных колготках.
– Да, но ты не ездишь на велотренажере по комнатам.
– О, ужас! Мой паркет! – вскрикнула мать и выбежала из
кухни.
– Ну, вот. Еще один день испорчен.
Он обошел кухню и заглянул в каждую дырку дуршлага. Сандалий нигде не было. Тогда он включил свет в надежде найти что-нибудь
похожее на то, что он искал, но нашел лишь обгрызенный капустный
лист, на высохшей кожице которого отражалось темное небо.
Автоматически он закинул его в рот, начал жевать и вспомнил, что
через три месяца наступит 1 июня. Всего лишь три месяца отделяли
его от 1 июня. В жизни случается так, что в какие-то периоды –
это слишком мало, а в какие-то – просто зашибись. Он подошел к
окну и две минуты размышлял о том, какой жизненный период для
него настал. Приблизят его три месяца к 1 июня на один год или на один день. Устав от размышлений, он раздавил их выводом, что
узнает это все, когда наступит 1 июня. “Интересно только, когда
оно наступит? Ну, конечно же, через три месяца!
Какой же я болван. А что же будет 1 июня?”
– Какой же ты болван! – на ходу выпустила мама пучок
недовольства ему в лицо, по-матерински стукнув его куском
трамвайного рельса по лбу. – Что ты сделал с нашей квартирой?!
– А что я сделал?
– Ты впустил эту дуру. Мы с бабушкой сделали ремонт всего
лишь месяц назад. И вот…
– Если бы я не впустил ее, она рассказала бы всем, что я
встаю в семь часов утра.
– Ну и что?
– Встаю и иду на работу.
– А что рассказывать? У тебя же на лбу написано, что ты –
дурак!
– Спасибо, мама.
– Да это не мне спасибо, это…
– Мама, а где мои тапочки? Я хочу в туалет.
– На шкафу, справа от набора юного сантехника.
– Какой дурак их туда положил?!
– Ты, мой родной. Кто же еще?
– Какой же я дурак!
Он философски размазал брови на лбу, вытянул свернутые в
трубочку губы так, что они утонули в ноздрях, и задумчиво почесал затылок ледорубом.
– Послушай, Троцкий, – сказала мама, – положи свой ледоруб и иди приведи в порядок квартиру.
– Можно, я сперва схожу в туалет?
– Ты уже ходил на прошлой неделе. Хватит. Я одна верчусь
тут, как студень в мороженом, как пуговица в рулетке, а он с утра до вечера по туалетам шастает. Кто мне помогать будет?
– А хочешь, я приведу няню?
– Нет! – закричала мама. – Не говори мне про нее.
Она резко выхватила из рукава алмазный надфиль и с
недюжинной силой пожилой охотницы метнула снаряд, вонзив его в
комара, сосущего кровь из старого уха индейца, живущего в доме
напротив. Да так, что из старых индейских ушей с шумом посыпались серные пробки.
– Ничего себе, – сказал он.
– Ничего особенного. Пустяки, – смутилась мать. И начала
рассказывать о себе:
– Когда я пошла в школу, за моими плечами уже был огромный
опыт профессионального диверсанта. Заказное убийство 150 мальков
аргентинской форели в Шекешвекешварском речнариуме, которое я
сама себе заказала. Я отравила их тушью. Серийные убийства в
Бразилии, где мной были зверски замучены сценарии к 80
бразильским сериалам, после чего я подняла мятеж на студии
детских и юношеских фильмов им. А. Довженко. Похищение индейских
вождей на берегах Амазонки с целью обмена их на мясо диких
животных для отправки его детям Монголии. Грабежи, разбойные
нападения на пионерские дискотеки, шантаж кочегаров, подкуп
заведующего шахматной школы в Инсбруке, захват в заложники
гавайских безработных, отслеживание генеалогического древа
наркобаронов, финансирование проекта распространения по всем
отделам книг Джанни Родари в библиотеке им. В.И.Ленина, а также
разрушение за одну ночь английской булавкой памятника Микки-Мауса в Намибии. Смерть несла за мной ранец и в тот день, когда я пошла в школу. Я знала, что за мою голову спецслужбы всего мира
назначили миллионы фунтов стерлингов, поэтому на вопрос моих
учителей: “А голову ты свою не забыла?!”- я отвечала, что
заложила ее в ломбард. Мне было нечего терять, я не хотела так
жить, бросила все и родила тебя в пятом классе.
– Ты родила меня ребенком?
– Дурень. Ни одна женщина в мире не рожает стариков.
– Я имел в виду, что в пятом классе ты была так молода.
– Не волнуйся. Мне тогда было уже 23.
– Ну теперь ты довольна?!
Мать посмотрела на сына. Еще чуть-чуть и она собственноручно утопила бы его в слезах, но это был ее сын, и она, сдерживая
jnlnj в горле, выбежала из кухни и с ходу исполнила кульбит с
поворотом на 187° в дверном проеме.
Ему стало не по себе. Не чувствуя ног, он надел гольфы и
подошел к окну. Боль пронзила его до корней зубов. Ему не
хотелось жить, но он не мог додуматься до самоубийства. Он просто жил, потому что не знал, что никому не нужен. Он понимал это, но
не знал. Он жил в себе, он жил около себя, он жил для себя. А
такие долго не живут. Или живут. Кто это может знать? Разве
только такие, как он. Они знают только то, что понимают, при этом ничего не знают, но все понимают. Не нужно иметь семи пядей во
лбу, чтобы хоть раз не почувствовать душевную боль. Самую
коварную и самую ненасытную. Кем бы ни был человек, какой бы
коэффициент IQ у него не был, он чувствует то же, что и другие.
Рано или поздно, но его поражает то, что трудно описать, о чем
могут говорить только Библия и литература. Все мы когда-нибудь
ощущаем боль в душе. Так что все мы – душевнобольные.
“Родная мать стыдится меня”,- печально заметил он, бросив
бумажный самолет в открытую форточку. Неожиданно с улицы донесся
радостный вопль сытого бомжа.
Он посмотрел сквозь свое отражение в стекле и увидел облака, плывущие над дождем. “Интересно, над облаками тоже идет дождь?”-
подумал он с болью в сердце. Его взгляд скользнул вниз по титрам
дождя и уткнулся в свинью, лежащую на грязной скамейке. “Кто-то
бросил свинью. Злые люди стали. Поигрались с ней и выбросили, как надоевшую скрипку. Вот как люди платят за преданность и любовь”,
– возмущался он, пока свинья не перевернулась на другой бок.
– Сынок, кто в ванной повесил плакат Зыкиной? – строго
спросила мама, босиком пройдя через кухню.
– Вчера водопроводчик приходил.
– Ты ему заплатил?
– За что?
– Ну, он же чинил что-то?
– Нет. Он пришел, искупался, взял твой калькулятор с
тумбочки и ушел.
– Надеюсь, косметика на месте. А что это за дрянь на полу?
– Это я орехи колол ледорубом.
– Иди, убери сейчас же. Нашел себе место. Доберусь я до
того, кто подарил тебе этот ледоруб!
– Она у нас уже была.
– Кто?
– Няня из детского сада.
Мать прикусила губу и злобно зашипела. Лицо ее покраснело, и на щеках проступила свастика.
– Убила бы тебя! – завизжала она и, тряся головой, выбила
нижней челюстью дверцу от шкафа.
– За что, мама?
– За то, что ты позволяешь какой-то няне делать из тебя
дурака!
– Но она не делает из меня дурака. Она делает из меня белого клоуна.
– Ей просто плевать на тебя!
– Неправда!
– Правда!
– Нет!
– Да!
– Тьфу! – что было силы он сплюнул досаду, расплющив
чугунную сковороду пучком энергии.
– Что же ты делаешь, изверг! – мать подняла руку и хотела
ударить его в переносицу, но быстро оценив сумму затрат на услуги врача, успокаивающе погладила себя по голове.
Ей вдруг вспомнилось, как отчим бил по ее детским щекам
мухобойкой, как ночью, будучи запертой в кладовой, мечтала о том, что будет любить своих детей, и как она ошибалась, прижатая
наточенными прищепками к гладильной доске, что родит пять
красивых и умных детей.
Она потупила глаза, завернула сушеную душицу в старую газету и пошла читать. Он посмотрел ей вслед. “Она не оставляет следов”,-удивился он. Ей, действительно, было не до этого…
Прошло 15 минут. Он сидел за детским столиком и чинил
“Тетрис”. Его руки никогда не держали газовый ключ или напильник, но он ловко управлялся миниатюрной отверткой, ритмично выкручивая никелированные шурупчики. Шурупчик за шурупчиком. Он вглядывался
в резьбу каждого из них, изучая их серебристую поверхность. Зачем ему это было нужно, не знало даже чучело совы, стоящее на полке с посудой. “Какая утонченная спираль”, – он сделал открытие. “Какая странная форма материи, удерживающая жизнь в другой материи путем нескольких простых поворотов вокруг своей оси. Наиэлементарнейшим способом существования – ввинчиваться и выворачиваться – они не
дают рассыпаться этим падающим геометрическим фигурам. О, дух
Тетриса! Вернись в свою пластмассовую плоть. Оживи квадраты и
трапеции. И я нажму на клавиши досуга, и раздавлю тоску
“фигуропадом”.
После полуторачасовой возни он встал, потянулся, сломав себе два ребра и гордо зевнул. “Что это за жизнь? – забрюзжал он. – Я
ведь когда-то окончил курсы Аригами в Ростове, а теперь
единственное мое развлечение – этот долбаный “Тетрис”. Неожиданно он с диким воплем набрасывается на игру и пятью ударами открытой
ладони разбивает ее вдребезги.
– А я хотела купить тебе новые кеды, – облегченно крикнула
мама из соседней комнаты. – Но ты, как я слышу, не заслуживаешь
этого.
– Да, я заслуживаю большего, – парировал он, облокотившись
на дверную коробку и глядя на мать, чинно сидящую в кресле и
жующую смоченную в йоде душицу.
– Интересно, чего?
– Ну, этого…
– Чего же ты хочешь, сынок?
– Я хочу ботфорты.
– Но они же уже не в моде?
– Именно поэтому я хожу на работу в сандалиях.
– На какую работу?
– Ну, мама.
– Ах, да-да. Вспомнила. А почему ты сегодня не пошел на
работу? Не выходной же?
– Я их не нашел.
– Ну, так ищи.
– А где искать?
– Идиот! – мать вскочила с кресла и подошла к окну. Заложив
руки за спину, втянула накачанными ноздрями порцию воздуха. –
Смотри-ка, “скорая” стоит у дома напротив. Пойду, узнаю в чем
дело, – сказала мать, быстрым шагом направившись к выходу.
– Можно, я с тобой?
– Сиди здесь. Когда я вернусь, чтоб стены были на месте. Да, и не играй в теннис шумовкой, она мне нужна для живописи.
Мать вышла через дверь, оставив за собой клубок сигарного
дыма и клок шерсти коалы. Он посмотрел на дверь и произнес: “Дежа-вю”.
Он снова остался один. Все детство его прошло в одиночестве. Уже тогда он редко выходил из дома. Соседские дети избегали его,
потому что бегал он хуже всех. Потому что не понимая глубокого
ql{qk` игры “в резинку”, он пытался кататься на роликовых
коньках, но кроме сандалий у него ничего не было. Дети смеялись
над ним, потому что он выглядел глупо, когда отдыхающим от
футбола озабоченным мальчишкам читал свои рассказы. Однажды,
когда он начал читать девочкам, курящим в подвале, его жестоко
избили, а потом закидали камнями. И что он читал им тогда,
помнится до сих пор:
“На вертикали горизонта взорвалась неожиданность. Успешная
радость перекосилась и превратилась в квадрат. Нужная просьба и
ее последствия вспыхнули и загорелись лунным беспристрастием,
пожирая на своем пути неуступчивые угодья, охраняемые
светлячками. Песня одинокой совы разбудила ночь, и все это темное зарево осветилось ярким светом черной полярной звезды. Кто
промочил горло сове? Не будет вопроса на этот вопрос. А ответ
навсегда потерялся за тенью горы. Кривая уровня жизни обвила
собой ствол сибирского баобаба, расплющивая насмерть плотоядных
насекомых, праздно и свободно живущих в растительной резервации.
Время исчезло с часов и провалилось в память. Кто бы мог
подумать, что все это произошло в доли секунды…”
Мать часто оставляла его одного. Он запирался на ключ и
разбирал холодильник. Ему нравилась техника. Особенно ему
нравились металлические детали. Холодные, твердые и надежные.
Часами он ковырялся в безжизненных телах электронных приборов,
делал из ножниц ходули, мастерил из утюга печатный станок, а из
маминых цепочек – защелку на дверь. Его редко кто видел. Он редко с кем говорил. Разговаривал сам с собой и через три года
излечился от заикания. Он не завидовал тем, кто много читает
книг. Он читал мало, но быстро. “Можно прочитать сколько угодно
книг и не знать, какая по счету в алфавите буква “г”, – любил
говорить он ручному колорадскому жуку, привезенному ему дальним
родственником из Америки. А еще в детстве он никогда не
нервничал. Не умел или не хотел. Кто его знает. Он был спокоен,
как змея в зимний вечер. “На нервной почве цветы не растут”, –
успокаивал он оторвавшиеся обои и хладнокровно разбивал головой
радиоприемник…
Воспоминания кончились вместе с дождем. Весна наплевала на
город и, прикрываясь оглохшими облаками, широко зевнула вечерним
солнцем. С улицы доносились тихие разговоры у соседнего дома.
“Там какие-то люди, – быстро сообразил он, – неужели выборы?” Он
хотел было покрасить губной помадой ручку от заварного чайника,
но тут вошла мама.
– Что случилось, мама? – скрывая равнодушие, спросил он.
– А ты не знаешь?
– Нет.
– Действительно. У кого я спрашиваю. Сидишь целыми днями
дома и абсолютно тебя ничего не интересует.
– Ты же сама сказала никуда не выходить.
– Глупый ты мой. Надо было меня обмануть.
– Но, мама…
– Сын, знаешь, умер старый индеец, живущий напротив.
– Отчего умер старый индеец, живущий напротив? Ведь он был
здоров.
– Кофе и “Прима” добили его.
– Действительно, последнее время он жаловался на слух.
– А ты с ним общался последнее время?
– Да. Он даже подарил мне чешую пираньи.
– Ты случайно не шутил при нем?
– Еще как! Я ему рассказывал всякие смешные истории из моей
жизни. Он меня внимательно слушал, потом закурил и почему-то
заплакал.
– Горе ты мое! Больше никогда не ходи в гости.
– А как же я буду общаться с людьми?
– Зачем тебе это надо? Живут же себе люди спокойно. Худо,
бедно, но все еще живут.
– Что ты имеешь ввиду? – встревожился он.
– Не бери в голову, лучше ступай убери в ванной.
– Хорошо, – сквозь зубы проговорил он и, взяв на поруки
уставшую совесть, побрел в ванную.
Как всегда, в ванной было много народа. Весело купались
вместе взвод чугунных солдатиков, три резиновые кряквы, один
крокодил на колесиках и металлические детали от двадцати восьми
конструкторов. Он подошел к раковине, замел ногой ореховую
скорлупу за ящик турецкой синьки и, поглаживая оранжевую
резиновую игуану, изрек: “А что ж тут убирать? Тут все
нормально”. Посмотрел в зеркало, поднял брови и гордо произнес:
“Я – трудоголик! Я – рабочий-нудист!” Странное сочетание слов не
тронуло его душу. Он вытер пот с носа и вышел из ванной. Его
встретила мама, набивающая дипломом инженера-механика теннисный
шарик.
– Ну что, убрал? – безнадежно спросила она.
– Да, – игриво ответил он.
– Дай-ка я посмотрю.
– Ну что ты меня все время проверяешь! Я уже давно не
мальчик! Я могу сделать что-нибудь без твоей помощи и надзора?!
До каких пор это будет продолжаться?! Ты никогда не называешь
меня по имени-отчеству! Я не какой-нибудь парень с улицы, я –
твой сын! – возмутился он.
Мать удивилась, но виду не подала.
– Лучше бы вызвала слесаря, а то как ни зайдешь в ванную,
там всегда холодно. Когда я захожу, зубные щетки покрываются
инеем.
– Я тебе сколько раз говорила: не полощи рот морозником.
– А что, мне его пить, что ли?
– Нормальные люди его пьют.
– Да? Откуда ты знаешь?
Мать прослезилась и с натянутой уверенностью ответила:
– Твой психиатр был очень даже нормальным человеком.
– Это правда. Я помню, как мне нравилась его музыка, которую он играл на продырявленных спагетти. Он был так добр ко мне, что
однажды дал почитать мою историю болезни. Я был ошарашен его
умением излагать свои мысли. Я понял, как надо писать.
Единственное, чего я не могу понять до сих пор: что такое
“хронический идиотизм с органическим нарушением всех функций
атрофирующейся культуры психики неразвивающейся личности, в связи с тяжелыми последствиями наследственной неорганизованности
периферийной нервной системы на фоне обширной патологии
микродолей головного мозга и твердости гипертрофированного
мозжечка, ярко выраженных у больного в виде маниакального дефекта речи”. Мама, он же был гением! За что же его лишили лицензии?
Говорят, он состоит на учете в психоневрологическом диспансере и
пишет дипломные работы студентам.
– Мальчик мой, я не хочу оскорбить твои нежные чувства, но
после того, как он углубился в твои рассказы, особенно в тот, в
котором ты посвятил его в тайны выведения самцов жука-носорога из йогурта, у него развился суицид.
– А что такое суицид?
– Не важно. Ступай в свою комнату и к утру выучи пять новых
шведских слов.
– А зачем? Я уже свободно говорю по-шведски: шведский стол,
шведская стенка, шведская семья,…
– Ступай, ирод! Не отнимай у меня свободное время.
Он сделал вид, что ушел, сделав два шага влево, на три
секунды присел и тихо пополз к телефону. Набрав по телефонной
инструкции единственный телефонный номер, который он знал и замер в ожидании приятных секунд. Каждый гудок возбуждал его страсть
живописца, с каждым гудком его сердце наполнялось желанием. На
одиннадцатом гудке его ждало стройное кокетливое “алло” пожилой
няни из детского сада, томной одышкой доведшей его до оргазма.
– Здравствуйте, Хильга Контрамарковна. Это я, – шепотом
произнес он, встав в позу еврейского Дон Гуана.
– Говорите громче, я уже сплю, – ответила няня шепелявым
зеванием.
– Это я, Ваш Отто, – громким фальцетом он сделал вторую
попытку.
– Милый, откуда вы звоните?
– Из дома.
– Что случилось?
– Ничего. Просто соскучился.
– Ну так займитесь делом. Почитайте “Веселую Азбуку”.
– Без вас ничего не получится. Вы не могли бы приехать?
– Как? Сейчас? Вы в своем уме?
– Что вы говорите?
– Насчет чего? Я вас не слышу!
– Я не понял, что вы сказали?
– Я не могу говорить. Я сплю.
– Тогда жду вас завтра в 12.00.
– Это невозможно. На моем тренажере западает педаль, а
ходить пешком мне тяжело – я поранила ногу куском паркета.
– Если вы завтра не придете, то мне придется читать
продолжение своего рассказа “Про Папу Монте-Карло и его бурую
тину” прямо сейчас, по телефону.
– Дорогой Отто, если вы не перестанете издеваться надо мной, я больше никогда не покажу вам сальто беременной медведицы в ночь с 31 на 1-ое!
– Хильга, выходите за меня замуж.
– Дурак ты и больше никто! – проскрипев вставными челюстями, она бросила трубку.
– Она сказала мне “ты”. Она сказала мне “ты”! Милая! Нежная! Мудрая! – неожиданный приступ подросткового энтузиазма охватил
его, и счастливый долгий рев вырвался из его ошалевшей души.
На рев выбежала мама. Она с ужасом посмотрела на ревущего
сына. Взрывной волной выбило стекла из ее очков, волосы встали
дыбом и бигуди разлетелись в разные стороны.
– Заткнись, Годзилла, мать твою!!! – заорала она, срывая
прокуренный голос.
– Мать мою? – он замер в удивлении.
– Да, твою мать!
– Мама?
– Чего ты ревешь, как хромой турухтан в брачный период! –
зло сказала она, пытаясь ущипнуть его за лопатку.
– Мама, она любит меня! – весело отрапортовал он и, сверкнув выбритой шеей, свернул в свою комнату.
– Ненормальный! – крикнула мать ему вслед, забыв про
материнские чувства.
Глава II
В доме напротив готовились к похоронам старого индейца. Из
родных у него никого не осталось, поэтому подготовкой занимались
его ученики и соседи. Все, кто знали покойного, любили его, как
pndmncn. Мало кто интересовался, каким образом человек,
родившийся в Боливии, совершенно неожиданно появляется за тысячи
километров от Родины и, прожив достаточно долгую жизнь, умирает
на другом берегу океана, ни разу не покинув пределы городка, где
он жил. Никто об этом ни разу не задумался, индеец был настолько
близок сердцу каждого жителя, что мысль изучить его корни
показалась бы фантастической. Так он и жил, сохраняя тайну в
индейской душе о чудесной земле, на которую много веков сыпался
пепел из трубок вождей их племени. Он учил детей стрелять из лука солью, сажать папоротник, отличать помет воробья от сгнивших
зерен маиса и курить трубку мира, вспоминая при этом далекий
край, исчерченный бизоньими тропами. Он вспоминал не только
дивную природу, нежные руки матери, пахнущие козьим молоком,
первую охоту, но и боль по ушедшим. Он помнил жену, погибшую в
стычке студентов с алжирской полицией, сына, зверски убитого
английским маньяком на Кубе. Сам он чудом выскользнул из рук
безумных собратьев, все время куривших гашиш, заработанный кровью и потом на плантациях наркобаронов. Однажды, когда он продавал
каланхоэ на рынках Швейцарии, к нему подошла одна привлекательная особа в сайгаковом манто и представилась членом румынской
коммунистической партии по кличке “Стресси”. Естественно, он не
знал, что такое коммунистическая партия, но предложение
поговорить сильно заинтересовало его. Она отвела его в сторону,
усадила за столик в рядом стоящем кафе на набережной и предложила пиццу и сигареты. Он согласился и, не зная как себя вести,
вспомнил пару румынских слов. Приблизился к ней и выдал
экспромтом, с истинным индейским достоинством, набор звуков
Румынии, дико акцентируя их значимость. Отвесив ему смачную
пощечину, дама начала разговор:
– Уважаемый, если вы все сказали, то я вас убедительно
попрошу выслушать меня молча. Я ищу человека, который знает, как
незаметно перейти границу, хорошо ориентируется по солнцу, может
долгое время обходиться без пищи и воды. Нам нужен человек,
любящий жизнь, молодой и молчаливый. С последним мы уже
разобрались. Как насчет всего остального?
Индеец, потирая покрасневшую щеку, держался теперь осторожнее и
упорно молчал.
– Ну ладно, ладно. Отомрите, – сказала она.
– Я знаю такого человека. А в чем дело?
– Хотите выпить?
– Текилу с клюквенным соком.
Дама подозвала официанта, что-то ему сказала и удивленно
посмотрела на его костыли.
– Ему надо кормить свою семью. Директор этого заведения
очень добрый человек и сам является отцом многодетного семейства. Этот официант потерял ногу, защищая собой дочку от нападавшего
питбуля, – заметив ее удивление, индеец коротко пояснил.
– Да, мир постепенно сходит с ума.
– А что вы хотели? Наркоманы ведь тоже рожают детей. А их
вон сколько!
– Разве дело только в них?
– Я не знаю.
– Я знаю, но не могу вам сказать. Просто задумайтесь, кто-то же их делает наркоманами, кому-то это нужно?
– А кому это надо?
– Попробуйте сами ответить на этот вопрос. А сейчас, если
позволите, мы вернемся к нашему делу.
– Итак, что у вас за дело?
– По поручению КПР…
– Не понял, по поручению кого?
– По поручению Коммунистической Партии Румынии я в течение
трех дней должна организовать тайный перевод через Канаду в
Ирландию, а оттуда в Белоруссию двух тонн пионерских значков
производства одной из подпольных китайских фирм. Вы можете это
сделать?
– Вообще-то могу, но это рискованно.
– При удачном завершении этого дела в Бобруйске вас встретит наш представитель, через кого вы получите наличными 15000 чешских крон, паспорт гражданина страны, которую вы пожелаете, проездной
на двухразовую поездку по Европе и именные вьетнамские часы.
– Согласен. Но сперва я хотел бы повидать свою бабушку в
Боливии.
– У нас нет времени.
– Хорошо. Когда начинаем.
– Завтра в 5 часов утра по московскому времени. Вы должны
быть у фуникулерного депо с северной стороны, напротив
зоомагазина.
Дама молча встала и, не оглядываясь, быстрым шагом
направилась в сторону банка. Она уже сделала тридцать шагов, как
услышала за спиной тяжелое дыхание догоняющего ее человека. Он
уже совсем приблизился, и она по запаху узнала индейца.
Остановилась и, не оборачиваясь, сухо спросила: “Что еще?” Индеец перевел дыхание со второго на первое и смущенно ответил вопросами на вопрос: “Прошу прощения, нет сигарет? Я пару возьму?” Дама
протянула за спину пачку сигарет и продолжила путь. “Спасибо!” –
крикнул ей вслед индеец, радостно прикуривая сигарету
пьезозажигалкой.
На следующий день индеец был в назначенном месте ровно в
пять. Его встретили три атлета в черных очках и майках
футбольного клуба “Боавишта”. Они посадили его в вертолет и
вручили старенький чемоданчик.
Сначала все шло хорошо. На резиновом плоту он доплыл до
Канады из Португалии. Там он получил фальшивые документы на имя
О’Нила Нектария Иналуковича, инструкции и деньги на карманные
расходы. Через день он уже был в Ирландии. Когда до самолета на
Францию оставалось 25 минут, с ним произошел первый казус.
Напившись можжевеловой водки на деньги КПР, он затеял драку с
местными цветочницами. В полицейском участке, давая объяснения,
индеец был потрясен, узнав, что цветочницы оказались шотландскими студентами, приезжавшими в национальных костюмах на выходные в
Ирландию, чтобы подзаработать, продавая гиацинты и аспарагусы.
Заплатив штраф, он успевает на самолет, добирается до Руана и
садится на поезд, в одном из купе которого надежно спрятан тайный груз. Пересекая немецко-польскую границу, он нечаянно
обнаруживает, что едет в одном вагоне с Карелом Готтом. Позже,
набравшись наглости, индеец отваживается войти в его купе. Он
наспех представляется, Карел Готт – нет. Карел Готт в
представлении не нуждался. Он был серьезным певцом, несмотря на
свою обаятельную улыбку. Разговорившись, индеец выяснил, что
знаменитый певец едет отдыхать от бесконечных гастролей к своей
первой жене в Крым, поэтому он один и ни с кем не общается.
Единственный, для кого он сделал исключение, – это для него и
только из-за того, что появление в европейской глубинке
чистокровного индейца его очень заинтриговало. Они расстались под утро. Во Вроцлаве Готт пересел на другой поезд.
До окончания миссии оставалось совсем немного. Он уже
размечтался, как на Аляске построит океанариум, а при нем рыбный
магазин. И вот, когда до белорусской границы остается буквально
20 километров, их поезд останавливают грабители и под угрозой
посадить “на иглу” всех пассажиров, обдирают их до нитки. Он
сопротивлялся, но силы были неравны, к тому же своей обороной он так разозлил нападавших, что от его купе осталось только окно. Ценный груз исчез. Ни денег, ни славы, ни старой доброй Швейцарии,
никакого будущего.
Четыре месяца он бродил по белорусским лесам. Ел ягоды и
кормил вшей. Живя среди диких зверей, он все еще продолжал
оставаться человеком. Он шел с гордо поднятой головой и
принюхивался к лесному аромату. Ни разу за это время он не сделал ни одного привала. Утро встречал, шагая к рассвету, день
провожал, уходя от заката.
Спустя две недели, собирая грибы в Беловежской пуще, он
наткнулся на землянку охотника. Здесь его и нашли два пьяных
пенсионера.
– Гляди, Маца, в землянке кто-то есть, – воскликнул мужчина
пенсионного возраста.
– А ну-ка, Прокопыч, ща мы его, – отозвалась женщина
пенсионного возраста и кинула в землянку пустую бутылку из-под
шампанского.
В ответ послышался истошный крик и злобная речь на
непонятном языке. Само собой, в этих краях никто не понимал
индейского мата, и они решили войти. Индеец не был злым
человеком, но водку пить сперва отказался. Бодрость и оптимизм
этих людей растопили его усталое сердце, и он вдруг стал ощущать
себя индейцем со славянской душой. Пенсионеры весело рассказывали ему анекдоты, истории из своей молодости, о том, что в лесу они
отмечали “золотую свадьбу” и что уже 50 лет ночуют в этой
землянке. Они переночевали втроем, а утром все отправились в
город. С тех самых пор он и жил в этом городе, пока коварная
смерть, преследовавшая его с самого рождения, не нашла его тут.
Глава III
– Мама, смотри, у меня голуби на подоконнике! – восторженно
выкрикнул сын, широко распахнув залитые счастливыми слезами
глаза. Он смотрел на помрачневший соседний дом и думал о том, как она любит его. Няня из детского сада. “И я ведь люблю ее уже
двадцать пять лет и до сих пор не догадывался об этом. Как я
счастлив! Всем своим любящим сердцем я ловлю ее в темном парке,
пугаю и целую ее в пальцы. Она приходит в себя и говорит, что не
может жить без меня и что лучше ей умереть. Я не дам ей умереть,
я подниму ее с пыльного асфальта, обниму и посажу себе на колени. Наши плечи потянутся друг к другу, пульс разорвет две груди, мою
и ее, и наши чувства выплеснутся наружу, сливаясь в один
чувственный канал. Но она поставит плотину и скажет: “До свадьбы
ни-ни!” И я сразу же повинуюсь ей. Няня научила меня быть
послушным. Она такая сводовлюбчивая. А я такой свободопослушный”.
Он стоял, погруженный в мечты и слушал, как ругались соседи
внизу. Дочь хотела уйти из дома, а отец пытался забрать у нее
свои деньги.
– Хватит нам одной беременной женщины в доме. Никуда ты не
пойдешь! – кричал отец-победитель.
-Еще как уйду! И ты мне не указывай, старый пудель! – хамила дочь.
– Верни-ка деньги, которые ты украла из портсигара.
– У меня нет денег!
– Тогда где же они?!
– Ты сам их пропил позавчера, а меня теперь бессовестно
обвиняешь! – дочь вопила во все подростковое горло.
– Убирайся! Чтоб духу твоего здесь не было. Воровка!
– Не будь ты моим отцом…
– Ты мне больше не дочь.
– Плевать я хотела. Лучше жить на помойке, чем быть дочерью
такого отца, как ты!
– Вон! И чтоб ноги твоей здесь больше не было! Забери ее!
У входной двери послышался звук падающего протеза.
– Подлец!
– Это я подлец?! Верни мои деньги, вертихвостка!
– Да на! Подавись! – дочь швырнула в отца горстью
пятирублевых монет и, хлопнув дверью, выскочила из квартиры…
“Какие дураки”, – подумал он, считая количество падающих
монет. Он загибал пальцы, пока не получил точную сумму.
“Пятьдесят семь рублей. Мать моя, как много”. С этими словами он
побежал к матери.
– Мама, мама, а где мои двенадцать рублей?
– Там же, где и сандалии.
– А где мои сандалии?
– Ты невыносим. Зачем тебе двенадцать рублей?
– Хочу купить гандбольный мяч.
– Так поздно?
– А что? Еще нет и десяти.
– Я имею ввиду твой возраст.
– Ты думаешь?
– Незаметно? В твои годы люди устраивают жизнь.
– То есть, жизнь ими довольна?
– Вот именно. И жизнь ими довольна, и они довольны жизнью.
По крайней мере, многие. А у тебя в голове одни игрушки, винтики, насекомые, гандбольные мячи. Детский сад!
– А что же в этом плохого? Я не вор, не убийца, не
сплетничаю про все и про всех, не обижаю слабых, уважаю подвиги
наших старших и их традиции. Я даже не поэт. В чем я виноват? В
том, что я скромный романтик и полон любви?
– Дурак ты! И больше никто! – подытожила мать, махнула рукой и пошла смотреть телевизор.
Дураков на Земле полным-полно. Сколько их и можно ли их
сосчитать? Я не знаю. Да и нужно ли это? Умным среди дураков быть легко. Труднее быть дураком среди дураков, считающих себя умными. Я не могу назвать человека дураком только потому, что я его не
понимаю. Могу назвать его дураком в том случае, если не понимает
меня он. Шучу. Мы называем друг друга дураками, и каждый из нас
имеет ввиду что-то свое. Но встречаются и такие ситуации, когда
дураком становишься благодаря своей открытости, когда
общественное мнение создается под влиянием дурацкой точки зрения
на то, что жизнь свою можно провести среди людей за счет
распространения страха стать дураком в глазах супермудрого,
супермодного, суперсовременного общества. И это общество
расставляет везде свои капканы, в которые легко попадаешь, не
думая о том, как ты выглядишь со стороны. Поэтому член такого
общественного движения вынужден быть зажатым и напряженным 24
часа в сутки, дабы не выставлять напоказ свои недостатки, которых у каждого из нас предостаточно. И не быть съеденным заживо
всеобъемлющим карающим взглядом общественности, оказывающей нам
ритуальные услуги в виде надписей на наших могилах: “Здесь лежит
ДУРАК”!
